Звезда на ладони

Святой Соратник Победы

очерк

Сегодня день памяти святого Георгия Победоносца. Известного и любимого во всём мире. На земле и на море. В городах и селениях, высотках и избах. А для меня это знак. Надо написать свои впечатления от посещения Палестины в девяносто первом году. В группе самых первых паломников из России на Святую землю. И маленького городка Лидда в центре Израиля. (Он был тогда под управлением арабов.) Там на центральной безлюдной, выжженной солнцем площади мы (приехав на небольшом туравтобусе) увидели совсем неприглядный маленький храм Георгия Победоносца. Лишь ослик, прячась от солнцепёка, стоял в его тени. Я удивилась убогой этой картине. Храм был заперт, на дверях большой висячий замок. Наш юный иерусалимский экскурсовод Зяма с трудом и не сразу нашёл сторожиху тётку-арабку. (Жила где-то рядом в глухих, без окон, постройках с многолюдной семьёй.)

Увидев слишком маленький наш автобус, она, недовольная, наконец подошла. Звеня тяжёлой связкой ключей и что-то ворча себе под нос, наконец отперла нам узкие двустворные двери… Изнутри тотчас резко пахнуло холодом. Там было промозгло, полутемно. При входе справа был прилавочек с сувенирами. За него сразу и прошла арабская сторожиха, поставила блюдце для денег. А за её спиной во всю стену возвышался огромный белый вздыбленный конь. Плакатно нарисованный на холсте, словно этот храм был построен в честь него. Нарисован был плоско, лубочно, как на детском рисунке. И на нём где-то под потолком темнел маленький всадник с тонким копьём. Такая вот непривычно-самодеятельная трактовка великого святого Георгия, любимого и известного во всём мире, во многих конфессиях, на миллионах знамён, хоругвей и орденов. Даже мой прадед-хирург, воевавший на Шипке, получил за мужество орден – крест Георгия Победоносца с его изображением.

У прилавка толпились паломницы, выбирали сувениры, свечки, иконки. В тарелке то и дело звенели деньги. Я купила у арабки чётки на запястье. Чёрная шерстяная нитка с узелками для счёта молитв. Осматриваясь, я прошла вперёд по вековечным каменным плитам. Напротив меня – белёная слепая стена с двумя оконцами под потолком. А под ними, почти у пола, были вмурованы в стену чугунные петли-кольца, от которых спускались ржавые толстые цепи. Я подошла ближе. Тёмные звенья цепей опускались на пол и лежали небрежной кучей, с наручниками и веригами для ног на концах. Вместе с ними темнел и круглый ошейник с шипами. Боже мой, так вот где за верность, за веру Христову терзали святого Георгия! Здесь он страдал, здесь дышал, истекал кровью, здесь билось его горячее сердце. Неужели (как написано в справочниках) в эти самые кандалы он был закован?.. Невероятно. Невероятно. И я, низко склонясь, осторожно тронула их ладонью – холодные и шершавые. И, осмелев чуть-чуть, немного приподняла тяжесть одного из наручников. И даже коснулась его губами. И всё никак не могла поверить самой себе, поверить, что всё происходящее – наяву. От острых этих мыслей и чувств буквально перехватывало дыхание. А в голове всё билось, твердилось: «Святой Великомученик Георгий, моли Бога о нас… Моли Бога о нас».

За моей спиной в гулком пространстве храма, где по стенам не было видно привычных икон, приглушённо гомонили паломники.

Осматривались, угрюмо шептались в недоумении. Собираясь с духом, зажигали купленные свечи.

А потом всей группой (кроме сторожихи-арабки и экскурсовода) мы потянулись влево с горящими свечами в руках. Друг за другом тихо спускались по ступенькам, ведущим в полуподвал, в часовенку – полукруглою, тесную, лежащую ниже уровня пола. Там посередине, как тумба, стояла белая метровая рака. Как сказали – с мощами святого. Сверху на ней наклонно лежала тоже беломраморная икона с бортиками по периметру. А по центру – потемневший выпуклый выразительный лик великомученика. Не верилось: «Неужели же здесь, совсем рядом, его святые мощи?»

После общего пенья молебна (порой нескладно и невпопад, но старательно) я с трепетом приложилась к иконе с краю и ощутила чудное благоуханье. Всё лицо святого блестело, оно было в мире, как в масле… Поражённая, я поняла: каменная икона мироточила… (Давно известно мироточенье от ликов святых – и бумажных, и деревянных, и фресок настенных, а это мироточит камень.) И тогда я бережно ваткой собрала по краям это святое миро. И спрятала в аптечный пузырёк тёмного стекла, взятый из дома.

Уходить из часовни Георгия, от святой его раки никто не спешил. И мы пропели ещё молитву «Отче наш» и торжественное величание: «Величаем тя, страстотерпче святый великомучениче и победоносче Георгие, и чтим честная страдания твоя, яже за Христа претерпел еси». Пели уже чище, слаженней. Благодатные звуки молитв, восходя к круглому куполу, заполняли часовню и как бы обнимали, воедино скрепляли нас вокруг Победоносца. А при трепещущем свете горящих свечей выпуклый лик Георгия на мгновение показался мне ожившим. Подвижным, живым. Да, он был с нами, он слушал нас, он укреплял души…

Святое это миро от Победоносца я привезла домой в Москву. В России имя Георгий извечно очень чтимо, любимо, хранимо. (Это и Егор, и Егорий, и Юрий.) Он символ нашей страны, нашей Победы. Он вышит золотом на знамени Родины.

А вскоре из Московской патриархии, где знали о возвращении первой группы паломников, ко мне приехал завотделом по чудесам Павел Флоренский. Тёзка и внук великого святителя Флоренского. Да не один, а с коллегой-историком А. Московским, сотрудником того же отдела. Они записали мой подробный рассказ о чудесах, явленных нам на Святой земле. А в конце встречи я с волненьем вручила им бесценный дар – миро от святого Георгия Победоносца.

Святой Великомученик и Победоносец Георгий, моли Бога о нас.

Италия. Развалины г. Помпеи. Писатели И. Ракша, Л. Анисов с женой, художник А. Абрамов.

II

Два пишем, три в уме

Вам, может быть, интересно знать, как я работаю?.. А вот так.

Как-то однажды в рабочем своём кабинете я среди массы бумаг – документов, писем, заметок на случайных бумажках (на счетах за квартплату, за воду, за газ, электричество) – наткнулась на разнообразные записи, сделанные когда-то по случаю. (И это не считая толстых и тонких альбомов, блокнотов, рабочих мягких и твёрдых журналов и дневников с красивыми, даже с медными уголками.) Хотела эту лохматую стопку бумаг разного цвета и времени сунуть в помойное ведро. И потом вынести в коридор, к лифту. И там отправить в мусоропровод. Даже представила, как они полетят в трубе, обгоняя друг друга, прилипая к стенкам, с высоты последнего, четырнадцатого, этажа.

Но… почему-то из любопытства взяла один листок А4, сложенный вдвое. Развернула и стала читать строки, писанные когда-то чернилами авторучки. Моим несуразным пляшущим почерком… Они были разные. Порой ненужные, порой интересные даже. И… зачиталась. И про помойку забыла. Вспомнила, что многие хорошие русские писатели, которых люблю и с кем-то была даже знакома, нечто своё подобное, какие-то короткие записи, называли вполне поэтично. Например: «Затеси», «Камешки на ладони», «Зарубки», «Записки на манжетах», «Этюды», «Штрихи» и прочее-прочее.

Вот и я решила сохранить и как-то обозначить эти свои заметки. Читала и читала, порой с трудом разбирая собственный скверный почерк. Думала: «Какую же несусветную глупость когда-то писала». А порой думала: «А вот это отлично написано. Неужели же это я? А интересно, в каком же это было году?» Переворачиваю бумажку, ищу признаки времени. А-а-а, вот оно. Это же квитанция страховки на машину «жигули». Вот он год и дата подробно. И подпись моя ровненькая такая, старательная. Ещё бы – страховка, деньги! Но аварий, сколько помнится, никогда не было. Ездила я отлично. Всю жизнь. Ещё с целины на Алтае. Водить начинала девчушкой на полуторке, трёхтонке. Потом был газик – ГАЗон. По полям летала на нём, по бригадам. То весной начиналась горячая посевная, то осенью горячая жатва, пора убирать урожай. (Хотя больше любила ездить на лошадке верхом.)

А уж потом, по возвращении в Москву, была у меня вся линеечка «жигулей». Копейка, двойка, шестёрка, девятка. А этот вот застрахованный жигулёнок был тогда голубенький, и на крыше, как металлическая решётка, багажник.

Я уже вдова. Юрочка мой лежит на Ваганьково. На аллее художников. Лейкоз в 40 лет. У меня на руках осталась семья. Дочь-студентка, бабушка, ей уже за 80, любимая собака-найдёныш Ларс, три кошки, тоже спасённые. За окном – перестройка в разгаре. Горбачёв со своей элегантной женой Раисой не сходят с голубого экрана ТВ. А все книжные издательства рухнули. И свинцовый набор моей книги тоже рассыпан, рухнул. Но есть-то всем моим надо, и каждый день. И я, одевшись похуже, попроще, натянув берет до бровей, сажусь за руль и таксую на своём послушном голубом жигулёнке. То с вокзала спешу, то на вокзал, то с рынка, а то на рынок. Вожу челноков с товарными сумками, набитыми барахлом, всяких мешочников. Из Вьетнама, из Турции. С детьми и без. Тогда это всё называлось «бомбить». Вот и «бомблю» по столице, благо москвичка, да ещё в четвёртом колене, свой город люблю и знаю. Родилась я на Лиственной аллее, потом росла в Останкино, потом у бабушки – Таганка-Землянка. Потом уже с мужем – Преображенка, Черкизовская, Короленко-Стромынка. И вот наконец – аэропорт… Ой, я, кажется, что-то заговорилась и заблудилась. Пошла не в ту сторону. А ближе «к телу» надо, к теме… Так вот.

…Чаще записки мои в этой стопке без дат, случайные, безымянные. Верней, неведомых корней. И их много-много. Надо вычитывать, заниматься ими. В общем, «надо пахать». И огульно на свалку их вовсе не стоит. Только всё-таки как их назвать? Какое дать имя-фамилию? Поселить отдельной семьёй и в отдельный дом?

Думала, думала и… нашла. Пусть этот жанр называется «дневниковая проза». (Это моё название, открытие.) И вот почему. Спрашиваю: это что, дневник? Нет, не дневник. Ибо писалось в разное время, бессистемно, без дат, порой даже случайно. Так что ж, это проза? Нет, и не проза. Без фабулы, без сюжета. Порой без конца и начала. Но это и не стихи, конечно. Хотя и они порой тут попадаются на бумажках. «Ушёл навек двадцатый век». Впрочем, любой грамотный человек может иногда, под настроение, написать стихи. И это от него не зависит. Вошла, например, Муза в его комнату, тихо села, чудо-красавица, рядышком, улыбнулась, нежно дотронулась до руки, и… стали рождаться, проявляться неизвестно откуда, и… поплыли, поплыли одна за другой буквочки-строчки. Иногда быстрые, скорые, а порой вялые, не спеша, спотыкаясь даже. Позже прочтёшь их с начала и сам себе удивишься: неужто стих получился? В две-три, а то и в четыре строфы. Порой неплохой даже, складный, как песня. Но это редко. Редко.

…Так всё же что это за жанр такой – «дневниковая проза»? От дневника, конечно, в ней есть кое-что. И кое-что есть от прозы. Некий кентавр. Порой картины-картинки и даже пейзажи. То это пасто́зное масло жирных мазков, то воздушная, лёгкая акварель. Порой только графика – карандашный набросок – чей-то портрет, явление или чувство. А порой на листке торчит лишь одно, только одно интересное слово. Видно, задело когда-то, царапнуло, как заноза. Например: «Понурился… Восвояси… Осклабился… Зубоскал… Насмарку пошло…» Заставило записать себя, запомнить на будущее. Мол, я тебе когда-нибудь пригожусь в обычной прозе…

…Так что вот я и попыталась расшифровать этот свой собственный жанр – «дневниковая проза». И можно теперь за работу – «вперёд и с песней!» В любой точке прошлого начинается будущее.

В принципе, каждый автор себе цену знает. Какую он обувь тачает. Модельную или кирзу.

«И богатырь наш, сидючи в поле, призадумался, пригорюнился» (из народной сказки).

Пословица в СССР: «Когда в колхозе нечего собирать, собирайте собрание».

Вера – это ключ к Небесам!

А эти слова античного мудреца известны, по-моему, даже школьнику: «Теперь я знаю, что я ничего не знаю». (Сказал Сократ в старости, будучи уже великим Сократом.)

«Не хочешь трудиться? То и не ешь» (апостол Павел).

У эллинов среди многих языческих богов (мраморных, великолепных, величественных) был и памятник с названием «Неведомому богу». На заседании своего верховного Ареопага верховные язычники общим голосованием приговорили «смутьяна и отщепенца», христианского пророка Павла, «смущавшего народ», к смертной казни. Однако он, иудей по происхождению, имел родовой статус свободного гражданина Римской империи. И потому его казнь должна была быть достойной (а не как для рабов – через распятие, как казнили святого Петра). Перед кончиной Павел, человек малорослый, слабый, кривоногий (прежде называвший сам себя «самым малым, ничтожным» среди апостолов Христа), заявил язычникам, указывая на памятник «неведомому богу»: «Вот Его я вам и проповедую». Святому Павлу (Савлу) отсекли голову мечом.

У меня в кабинете висят на стене прабабушкины антикварные часы XIX века. (Прабабушка подарила их юной бабушке на свадьбу.) Они дубовые, с чудесным глубоким боем, стрелки на белом циферблате позолочены, маятник – за стеклянной дверцей. Раз в неделю их заводил фигурным ключиком мой любимый дедушка, профессор МАИ. Не бабушка, а только и именно он сам, аккуратист и педант. Придя домой вечером из института, где читал студентам лекции по моторостроению самолётов, и после нашего общего ужина дедушка ритуально приступал к этим стенным часам. Скинув домашние шлёпанцы, он вставал ногами на старинное кресло, над которым высоко на стене и висели часы. Открыв дверцу, брал лежащий внутри фигурный ключик. Вставлял его в отверстие на циферблате и очень бережно, медленно поворачивал определённое число раз. Сперва часы сердито фыркали, щёлкали и наконец, глубоко вздохнув, начинали размеренно бить. И густой красивый их звон наполнял, заполнял, даже переполнял небольшую комнату. Каждый её уголок. А я, внучка с косичками, запрокинув голову, замерев, наблюдала за этим волшебством…

И потом, потом эти часы сопровождали меня всю жизнь, а их щедрый звон и ныне звучит в памяти… А вот теперь, когда я сама бабушка, они висят уже в моём кабинете. К сожалению, они давно стоят. Ибо «время» у меня – в каждом углу. Телевизор, радио, интернет, смартфон, телефон… Но эти часы, исторические, волшебные, из позапрошлого века, и ныне в порядке. И ключик цел. Просто ими нужно заняться. И запустить к жизни. И они вновь оживут, пойдут, зазвучат. И… поведут меня в прошлое и одновременно, словно взяв за ручку, потянут меня вперёд. Вперёд и вдаль, в будущее.

А пока… Пока стрелки на циферблате показывают только без пяти девять. (Час кончины незабвенного дедушки.)

И вот я как-то подумала: «Воистину, даже сломанные часы дважды в сутки могут показывать верное время». Какая мудрая мысль и с каким глубоким подтекстом. Верно ведь?

«Язы́ ка нашего небесна красота / Не будет никогда попра́на от скота» (М. В. Ломоносов).

«Мерзость», «негодяй», «сволочь»… Какие все гадкие сегодня эти слова. Оскорбительные, оскорбляющие. А ведь если нырнуть в этимологию слов, в глубину их происхождения, в лингвистику? Ну хотя бы на два-три века назад. То откроется совсем иная картина. И учёные «веды», «языкознатели» это прекрасно «ведают». (Кстати, «ведьма», «ведунья», «ведомости» и пр.) Об этом диссертации пишут. А по сути, к примеру, «мерзавец» – это ведь некто мёрзлый, замёрзший, отвердевший на морозе до смерти. (Его пожалеть бы надо, отогреть. Но нынче он превратился, по сути, в… мерзавца.) То же и со словом «негодяй». То есть это не годный к работе, к труду – ни к домашнему, ни ратному. Человек больной, малый, слабый… А вот слово «сволочь»? Ныне оно оскорбительно. Предельно обидно. За него можно схлопотать и оплеуху. А ведь ещё в конце XVIII века его значение было вполне добрым. Помните у драматурга Фонвизина в пьесе «Недоросль»? Один учитель у Митрофанушки был человек умный, знающий своё дело. А прочие учителя – «сволочь необразованная». То есть люди случайные, не в колее. И желательно их с главной дороги сволакивать, сволочь, стащить куда-то в сторону, как нечто ненужное, лишнее. В общем – сволочь. (И только.)

Наш воистину неисчерпаемый русский язык просто полон таких парадоксов и тайн, таких открытий. Безбрежен, как океан. Плыви – не хочу. А вот я – хочу. Ведь это всё так интересно! Жаль, что я не стала лингвистом!.. А теперь уже поздно, поздно. (Слышу голос: «Лучше поздно, чем никогда».) Но нет, теперь уже – никогда. Это точно.

Фэнтези и прочая фантастика по сути своей рождаются и вырастают из лжи. И потому они никогда мне не были интересны.

Даже в детстве. (Не путай со сказкой, сказка родом – из правды.)

Суть моего творчества, его эстетики – полное отсутствие лжи.

«Будь проще к людям. Хочешь быть мудрей – не делай больно мудростью своей» (Омар Хайям).

А русская пословица гласит: «Не мудрствуй лукаво».

Однажды я решила вспомнить, о ком в своих мемуарах я писала эссе, статьи, очерки. Из тех творцов, кого встречала в ХХ веке, достойных и ярких. Знала коротко или плотно. С кем дружила или была просто знакома. И вот чьи имена могу назвать в первую очередь.

Светлов и Пастернак, Леонов и Паустовский, Шагинян и Тарковский, Смирнов и Мальцев, Айги и Хузангай, М. Карим и К. Кулиев, Астафьев и Носов, Казаков и Лихоносов, Бондарев и Дангулов, Шукшин и Шпаликов, Доризо и Окуджава, Горин и Визбор, Ларионова и Хитяева, Швейцер и Куросава, Стаднюк и Кугультинов, Шепитько и Ракша, Евтушенко и Вознесенский, Рождественский и Глазков, Сурганов и Бушин, Жванецкий и Карцев… Что, много? Да, много. И почти обо всех мной написаны довольно ёмкие материалы. (А о Евгении Носове даже книга вышла – «Письма чужой жене».)

И это даже не говоря, не называя имён тех, о ком я писала лишь вскользь, мельком, порой лишь назывательно. Вот некоторые из них:

Нагибин и Рыбаков, Сикорский и Цветаева, Волошин и Ошанин, Артемьев и Покрасс, Щипачёв и Атаров, Солоухин и Казакова, Шевцик и Куренной, Мориц и Журбин, Е. Джугашвили и Е. Вучетич, Ежов и Вершинин, Храмов и Дмитриев, Пугачёва и Булгакова, Покровская и Шашкова, Говорухин и Кеосаян, Соколова и Гао Ман, Гулая и Горин, Смидович и Скляр… Ну и… дальше – больше. Вспоминать устанешь… Однако каков же после этого вывод? Что в сухом-то остатке?.. Отвечаю. А вот что…

Зачем мне искать героев для своей прозы? Зачем выдумывать имена, сюжеты, детали? Что-то конструировать, сочинять? Если в жизни вокруг меня были такие живые, яркие, такие кипучие образы. Притом рядом, рукой подать. Пиши – не хочу. Рисуй с натуры портреты, судьбы. Добавляй штрихи о каждом. Причём чем точней и глубже, чем тоньше и тщательней, тем результат дороже и интересней. И образы будут – чудо, взахлёб. Некогда я родила постулат:

«Писатель должен из правды жизни создавать правду искусства». Так что работы впредь – жизни не хватит… Вот мне и не хватает. Потому и спешу, спешу к новой книге.

«ПОВОРОТ НА ВОСТОК». (Россия меняет мир. Россия производит новое мироустройство.) Вот в три слова название для блока всех моих последних записей. «О» и «по» политике. Так что надо будет собрать их вместе… А может, не надо? Пусть стоят там, где и когда они написались? С теми же датами? Ведь эта проза так и называется – «дневниковая».

ПАНГЕЯ – так на планете назывался (750 млн. лет тому назад) огромный материк. Потом он раскололся на Африку, Америку, Евразию, Австралию. Так в океане расплывались, расползались и расползлись-таки в разные стороны континенты… Наша Земля – ПАНГЕЯ – красивое слово. Надо запомнить.

Проза (не говоря о поэзии), как и чудо-музыка, должна, помимо всего прочего, соблазнять. То есть быть по форме ещё и соблазняющей. Музыкально-увлекающей. Манящей читателя всё дальше и дальше читать, всё листать и листать страницы. И чтобы при этом сюжет и форма имели общую задачу. Несли бы одинаковую нагрузку. По закону единства формы и содержания. Так что проза должна соблазнять. Именно такую прозу и можно называть гармоничной.

«Он ничего не читал. Он был писатель, а не читатель» (Эмиль Кроткий, юморист).

Как блестяще сказал однажды чудо-актёр Александр Абдулов: «Бог даёт жизнь человеку определённой длины. А вот её ширина, её широта зависит от самого человека». Здорово. Жаль, что это сказала не я.

У меня отсутствует чувство самозащиты. И ещё – энергосбережения. Я всегда живу на полную катушку. И в мелочах, и в большом. Живу искренне и открыто. Бессекретно. Как на ладони. Я, например, никогда не смогла бы стать дипломатом. Никогда. А ведь это плохо, по сути, это неверно. И жить так очень затратно. И ещё беззащитно. (Порой это та простота, которая «хуже воровства».) Создавая своих героев, я словно бы проживаю их жизнь. (Будь то человек или дерево, лошадь или собака.) А точнее, они, внедряясь мне в душу, проживают мою. В общем, мы почти всегда вместе, одно целое, сообщающиеся сосуды. А это всё-таки очень, очень затратно. И конечно, это изнашивает. Но только тело. Не душу. Душу это как раз укрепляет, обогащает. Уж я-то знаю.

Если вдруг кто-то где-то когда-то захочет узнать, что это за человек такой был, кто такая эта Ирина Ракша, надо открыть мои книги. Прочесть мою прозу, постичь моё Слово. В нём есть все ответы… Только, боюсь, никому это будет не интересно, не важно, не нужно. Что ж, «такова се ля ви». Печально.

В детстве мне очень хотелось нравиться, понравиться моей любимой бабушке, которая меня воспитала. Чтоб она меня приласкала, приголубила, похвалила, надо было вести себя хорошо, быть прилежной, примерной. (Хоть это не всегда получалось.) Но как же таяло детское сердце, когда она тёплой мягкой рукой гладила тебя по головке, приговаривая: «Ну вот ты и умница, и послушница, радость моя, кроха моя золотая»… А вот нравиться или не нравиться маме-папе мне было почему-то безразлично. И так же всё было, когда я стала взрослой.

А вот как пели цыгане до революции на сцене московского ресторана «Яр»: «Соколовский хор у “Яра” / Был когда-то знаменит. / Соколовская гитара / До сих пор в ушах звенит». И моя мама (мы жили в Останкино) в праздники пела это нашим гостям, аккомпанируя себе на пианино: «Всюду деньги, деньги, деньги. / Всюду деньги, господа. / А без денег жизнь плохая, / Не годится ни-ку-да-а…»

В какое яростное время мне приходится жить. Какие сегодня тотальные, смелые, даже дерзкие катаклизмы предпринимаются в мире. Кем? Отчаянно мудрым Президентом нашим Путиным, Россией. Во имя чего? Во имя нашего выживания. Во имя суверенного существования на планете нашей страны. Мы ныне боремся с сатаной (свет со тьмой), чтоб оставил Россию в покое, чтоб сгинул и не мешал. У нас свой путь к горизонту.