Дежавю. День второй

12. Смольный

В арке стояла милицейская машина: из-за приоткрытой передней дверцы торчал громоздкий ботинок с высокой шнуровкой. Ботинок скучал, слегка покачиваясь в воздухе. Ещё одна машина – серый, ни чем не примечательный микроавтобус – преграждала подъезд к зданию Смольного института. Ничто не нарушало утреннюю умиротворяющую тишину: редкие китайские туристы молча перемещались по дорожкам между газонами и цветниками, фотографировались на фоне бюстов и даже медитировали, сидя на парапете фонтана… Время здесь замерло, увязнув в золотистом янтаре. Все китайцы казались удивительно схожими: не столько на лица, как это принято думать, сколько на выражение лиц – приветливо-любопытное и… отстранённое, отделённое от действительности незримой стеной трёхтысячелетнего созерцания.

– Хотел бы я быть китайцем, – заметил внезапно Антон.

– С чего вдруг? – оглянулась, забежавшая, как всегда, вперёд Аделаида.

– А чем плохо? Затеряться в миллиардном народе, раствориться в нём – песчинкой среди себе подобных. Почему считается, что быть как все – плохо, что нужно непременно выделяться из толпы, быть «яркой личностью»? Не лучше ли… не мудрее ли искать то, что нас объединяет, а не разъединяет? Разве не так?

– Не знаю…

Девушка присела на единственную сухую скамейку под сенью высокого клёна. Книга легла ей на колени.

– Давайте читать дальше.

– Вы собираетесь читать вслух? – шепнул ей Антон, подсаживаясь сизбоку.

– А вас что-то смущает?

– У меня ощущение, что вот эти ребята, – он кивнул в сторону взъерошенных ворон, чистивших свои перья о мокрую траву, – явно из КГБ.

Аделаида присмотрелась: длинноклювые птицы, действительно, походили на персонажей дешёвых шпионских фильмов пятидесятых годов, этакие однобокие «рыцари плаща и кинжала».

– Что ж, значит им тоже интересно.

13. Последствия ночного разговора

Войдя в родной подъезд, мальчик, прежде всего, сбил с шапки и воротника налипший снег. Привычный кисловатый запах ударил ему в ноздри. Огромный чёрный кот, неподвижно возлежавший доморощенным сфинксом у дверей лифта, пристально следил своими зелёными очами за каждым движением мальчика. Тусклая люминесцентная лампа над электрощитом угрожающе гудела, то и дело смаргивая от напряжения. И такая несусветная тоска подкатывала к сердцу от её монотонного гудения и жиденького «жидомасонского» свечения, что мальчик поспешил взбежать на третий этаж и постучать в знакомую дверь.

Открыл ему старший брат, одетый в мятые брюки, стоптанные тапки на босу ногу и белую футболку с эмблемой чемпионата мира по футболу. Под мышкой он держал учебник английского языка.

– Вот из ит? – произнёс брат, отступив от порога вглубь прихожей.

– Да вот, – ответил не владевший языком Шекспира мальчик, устало опустившись на старинный сундук, стоявший под вешалкой. Медный свет лился сквозь дымчатый плафон люстры, душистым липовым мёдом обволакивая отсыревший мозг. Голова у мальчика отяжелела. От верхней одежды исходил едва ощутимый запах талого снега. Хотелось завалиться на бок – прямо здесь, на жёстком, окованном железом сундуке, и подремать, пока родители в зале смотрят телевизор, а старший брат на кухне безжалостно щиплет струны отцовской гитары, завывая акыноподобным речитативом:

Тепло растекалось в теле мальчика, плескалось в голове, убаюкивая усталое сознание.

– Суп на плите! – крикнула мама из зала. – По-моему, ещё тёплый.

– Хорошо, – отозвался мальчик, с трудом отгоняя отягощающую его дрёму.

Он заставил себя подняться с сундука, снять перешитую из маминой шубы куртку, вязаную шапку с надписью «Puma», валенки-самокатки, пройти в ванную и подставить ладони под струю горячей воды. Наполнив горсть, мальчик плеснул себе в лицо: это вернуло ему способность осмысленно двигаться в заданном направлении. Он двинулся на свет.

Недавно купленная отцом люстра, похожая на сомкнутые краями суповые тарелки, ярко горела над восседавшим посреди кухни братом, который пел уже не из учебника английского:

На громыхавшего посудой мальчика он не обращал внимания. Мальчик достал из буфета чистую тарелку, налил в неё густого «бабушкиного супа», нарезал хлеба и сел за стол. Суп оказался едва тёплым, хлебать его приходилось, превозмогая отвращение к налипавшему на язык и нёбо жиру, но встать и разогреть было лень.

Рукопись (вернее, блеклая машинопись на тонкой и хрусткой бумаге), данная рыжеусым незнакомцем в цигейковом пальто, так и торчала из кармана брюк, куда мальчик сунул её.

– Что это у тебя? – спросил брат, отложив гитару.

– Рассказ.

– Рассказ? О чём?

– Не знаю. Я ещё не читал.

– Дай позырить…

– Ты же английский учишь.

– Уже нет. Я вообще не понимаю, зачем простому электрику знать английский язык. Вряд ли мне придётся чинить проводку в посольстве Великобритании. Так что я лучше рассказ твой почитаю.

– Он не мой. Мне самому интересно, что там написано.

– О’кей, я буду читать вслух.

Мальчик протянул брату свёрнутую в трубку машинопись. Тот развернул и принялся читать: сначала небрежно, слегка торопливо, но, чем дальше, тем с большим интересом. Мальчик взглянул в окно: за лёгкой тюлевой занавесью плыла в разрывах туч желтоватая луна. Сорвавшийся с цепи северный ветер метался меж домов, завывая и терзая клыками тонкую жесть подоконников. Тучи неслись всё быстрее и быстрее, подгоняемые страхом, луна мелькала в разрывах уже с какой-то кинематографической скоростью. Казалось, весь мир за окном скользит куда-то под откос…

14. Духан-трава

«Что поделаешь, зима», – подумал Властелин вод, Потрясатель Вселенной, Великий хан монголов, сын Есугэй-багатура из рода Борджигин, кутаясь в тёплый, с меховым подбоем плащ. С северо-востока дул холодный ветер, именуемый в здешних местах «сухой кут», в отличие от «гнилого кута», задувавшего с северо-запада. Хотя снега ещё не было, чувствовалось, что вот-вот и пойдёт. Природа словно притихла. Сизые облака вытянуло в длинные ленты, из-за чего небо казалось похожим на пашню. Великий хан вобрал полной грудью (так, что раздались в стороны стальные пластины зерцала) холодный воздух. Он знал этот запах: горько-сладкий, щиплющий, надломленный запах духан-травы – жёсткой, как проволока, злой, сорной травы, которую даже скотина не ела из-за жгучего сока внутри и лишь шаманы изредка развешивали в юртах, чтобы отгонять болезни.

Великий хан взглянул на противоположный берег реки. С высокого холма, на котором он стоял, открывался великолепный обзор: город был виден, как на ладони. Белели одноэтажные и двухэтажные дома среди тонкого кружева обнажённых ветвей, желтели массивные оборонительные стены, голубели купола мечетей. Великий хан взглянул на город, как хозяин на выбранного к обеду барана… почти любуясь…

Войсковая колонна сильно растянулась вдоль дороги: её голова уже достигла пологого берега реки, а хвост едва показался из-за оплывшего от времени кургана на востоке. Отчётливо доносились редкие выкрики, лошадиное ржание и скрип многочисленных повозок. Плотный поток потных, усталых людей, понурых лошадей, осадных орудий мерно месил плодородную грязь оазиса.

Солнце приметно клонилось к закату. Изломанные полосы тумана, словно позёмка, стлались по струящейся, мускулистой глади реки. Там, где непрерывный поток войск вливался в озерцо бивачных костров, виднелся небольшой, буквально в три доски, причал, но лодок, которые могли бы оправдать его существование, нигде не было видно.

Внезапно налетевший порыв холодного ветра согнал туман. Великий хан плотнее запахнул меховой плащ и перевёл взгляд ниже. Разведывательный отряд в десять всадников направлялся через прибрежные заросли к холму. Седовласый, но ещё крепкий на вид старик в каком-то рубище бежал, то и дело спотыкаясь, за лошадью одного из нукеров: руки пленника были стянуты длинным кожаным ремнём, притороченным другим концом к седлу.

Нукер молодцевато осадил лошадь. Выпрыгнув из седла и взбежав по склону холма, он кратко доложил, что выше по течению есть удобный брод.

Великий хан никак не отреагировал на слова нукера. Казалось, он глубоко задумался. Он всё ещё ощущал в сердце горчащий запах духан-травы.

Смущённый его молчанием молодой нукер продолжал уже не столь уверенно:

– Этот старик прятался в прибрежных кустах. С ним был ещё мальчишка, но мы его упустили.

Великий хан взглянул на стоявшего перед ним воина и тот невольно поёжился.

– Вы не смогли поймать мальчишку?

– Он бросился в реку. Вода холодная, мальчишка наверняка погиб.

– Ваше дело – исполнять приказы, а не рассуждать.

Нукер потупил взор, ожидая наказания, но Великий хан уже смотрел за его спину – туда, где вздрагивал от порывов холодного ветра связанный старик.

– Развяжите его. И подведите поближе.

Пленника освободили от пут, после чего тычками в спину подтолкнули к вершине холма.

– Покажи руки, – приказал хан.

Старик будто не слышал его.

– Советую тебе не испытывать моё терпение.

Но старик по-прежнему стоял неподвижно, словно происходящее его не касалось.

«Либо дурак, либо наглец», – подумал Великий хан.

Подчиняясь безмолвному приказу, нукеры силой вывернули пленному руки ладонями вверх.

– У тебя нежная белая кожа, – произнёс хан, намеренно смягчая свой властный от природы голос. – Значит ты не земледелец, не ремесленник, не скотовод, не воин… Единственная мозоль у тебя на безымянном пальце… Ты писарь?

Старик не ответил. Солнце уже коснулось холмов. Великий хан чувствовал, что теряет время.

– Почему не хочешь говорить со мной? Ты боишься меня?

Похожий на кашель смех заставил нукеров слегка вздрогнуть.

– Я сказал что-то смешное? – спросил Великий хан.

– Ты сказал глупость, – ответил, всё ещё улыбаясь, старик.

– Многие люди бояться меня, и я не считаю, что это глупо.

– Ты прекрасно видишь, что я тебя не боюсь, а спросил так, желая уязвить моё самолюбие. Это глупо.

– Но если не боишься, тогда почему не хочешь говорить со мной?

– Нам не о чем говорить.

– Двум умным людям всегда есть о чём поговорить.

– Между врагами не может быть дружеской беседы. Только кровь.

– Я не собираюсь тебя убивать, – соврал Великий хан.

– Тебе придётся это сделать.

– Отчего же?

– Я ненавижу тебя и твою Орду. Это мусор, поднятый с земли и гонимый слепым ветром. Будь у меня сейчас оружие, я, не задумываясь, убил бы тебя.

«Умён», – подумал Великий хан. – «И нагл. Его речь обличает человека учёного, хотя одет он как простолюдин. Этот старик намеренно уводит разговор от чего-то… важного».

Старик тем временем, сгорбившись, растирал занемевшие запястья и это занятие, казалось, занимало его куда больше, нежели беседа.

– Ты глуп, как все умные люди, – произнёс Великий хан вслух. – Глупо ненавидеть Орду. Это всё равно, что ненавидеть вторник или северный ветер. Государство не может существовать без насилия, иначе общество погибнет в бессмысленной войне всех против всех. Государство – это щит против дикости, и гораздо целесообразнее, чтобы этим щитом была сильная единая Орда, нежели скопище разрозненных, вечно враждующих между собой мелких ханств… И вовсе уж глупо было бы убивать меня. Это ничего не изменит: моё место займёт другой человек, который будет делать то же, что и я. Незаменимых людей нет. Ибо Орда подымает ханов на белой кошме, и хан всемогущ лишь до тех пор, пока направляет Орду туда, куда ей хочется. Орда непобедима, потому что она единый поток, воодушевлённый единым порывом. Падёт один вождь, подымут из степной пыли нового…

– Вода камень точит. Рано или поздно подымать станет некого.

– Это всё равно, что вычерпать по капле море… или растащить по песчинке пустыню.

– Один кирпич, выбитый из основания, рушит порой всё здание, каким бы огромным и крепким оно ни было. Если есть хоть один шанс, стоит попытаться.

Великий хан внезапно вскинул голову и слегка втянул щёки: казалось, какая-то неожиданная мысль поразила его тотчас, но он не хотел её обнаруживать прежде времени.

– Ради чего? – произнёс он медленно. – Ради чего рушить то, что возводилось веками – кровью и потом миллионов людей?

– Ради свободы. Или свобода Родины не достаточно веская причина?

– О какой свободе ты говоришь? Твой владыка Каирхан – вассал хорезмшаха, такого же деспота, как и я. Только хуже, ибо он стар, подозрителен и жаден. Почему Каирхан не захотел служить мне и тем спасти город от разрушения? Потому что он трус: у хорезмшаха в заложниках его сын, чья жизнь, видимо, дороже жизней тысяч горожан.

– Хорезмшах плох, но он вырос на здешней почве, из нашего раболепия, а ты пришёл со своей Ордой невесть откуда и хочешь, чтобы тебя встречали как избавителя.

– Я не избавитель, я – объединитель. Пойми: маленький клочок земли, который ты патетически величаешь Родиной, это часть огромного мира. И глупо думать, что от соседей можно отгородиться стеной. Мир един, и люди везде одинаковы. Поэтому и жить они обречены вместе, в едином государстве, в котором нет границ, нет племён, а есть только подданные, равные перед небом и своим ханом. Никто не запрещает тебе любить эти холмы и эту реку. Но разве они принадлежат только тебе? Или только твоему народу? Умный человек должен смотреть немного дальше собственного носа. Рано или поздно мы все станем единым народом. Так будет или всё погибнет в огне бесконечных усобиц.

Повисла пауза. Тусклое зимнее солнце скрылось за грядою холмов, и весь окоём погрузился в тревожный багровый полусвет: ещё минут сорок – и наступит полная тьма. Великий хан повернулся к командиру разведывательного отряда, молодому нукеру, который всё время стоял поодаль, смущённый собственным присутствием при столь неординарном допросе пленного:

– Пусть войско выдвигается к броду и переправляется. Я нагоню позже.

Нукер ушёл.

– Но почему именно мы? – спросил старик.

– Что? – не понял его Великий хан.

– Почему именно наш народ обречён раствориться в этом всемирном единстве, как щепоть соли в котле с кипящей водой? Разве это справедливо, что одни поглощают других?

– Никто не избегнет общей участи: вода тоже становится иной, если её посолить.

– Но всё-таки остаётся водой. Почему одни обречены поглощать, а другие быть поглощёнными? Кто распределяет роли в этом спектакле?

– То, что должно произойти – произойдёт. Вне зависимости от нашего желания или нежелания. Мы можем поменять лишь то, как это будет. Но никто не властен менять ход вещей.

– Может быть, просто никто не пытался?

Великий хан, похоже, ждал подобного вопроса.

– Что ж, я готов рискнуть, – он сделал знак двум воинам, стоявшим позади пленника, и те отступали на несколько шагов. – Иди.

– Ты не можешь отпустить меня!

– Почему нет? Иди.

– Это… не правильно… Я слишком опасен.

– Тщеславие не пристало мудрецу. Ты ведь книжный человек? Впрочем, для истории все эти частности не имеют значения. Даже если случится чудо и тебе удастся поднять восстание, разгромить мою армию, свергнуть меня, то изменится только форма, но не суть: будет другая Орда, с другим названием, с другим ханом – только и всего.

– Не будет больше Орд! У каждого племени будет свой хан!

– Которые незамедлительно передерутся между собой, более сильные и удачливые поглотят менее сильных и удачливых. Если ты читал исторические хроники, то знаешь, как это бывало в прошлом.

– На сей раз всё будет иначе.

– Поживём – увидим, – Великий хан пристально всмотрелся в старика, но тут же, оборвав взгляд, повернулся и зашагал прочь.

– Ты не можешь меня отпустить…

Спускавшийся с холма Великий хан обернулся:

– Совсем забыл сказать: я не боюсь смерти.

Он взял коня у нукера, ожидавшего всё это время внизу.

– Проследите за стариком, – бросил Великий хан через плечо. – Только аккуратно.

– Слушаюсь, – кивнул нукер, исчезая в сумерках.

15. Институт радионавигации и времени

– Это что-то из Стругацких, – предположила Аделаида, всматриваясь.

– Или из Булычёва, – продолжил её аналогию Антон.

«Переступив» через зелёный прямоугольник газона, его взгляд беспрепятственно достиг охристого здания в сугубо советском стиле. Что-то вроде ДК в провинциальном городе. Девушке же оно напомнило родную школу. Там тоже был похожий на пенал остеклённый вход, с просматривающимися (особенно вечером – при электрическом освещении) лестничными пролётами. Этакий запоздалый – едва ли осознанный – отдалённый отзвук отечественного конструктивизма. Влево от входа – четыре ряда окон. Плюс прикрытые проросшей полынью приямки для окон полуподвального этажа, над которыми, чтобы не заливало водой, – самодельный навес, громыхавший в ненастье пасмурно и печально, как и подобает реликту великой эпохи.

Аделаиде всегда казалось, что советские здания сохранили преемственность с дореволюционными, не смотря на внешнюю непохожесть. Чувствовалось в них некое общее начало, общий образ жизни, что ли…

– Вы не совсем правы, – возразил Антон, когда девушка поделилась своими соображениями. – Есть одно принципиальное отличие. В советских зданиях – даже в типовых – чувствуется уверенность в себе. Они никому ничего не доказывают. В отличие от всех этих псевдоготических башенок и лжемодернистских завитушек. Типичный декаданс. Сплошная неуверенность. Всё зыбко и необязательно, как вкусы заказчика, не уверенного в своём собственном будущем. Такие стили всегда предшествуют социальным потрясениям…

– Тем не менее, мост Петра Великого – великолепен!

– Разве я спорю? Любой стиль имеет право на существование, коль он отражает настроения и вкусы времени. А упадок имеет свою грустную прелесть, как догорающий закат. Тем более – здесь, в бывшей столице империи, где сама природа склонна к неопределённости и умолчанию: сплошные туманы при неверном северном освещении. Классицизм ещё противостоит этому рассеянному свету своей чистотой линий, но уже барокко начинает поддаваться общему настроению, а рококо и модерн сами умножают его… Тут слишком зыбкая почва.

16. Сон в зимнюю ночь

– Вы чего не спите? – удивилась мама, входя в кухню.

– Да, так, читали, – ответил брат, раскачиваясь на табурете.

– Нашли время, – мама прошла к столу, собрала грязную посуду и понесла её в мойку. – Завтра всем вставать ни свет, ни заря, а они тут философию развели на постном масле.

И она была права.

Мальчик наскоро почистил зубы, прошёл в тёмную спальню, ощупью, не включая света, разоблачился и втиснулся между пружинным матрасом и тяжёлым ватным одеялом. За стеклом мерно качались, словно отбивая поклоны, освещённые из соседних окон тополя.

Мальчик закрыл глаза, но в чёрном смоляном вареве по-прежнему летело изжелта-белое маслянистое пятно, ныряло во мгле летучей рыбой чьё-то воспалённое око, мелькал в самом зените пучеглазый угольный фонарь, выхватывая из небытия стремительный снег и матовую полосу асфальта, – летел, летел в мутном вареве снегопада размытый сгусток света, нырял в тёмных утробных водах фосфоресцирующий рыбий глаз, и рябило, дробилось в его зрачке радужными разводами золотистое марево, отступало вдаль, как отступается от береговых скал обременённое тишиной море, обнажая суть и дно, влажную, дымящуюся в холодном предрассветном воздухе гальку.

Из густого молочного тумана, зыбкого и зябкого, проступила, словно пятно на промокательной бумаге, одинокая человеческая фигура, двигавшаяся вдоль самой кромки воды; она приблизилась, обретя плотность живой плоти и чёткие очертания невысокого человека в тёмном пальто с цигейковым воротником и в меховой шапке. Мальчик отчётливо слышал скрип гальки под подошвами его «тупоносых» ботинок. Рядом семенила лохматая собака.

– Сыровато сегодня, – произнёс мужчина, слегка картавя, и от этого его голос тоже казался отсыревшим, как весь окружающий пейзаж. – Что поделаешь, зима…

17. Духан-трава (продолжение)

С привычной ловкостью вскочил Великий хан в седло и, не оглядываясь более, направился в сторону брода, путь к которому указывали двое разведчиков. Красное солнце, казавшееся сплющенным собственной тяжестью, уже касалось гряды холмов на горизонте. Багрово-алые, вязкие, как загустевшая кровь, сумерки делали дорогу почти не различимой, и ехавшие впереди разведчики запалили факелы. Едва ощутимая среди голых ветвей кустарника тропка долго петляла по холмам да оврагам, пока, наконец, не выбралась на затянутый туманным молозивом пляж. Копыта лошадей слегка вязли во влажном песке. На Великого хана отчётливо потянуло тоскливым запахом железа. Войско уже успело переправиться на противоположную сторону реки, но следы его недавнего пребывания тут были видны даже в таком плотном тумане: весь берег казался испаханным полем.

Внезапно Великий хан остановился и, спешившись, приказал посветить себе под ноги. Сотни или даже тысячи мелких полосатых жуков ползли по пляжу к реке: холодная непрозрачная вода поглощала их жёлто-чёрные тельца. Какой-то неодолимый зов вёл их на верную гибель и участь предыдущих нисколько не страшила последующих. Более того, некоторых из них случайной волной выбрасывало назад на берег, но, едва коснувшись лапками песка, уцелевшие вновь начинали двигаться к реке. Великий хан носком сапога сдвинул пласт влажного песка на пути самоубийц, но те, не меняя направления и не пытаясь обойти внезапно возникшее препятствие, упорно карабкались на этот искусственный вал, словно по ту сторону их ждало спасение, а не смерть. Нервное пламя коптящих и каплющих смолой факелов добавляло этой апокалипсической картине мрачной экспрессии.

Вернувшийся в седло Великий хан махнул рукой, и отряд двинулся дальше.

К караван-сараю, ставшему лагерем осаждавших, они подъезжали уже в полной темноте. Однако во дворе огромного краснокирпичного здания, похожего на спящего двугорбого верблюда, полыхали сотни костров и было светло как днём. Слитный гул тысяч людей и лошадей, казалось, колебал языки пламени. Перед входом стояли и сидели группы воинов, топтались привязанные к решёткам ограды лошади, перемещались туда-сюда какие-то телеги…

Выслушав рапорты и отдав несколько неизбежных в таких случаях распоряжений, Великий хан поднялся по скрипучей деревянной лестнице на второй этаж в отведённую ему комнату. Здесь царил полумрак (свеча чадила в плошке на подоконнике) и полутишь (звуки снаружи доносились приглушённо, почти не осязаемо для слуха). От стен пахло штукатуркой, её сиротливый запах нравился Великому хану. Он приказал нукеру разложить походную кровать и, когда тот, управившись, удалился, не раздеваясь, в чём был – пыльном плаще и грязных сапогах – рухнул в бездонный чёрный колодец забытья.

18. Горводоканал

Неумолчный шум воды – как в горах, у водопада. Только здесь вода не падала, а била вверх – с напором, почти мускульным усилием преодолевая земное притяжение. И так же мощно – стеной – рушилась вниз.

– Смотрите, какая прикольная хрень! – Аделаида уже тянула его в другую сторону.

– По-моему, это наглядная схема запасов воды на Земном шаре.

– Пусть так. У меня всё, что я не могу назвать в течение пяти секунд, автоматически превращается в «хрень».

Присутствие воды успокаивало. Искупало любую скверну. Исцеляло.

Влага висела в воздухе, едва уловимой нотой, словно отдалённая музыка, что разваливается от малейшего невнимания.

– А внутрь водонапорной башни пройти можно? – спросил Антон, которому привычная краснокирпичная кладка ласкала взгляд.

– Попробуем, – и девушка решительным шагом направилась к дверям.

…Но она явно не ожидала того, что открылось ей за дверью. Целый поток золота! Вернее – золотистых струй, замкнутых в стеклянную трубу, которая пробивала лестничный пролёт, словно шахта какого-то фантастического лифта, и уходила вверх – туда, где должен располагаться резервуар. Картина текучего, мерцающего и переливающегося золотыми искрами столба воды подавляла своим великолепием. Хотелось зажмуриться.