Белый лебедь

И вечером в соседней камере уже находился мой подельник Якимов, которого привезли из Сизо-1. Фактически нам создали идеальные условия для общения, и создания, и выработки новой версии по выходу из смертельного капкана. Ты – мне, я – тебе! Это очень древний принцип, слова принадлежат древнегреческому философу Гомеру – автору «Илиады» и «Одиссеи». Я всегда удивляюсь тому, насколько эти слова актуальны в любое время.

Генералу я пообещал молчать о политике, а также о работниках КГБ – организаторах нашей преступной группы. У вас может возникнуть вопрос: а когда он об этом сказал? Обязательно нужно разъяснить, так как на словах диалога не происходило. Конечно, его появление было вызвано моими показаниями, данными в Москве. Поэтому и такой жёсткий ультиматум возник из этого факта. Мы с ним общались без слов, однако очень хорошо понимали друг друга. И в результате такие подарки. Как видите, революционера из меня не получилось.

Для обывателей, а если чуть помягче, для людей, далёких от тюремной системы, я сделаю пояснения насчёт идеальных условий. Во-первых, почему не посадили в одну камеру. Естественно, на всякий случай подстраховались: а вдруг утром кого-нибудь пришлось бы везти катафалком в морг. Им достаточно было поместить Якимова в соседнюю камеру, так как в стенах были проделаны отверстия, которые арестанты называют «кабуры, трассы или «дороги». Также можно общаться через окна, которые были в железных решётках. Но тогда находящиеся рядом задержанные (среди которых я уже сумел вычислить наседку) слышали бы весь диалог. За ночь мы расписали три разных варианта. И согласны были менять показания в ходе следствия и судебного процесса. Достаточно было того, что, если чем-то вариант одного не устраивал, тогда переходили ко второму или третьему. Даже без лишних объяснений. Нужно было бы просто в ночное время громко крикнуть на всю тюрьму: включай второй или третий вариант.

Мы думали, что поймали жар-птицу за хвост. Однако проза жизни была намного сильнее теории. В чём произошёл мой серьёзный просчёт? (Это моя аналитическая выкладка в данное время. Задним числом все умны.) Во-первых, в своих вариантах мы брали за основание, как твёрдый фундамент, наше знание УПК и УК. Судья же их просто игнорировал, так как телефонное право было главным законом жизни. Во-вторых, мы сознательно решили внести в показания противоречивые факты, на которых построили бы, в случае необходимости, свою защиту – в том случае, если ход судебного процесса нас бы не устроил. В-третьих, я не учёл того, что умный и сильный человек способен так легко и быстро психологически сломаться. И на суде Якимов стал творить такое, что я перестал его узнавать. Очень быстро его обработали и вынули из моего товарища стержень личности, превратили в зомби или в животное, у которого был только панический страх и ужас. И если бы это было просто раскаяние и покаяние перед родственниками ими убитых, тогда бы я его смог понять и простить, но, к огромному сожалению, это был страх смерти.

Есть такая поговорка: друг познаётся в беде. Впрочем, на роль друга он не подходил. Но до этих критических и кардинальных перемен ещё текла река времени, и моя пиратская бригантина под флагом Весёлого Роджера и с надеждой на успешный выход из этой ситуации плыла по океану жизни. Находясь в следственной камере, я не терял времени даром, а занимался самосовершенствованием. Проводил серьёзные физические нагрузки, к примеру, за день по объёму набирал три тысячи отжиманий от пола и столько же приседаний, и приёмы рукопашного боя отрабатывал с желающими познать боевое искусство, также читал книги. Писал свой первый роман, который я назвал «Великий поход», о путешествии на Курильские острова и попытке побега в Японию. Много времени проводил за игрой в шахматы. Наводил разборки с некоторыми сокамерниками, которые пытались внести разнообразие в повседневность прописками, унижающими достоинство, вновь прибывших.

В камере с местами для заключённых всегда была проблема. Если мне не изменяет память, не меньше двадцати было шконок, а перенаселённость всегда зашкаливала раза в два. Естественно, за семь месяцев навидался много разных индивидов. Возможно, адаптация к камерной жизни прошла успешно, и поэтому стрессовый вулкан затих. Редкие выходы к следователю мне ничего нового не сулили, хотя в самом начале следователи и дознаватели пытались навешать мне несколько нераскрытых убийств и нападение на инкассаторскую машину. Их желание мне было понятно – на моё счастье, у меня было алиби (в это время я жил очень далеко от Перми).

И ещё они пытались повесить на меня убийство при разбойном нападении, совершенно оторвавшись от земли, всего лишь показывая моё тюремное фото какой-то старушке-свидетельнице. На этом фото я сам себя не узнавал. И, слушая бред этого следователя, я непроизвольно воскликнул: «Слава Богу, он есть!» Возможно, следователь был верующим в Бога с партийным билетом, но удивительно то, что после этого допроса меня больше не тревожили. И только в самом конце следствия, при закрытии, выводили несколько дней на ознакомление с уголовным делом.

Десять томов мы изучали вместе с адвокатами с утра до вечера. Я эпизод со старушкой описал для того, чтобы наглядно показать, как проходил следственный процесс. Поэтому я на него плевал с высоты той башни, которую я построил в своём сознании. Уверенность в том, что в суде разберутся, была такая же, как у тех, кто верил в построение коммунизма. Однако судебный процесс, который длился целый месяц, был аналогичным предварительному следствию. Также происходили грубейшие нарушения УПК, суд был предвзятым, тенденциозным, с обвинительным уклоном, и если я рассчитывал на дополнительное следствие по фактам, которые имел, то приговор суда обрушился на меня, как топор палача.

Зачем рубить головы на эшафоте, когда можно заживо похоронить на каторге? Я оказался к такому исходу морально и психологически не готов. Где же законность, где же справедливость – кричал кому-то в бездну своей души. Вспышки гнева и ярости, как молнии, сверкали в голове, и я сбрасывал свою негативную бешеную энергию, пиная стену и стуча в неё кулаками. К этому времени ежедневными регулярными тренировками я ударные части хорошо подготовил – обошлось без переломов.

Оказавшись в таком глубоком психологическом нокауте и цейтноте, я решил обсудить эту ситуацию с адвокатом. И кратко рассказал об организаторах криминальной структуры, об их роли в моей судьбе. О шпионаже. О том, как эти люди меня подставили. Единственное, о чём я умолчал, это о том, что организаторы были работниками КГБ. На мои откровения адвокат только кивал головой, а потом сказал: «Обязательно напиши! Это очень важно! И мы, несомненно, в кассационном суде добьёмся справедливости, и приговор отменят!» И вот меня вывели из кассационной камеры, где содержат после суда, на встречу с адвокатом Банниковым. Я от одного осужденного узнал о том, что он раньше был прокурором. Знать бы об этом до суда!

Женщина-контролёр, которую я знал, будучи на свободе (были у неё в гостях с её знакомой), о том, что её подруга работает в сизо, мне, к сожалению, не поведала. Возможно, я бы и с ней поддерживал отношения на всякий пожарный случай. Если бы обладал даром предвидения. Но даже короткого знакомства хватило, чтобы извлекать из него определённые плюсы. В тюрьме она имела прозвище «Нино» за длинный, как у Буратино, нос. Кроме носа, который она получила в наследство от родителей, она ещё имела пророческий дар. И с самого первого дня мне постоянно твердила: «Крикунов, 15 лет усиленного режима ты получишь». На что я ей стандартно отвечал: «Не фантазируй, милая Нина». Я даже за глаза не хотел её называть по распространённому в сизо прозвищу. В общем, эта милая «Нино» повела меня почему-то другим маршрутом. Остановила у моей камеры, в которой под следствием я просидел семь месяцев, и сказала: «Постой, подожди, а я на пять минут отойду». – «Да, конечно, радость моя. Ради тебя на всё готов. Даже на амбразуру!» – Она отошла метров за тридцать разговаривать со своими приятельницами. Они в этот день проводили шмон, и было очень много «дубаков» и «дубачек», словно мухи слетелись на дерьмо.

Я, конечно, элементарным образом, что делал неоднократно прежде, поднял глазок и поприветствовал бедолаг. А потом добавил сенсационную новость, что мне дали 15 лет усиленного режима. В камере быстро запрыгали к двери, и первыми были самые близкие, с кем успел сдружиться за это время. Они постарались меня морально поддержать: «Братан, держись! Не раскисай!» – «Бродяги, а что ещё остаётся делать?» – ответил я им. Во время наших переговоров я увидел, как от толпы шмонщиков идёт надзиратель. Я встал около окна. Руки за спину. Всё чинно (а убеждал, что не люблю условностей). Он подошёл и спросил, зачем подходил к камере. До неё всего 1,5 метра. Ох, и прогулка была, и я, не подозревая подвоха, спокойно ответил: «Командир, сказал, сколько дали срока на суде». В моём тоне не было вызова и наглости, а только спокойствие, добродушие и вежливые интонации. Он на это резко ударил в солнечное сплетение. Глупец, я каждый день по 2–3 тысячи приседал и столько же отжимался от пола. И ещё находил время для отработки приёмов. Он, конечно же, был не в курсе. Но я решил на удар не обращать внимания, как слон на моську: мне всё-таки требовалось к адвокату идти, и поэтому я с издёвкой ухмыльнулся. Он решил ударить в лицо. Весь напрягся. «Идиот, думает, чем сильнее напряжётся, тем сильнее ударит», – мелькнуло у меня в мозгах. И когда кулак подлетал к моей ехидной морде, я спокойно своё лицо отодвинул в сторону. Ровно настолько, чтобы удар не достиг цели. Тогда он замахнулся киянкой, целясь разбить мою бестолковку. (Надо быть чуточку самокритичным.)

Я подумал, наверное, не без оснований, что голова мне дадена не для битья по ней деревянной увесистой кувалдой, которой они при шмоне бьют по решёткам – проверяют крепость железных прутьев: не перепилили ли арестанты своими зубами, как бобры, долгими и бессонными ночами. Естественно, я голову подставлять не захотел, а перехватил его руку, вывернул и забрал этот неэтичный предмет. А его харю пожалел и поэтому правой рукой, раскрытой ладонью оттолкнул от себя эту противную морду, а на словах добавил: «Уйди, пёс!» Он не пошёл, а побежал, крича: «Нападение!». «Воет хуже бабы», – с презрением подумал я.

Толпа всколыхнулась и молча стала двигаться ко мне с недвусмысленным выражением лиц. Мне такой поворот событий показался неожиданным. «Вот так сюрприз, – удивился я, и стал говорить: —Подождите, разберитесь сначала: никакого нападения не было. Он вас обманывает». Но было поздно: мой поезд ушёл, а я остался на платформе с зажатым в кулаке билетом к адвокату. От киянки я избавился сразу же: зачем вносить смуту в ситуацию? Они начали первые. Я не торопился начинать. Когда меня сбили с ног – это было первым сигналом. Когда стали пинать – вторым. А когда решили, что перед ними ударный инструмент, и стали бить киянками и дубинками, которые до метра длиной, – вот только тогда я начал отбиваться.

Нервы у меня были железные, не то, что сейчас, поэтому я сделал такой антракт. Их было человек 10, а я один. Скорее всего, человек был один – остальные недочеловеки. Сначала я спрыгнул с пола: загорать мне было не по климату. Затем начал успокаивать агрессивных. Но численное преимущество сказалось, а я, к сожалению, не Брюс Ли. И коридор был узкий, что мне также препятствовало их дружную команду растянуть на дистанцию и поодиночке отработать. Самое интересное, что в этот момент я совершенно забыл об адвокате. О том, что я нахожусь в тюрьме. Я ощущал реальную угрозу для моей жизни и отбивался изо всех сил. Меня снова сбили с ног и закрутили руки. Потом потащили в дежурку.

Со второго этажа на первый решили запустить по лестнице вниз головой. Там были крутые, окованные железом ступени. Вот это было самое настоящее убийство. И когда я в воздухе это осознал, я сделал сальто и приземлился на ноги, а не на голову, как рассчитывали они. Инстинкт самосохранения развит в любом человеке, только дай ему зелёную улицу. Второй пролёт я спрыгнул, не задерживаясь, даже не считая ногами ступени, а они стояли, открыв рты, видимо, в детстве в цирк не ходили. Дальше снова бойня. Но перед этим они поступили очень мудро: сначала мне надели наручники и зацепили за батарею отопления. А потом я выполнял роль боксёрской груши. Как спарринг-партнёр я им почему-то не приглянулся. Затем стали требовать, чтобы я написал объяснительную, будто бы я на них напал и так далее. Наверное, от избытка энергии и от нежелания встречаться с адвокатом? А какие ещё могли быть причины? Но стреляного воробья на мякине не проведёшь, так как я уже немного в уголовном кодексе был просвещён (устно – от сокамерников, а книги нам по законодательству не давали: не дай Бог, будем много знать. Библиотекарем была симпатичная женщина, и её лицо всегда излучало свет, видимо, формула «Ученье – свет, а не ученье – тьма» на ней ярко проявлялась, но на наши просьбы она всегда очень лаконично отвечала: на руках. Видимо, был всего один экземпляр на несколько тысяч подследственных.). И поэтому я надзирателям ответил: «Это же 77-я статья (прим.)». – «Ну и что?» – уверяли они. «Как всё просто, – проносилось с тревогой в мозгу, – статья на расстрел тянет». И я отвечал: «Нет, дорогие, я так с вами не договаривался». Меня били долго и упорно, пока не вмешалась контролёрша, а к её мнению и доводу почему-то прислушались: «Его адвокат уже заждался». Меня помыли, привели в порядок и повели к нему.

Я, как только зашёл в кабинет, вместо «Добрый день» и «Здравствуйте» сказал: «Будьте свидетелем. Меня беспричинно избили. Вызовите эксперта и сделайте экспертизу!» У меня текла кровь из ушей, носа и изо рта. Да и синяков было достаточно, чтобы озарять кабинет ультрафиолетовым светом. «Ты сам себя плохо ведёшь», – ответил мне мой адвокат Банников (кстати, бывший прокурор). «Иди ты, мразь, на…!» Я развернулся, и меня снова повели на бойню.

Теперь меня уже никто не ждал, поэтому били долго, со знанием дела и не спешили, как до этого. Расписываться в бумаге за дезорганизацию я не стал. Мне перебили позвоночник, но не до конца: ползать я смог, и кость изуродовали на ноге. Когда я на неё смотрел, мне становилось жутко. Открытая – хоть скелет изучай по новой. В школе со знаниями анатомии у меня было плохо, так хоть на практике добирал крохи. Оттащили волоком в изолятор и бросили в карцер на бетонный пол. Двое суток я валялся, потом позвоночник отошёл от паралича, и я смог встать. Почки тоже были отбиты, так как ссал с кровью. И как только я поднялся на ноги, я стал требовать бумагу и ручку, чтобы написать кассационную жалобу на приговор суда. В ответ я услышал: в карцере не положено! По закону жалобу нужно подавать не позже десяти суток. И адвокат соизволил появиться намного позже окончания этого срока. Этот лимит времени у меня закончился тогда, когда не способен был брать даже кипяток, ползая по бетонному полу. Вкратце я пояснил, как исполняются заказы стоящих на страже закона. После этого я два месяца приходил в себя. Кость на ноге гнила.

Медсестра, очень хорошая, добрая женщина, сочувствовала мне: «Тебе, парень, нужно делать операцию, а то могут ногу отрезать». – «Дайте какой-нибудь инструмент – я попрактикуюсь». Мой чёрный юмор она понимала, но другие, от которых это мероприятие зависело, даже не хотели слышать об этом.

Одними мазями она делала всё, на что была способна, и даже больше. У неё была очень добрая душа и целительные руки. Джуне Давиташвили она вряд ли бы уступила. Побольше бы таких женщин на свете существовало – мир бы точно изменился к лучшему.

Вот почему я сказал, что приболел и из меня дух на время ушёл куда-то в гости. Надо уточнить, что не весь ушёл, кое-что осталось. В чём я убедился, когда нас со «Столыпина» в автозаках перевезли на пересылку в Соликамск. Поместили в этапную камеру. В ней уже пребывали ожидающие распределения по зонам. И нас закинули более сорока человек. У меня появилось ощущение, как будто я оказался в человеческом улье. Вавилонское столпотворение – обозвал я эту суету. Было большое желание отдохнуть после очень тяжёлого переезда. В моём самом первом «Столыпине» мне поспать не удалось, так как солдаты начали бить одного из осужденных. Мы дружно начали возмущаться: прекратите, козлы, что вы беспредельничаете. «Сейчас за вас примемся», – не хотели они останавливаться в своей безнаказанности. Мы были в клетках, и я подумал: сейчас по одному будут выдёргивать и избивать. Солдаты распалились от вида крови и жаждали ещё.

Однако всё пошло по другому сценарию. Где-то посередине вагона один из зеков уверенным голосом призвал: «Бродяги, качнём вагон!» А так как столыпинский вагон был прицеплен в конце поезда, то буквально сидя плотно друг к другу и по команде «влево-вправо!» за очень короткое время он уже ходил ходуном, и возникла реальная опасность, что будет крушение поезда. И тогда я впервые увидел, что значит арестантская солидарность. А так как на этап в тюрьме начали собирать с пяти утра, а потом привратка, где этапников тщательно обыскивали, затем поездка в переполненном автозаке и жёсткая, под свирепый лай голодный овчарок и такой же лай солдат и офицеров, пересадка в Столыпин, то, конечно, новизна впечатлений – как первый прыжок с парашютом. Потом война с солдатами, беспредельничающими в «Столыпине». По этой причине я жаждал сна для восстановления организма. И только я настроился поспать, отодвинув очень вежливо, как мне показалось, мужика, который что-то недовольно бурчал сам себе под нос, отодвигаясь от стены (я выбрал это место по одной причине: чтобы с двух сторон хотя бы спящие не поджимали), но опять поспать не получилось.

Ко всем, кто был с нашего этапа, подошла очень шустрая и наглая троица зеков, заставляя развязывать торбы, сидора и мешки. И самое интересное в этом аттракционе было то, что они забирали всё, что им приглянулось, то есть понравилось. Дошла очередь и до меня. Хотя я по своей натуре мешочником не был, но у меня он оказался, как у вьючного верблюда. Любимая сестрёнка имела отличные возможности и от огромного желания давала взятку приёмщицам передач, и поэтому они позволяли передавать больше положенного по закону. Так же в игре в карты мне всегда везло.

– Развязывай! – приказал один из них. Глаза у него выпирали из глазниц, и поэтому я ему ответил в таком ключе:

– Лупоглазый, нищим не подаю! – оказалось, у него была такая кличка. Он растерялся и обратился к авторитетам, которые вальяжно сидели за столом:

– Бродяги, тут недовольный есть.

– Подойди, пацан, – позвали они. Я немного возмутился от такого этикета, но решил попридержать свою лихую тройку (я имею в виду гордыню) и подошёл к столу. Со спины ко мне подошли двое, среди них и шестёрка-лупоглазый. Такое передвижение меня насторожило. Стоящие сзади всегда вызывали во мне сильное опасение.

– Пацан, – начал наезд один из них, сидящий во главе стола. О том, что это был наезд, я понял по тону, как это было сказано. – Давай базарить по понятиям.

У меня был хорошо отработан удар, и я нанёс его стоящему сзади лупоглазому в голову, и тот свалился на пол.

– Да, пацан (я постарался передать его тон), давай побазарим по понятиям. Лупоглазый, который отдыхает на полу, уже получил за конкретные свои поступки. Во-первых, по чужим мешкам рылся, как беспределыцик. Во-вторых, разговаривать надо, глядя глаза в глаза, а не подкрадываться сзади.

– Братан, ты успокойся, никто тебе ничего не предъявляет, – совсем другим тоном продолжил этот парень и сразу же предложил присесть за стол. Я подумал, что демонстраций достаточно, и решил пообщаться с ними.

– Откуда, земляк? – стал выказывать уважение, как я понял, лидер этой тусовки.

– Из Перми, – ответил я серьёзно, уже не пытаясь копировать интонацию его голоса.

– Сколько срока везёшь на зону? – И на этот вопрос я ответил:

– Под завязку, пятнадцать лет.

– Да, прилично, – прокомментировал мой ответ земляк, и назвался: – А меня зовут Седой, а это мои подельники, – показал рукой на сидящих рядом с ним за столом. – Мы в зоне раскрутились: козла-завхоза зарезали. А сейчас ждём этапа на тюремный режим, в крытую. А насчёт сбора барахла и продуктов – это на общак. По соседству бур – «Белый лебедь», а там братва голодает. Там козлотня ссученная лютый беспредел устроила. А у нас к бродягам есть дорога.

– Седой, ситуация понятная, и мы поможем бедолагам. Однако мой совет на будущее: сначала обрисуйте сложившееся положение. А то выглядит махновщиной с вашей стороны.

Так я впервые услышал о «Белом лебеде», с которым через год с небольшим пришлось познакомиться лично. Ещё короткий переезд на автозаке и ночь на пересылке. На зоне особого режима в посёлке Сим, который все зеки называли «кровавый Сим». Я, конечно, очень любопытный и выяснил, что в какие-то не очень древние времена «полосатые» (так очень часто называют зеков с особого режима) на зоне взбунтовались. Подавили этот мятеж внутренние войска стрельбой из пулемётов и автоматов. Очень много зеков было расстреляно, и даже протекающая через биржу река Сим была вся в крови. Биржа – это промышленная зона, в которой работают осужденные. На пересылке в Симе условия были категории люкс – деревянный пол. Сквозь щели в полу, как Луи Армстронг на трубе (впрочем, он больше на саксофоне наяривал), задувал ледяной ветер. Видимо, из-за этого ветерка я простыл. Поэтому на зону усиленного режима Большой Сом, по названию расположенного рядом посёлка, до которой было около тридцати километров, нас привезли автозаком. И после обязательного карантина на распределении в кабинете у начальника стояла моя тень и покачивалась от слабости, как камыш, из стороны в сторону.

Уголовное дело было большим и, соответственно этому, толстым. А вид у меня разительно не соответствовал ни первому, ни второму: был невыразительным, жалким, пришибленным, и я стоял, как побитый пёс (почему как?) перед хозяином. Он критически осмотрел меня с головы до ног. В зубы не стал заглядывать, как делали на невольничьем рынке – хоть этим утешил мою гордость. После осмотра спросил:

– Крикунов, как ты смотришь на работу?

– С огромной радостью. Труд – это счастье! – ответил я.

– Тогда в ремзвено. Будешь в зоне работать!

– Я на биржу хочу.

– Не валяй дурака: будешь работать там, где я скажу. А зимой, может быть, выпустим на биржу. Тебя нужно сначала изучить.

– Что я, земноводное, чтобы меня изучать?

– Такой порядок, парень, и не кипятись, как самовар. – Он закрыл дело. Я сделал низкий поклон и вышел на свежий воздух. На полянке, на которой была изумрудная травка, загорал мой знакомый и поджидал меня. Мы с ним после суда просидели в тюрьме в одной камере около двух месяцев. Меня в неё перевели после избиения и карцера. Он был молодой парнишка, всего 20 лет. Имел вторую судимость. На «химии» убил двоих, тоже осуждённых к стройкам народного хозяйства. И имел тоже 15 лет усиленного режима. По делу, если разобраться, то он убил их непреднамеренно. Они у него забрали в комнате документы и не отдавали. Он выпрашивал, чтобы отдали, но бесполезно. А потом они вместе в парке пили (я уж не помню, по какому поводу), и он снова попросил их отдать. «Подожди. Отдадим», – обнадёжили его. Но злость его перехлестнула через край, и он начал их избивать. Когда они свалились, он ещё немного попинал и ушёл в общежитие. Был в душе удовлетворённый, что отомстил и, конечно, не предвидел, что один умер там же в парке, а второй через несколько часов в больнице. Вот такая простая история и такой жестокий финал.

Из этой истории я сделал вывод, что пить нужно умеренно или совсем не пить. А бить ногами нужно только в крайнем случае, когда жизнь находится в опасности, но лучше совсем не бить и даже кулаками. Стараться обходить острые углы и больше действовать словами и убеждением. В камере я был лидером, и его я сначала не замечал. Раз или два поговорил и оставил без внимания, так как поучиться у него мне было нечему. Потом он совершил проступок, по тюремным меркам, очень серьёзный.

У нас был «общак». Всё делили поровну: тебе половина и мне половина, тебе кус и мне кус. Независимо от того, кому приносили передачи. Многим не носили – не сидеть же им голодным по углам? Он больше месяца питался со всеми на равных, а в мешке было печенье и пряники – всего с килограмм или два. Обнаружили чисто случайно весь кулёк с крошками этого несчастного месива. В воздухе установилась гнетущая тишина: будут бить долго и, возможно, ногами. Такой молодой, такой цветущий – кровь с молоком, а уже с червоточинкой. Где же прогнить успел? Неужели на «химии»? Я оценил ситуацию чётко. Мне стало его жалко. Представил, как будут ожесточённо пинать, и решил предотвратить расправу. Вышел в центр камеры и приказал:

– Иди сюда! – Он подошёл и встал понуро, потом выдавил из себя:

– Виктор, по голове не бей: она у меня болит. – Сломать человека легко, тем более что он чувствует себя виноватым, а вот создать человека трудно, и поэтому я его спросил: