Польский бунт

Знак информационной продукции 12+

© Глаголева, Е., 2021

© ООО «Издательство «Вече», 2021

© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2021

ООО «Издательство «Вече»

http://www.veche.ru

Об авторе

Дипломированный переводчик Екатерина Владимировна Глаголева (р. в 1971 г.) начала свой литературный путь в 1993 году с перевода французских романов Александра Дюма, Эрве Базена, Франсуа Нурисье, Фелисьена Марсо, Кристины де Ривуар, а также других авторов, претендующих на звание современных классиков. На сегодняшний день на ее счету более 50 переводных книг (в том числе под фамилией Колодочкина) – художественных произведений, исторических исследований. Переводческую деятельность она сочетала с преподаванием в вузе и работой над кандидатской диссертацией, которую защитила в 1997 году. Перейдя в 2000 году на работу в агентство ИТАР-ТАСС, дважды выезжала в длительные командировки во Францию, используя их, чтобы собрать материал для своих будущих произведений. В тот же период публиковалась в журналах «Эхо планеты», «History Illustrated», «Дилетант», «Весь мир» и других. В 2007 году в издательстве «Вече» вышел первый исторический роман автора – «Дьявол против кардинала» об эпохе Людовика XIII и кардинала Ришелье. За ним последовали публикации в издательстве «Молодая гвардия»: пять книг в серии «Повседневная жизнь» и семь биографий в серии «ЖЗЛ». Книга «Андрей Каприн» в серии «ЖЗЛ: биография продолжается» (изданная под фамилией Колодочкина) получила в 2020 году диплом премии «Александр Невский».

Краткая библиография:

Дьявол против кардинала (роман). Серия «Исторические приключения». М.: Вече, 2007, переиздан в 2020 г.

Повседневная жизнь во Франции во времена Ришелье и Людовика XIII. М.: Молодая гвардия, 2007.

Повседневная жизнь королевских мушкетеров. М.: Молодая гвардия, 2008.

Повседневная жизнь пиратов и корсаров Атлантики от Фрэнсиса Дрейка до Генри Моргана. М.: Молодая гвардия, 2010.

Повседневная жизнь масонов в эпоху Просвещения. М.: Молодая гвардия, 2012.

Повседневная жизнь европейских студентов от Средневековья до эпохи Просвещения. М.: Молодая гвардия, 2014.

Вашингтон. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2013.

Людовик XIII. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2015.

Дюк де Ришелье. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2016.

Луи Рено. ЖЗЛ. М.: Молодая гвардия, 2016.

Ротшильды. ЖЗЛ и вне серии: Ротшильды: формула успеха. М.: Молодая гвардия, 2017 и 2018.

Рокфеллеры. ЖЗЛ и NEXT. М.: Молодая гвардия, 2019.

Путь Долгоруковых (роман). Серия «Россия державная». М.: Вече, 2019.

Аль Капоне. Порядок вне закона. ЖЗЛ и NEXT. М.: Молодая гвардия, 2020.

Польский бунт (роман). Серия «Всемирная история в романах». М.: Вече, 2021.

Глава I

– Матка боска, что это?

Марыля рывком села на постели, и сердце тотчас заколотилось, пытаясь выпрыгнуть в горло. Что-то ухнуло так, что стены задрожали. Опомнившись ото сна, Марыля поняла, что это выстрелила пушка. Воздух гудел от набатного звона; басовитому колоколу костёла бернардинцев близ Замковой площади, знаменитому на всю Варшаву, вторили колокола у Святого Яцека на углу Мостовой и Фрета, в костёле паулинов на Длугой улице… Неужели пожар? Третьего дня на рынке говорили, что русские на Пасху хотят поджечь Варшаву со всех концов… Было раннее утро Великого четверга, только-только начало светать. Езус-Мария! И муж как вечером ушёл, так и не вернулся! Пани Килинская скинула ноги на пол.

Ладонь нащупала на подушке какую-то бумагу, которой тут вечером не было. Разобрать что-либо при свете ночника невозможно, да и недосуг. Молодая женщина торопливо надела салоп прямо поверх рубахи, стала было искать платок в темноте, но тут с лестницы послышался шум – кто-то спускался по ней, стуча сапогами и гремя саблей. Марыля поспешила следом.

Посреди улицы, с факелом в левой руке, стоял муж, и душа на миг озарилась радостью, прежде чем сжаться от тревоги. По Широкому Дунаю бежали люди – с ружьями, саблями, – и Килинский указывал им, куда бежать, выкрикивая распоряжения. До брони! До брони![1] Топот ног и бряцание оружия смешивался с колокольным гулом; от этого страшного шума у Марыли к горлу подступила тошнота. Московский капитан, квартировавший в их доме на втором этаже (это он вперёд неё спустился по лестнице), подскочил к Килинскому и начал кричать; тот сделал резкое движение правой рукой; москаль согнулся пополам, а затем упал, завалившись набок; в свете факела блеснуло алое лезвие.

– Ян! – крикнула Марыля и лишилась чувств.

Обернувшись на крик, Килинский беззвучно выругался сквозь зубы. Тщательно подготовленная им революция началась, мешкать было нельзя, но и оставить на улице сомлевшую беременную жену тоже было невозможно. С севера, со стороны Мостовой и Фреты, уже доносились приглушенные выстрелы: мясники Сераковского, засевшие на крышах и колокольнях, вступили в бой с русскими солдатами; жахнула пушка; ветер донёс дружный крик – «…ееей»… Справа из какой-то дыры вылез казак и поспешил в сторону Рынка, торопясь к своим. Отбросив факел, Килинский кошкой прыгнул к нему и со всей силы стукнул по загривку рукояткой окровавленного кортика – подарка ксендза Мейера: вот тебе! Вот тебе! Никого больше своею пикой не поклюёшь! Наклонился над упавшим казаком, чтобы посмотреть, жив ли тот ещё, и тут на его левой руке повисла жена.

– Ян, что ты делаешь! Опомнись! – рыдала Марыля. – Для того вы с приятелями собирались и разговоры вели – чтобы ты людей убивал и чтобы тебя убили? Вспомни о детях наших! Ты хочешь нас покинуть, сделать их сиротами?

Голос её прервался, она теперь всхлипывала и выла без слов, словно уже осталась вдовой.

– Полно, полно! – пытался её успокоить Килинский. – Ступай домой, помолись Господу! Теперь уж началось, поздно отступать, надо защищаться! Ступай домой, Марыля, здесь опасно!

– Нет! – Она помотала простоволосой головой и, не выпуская руки мужа, заговорила исступленно, заглядывая ему в глаза: – Я жена твоя перед Богом и людьми; ты готов погибнуть за Отчизну, так я погибну вместе с тобой; вместе жить – вместе умирать; не вернусь я домой, пока ты сам туда не вернешься!

Что прикажете делать? С юга теперь тоже слышались выстрелы и крики, сливавшиеся в дикий гул; там Медовая улица, там проклятый Игельстрём – вот бы захватить его да потолковать по-свойски!.. Накричал бы на глупую бабу, да не поможет. С бабами лучше хитростью. У Игельстрёма он ловко вывернулся две недели назад, когда уж готовы были волочить его в темницу как бунтовщика, по доносу, – притворился провокатором, – а уж с собственной женой и подавно сладит. Стиснув зубы и стараясь казаться спокойным, Килинский пошёл с ней домой, поднялся на четвёртый этаж, не торопя, давая перевести дух. Войдя в горницу, Марыля упала пред мужем на колени у самой двери, заклиная остаться, не сиротить детей. Янек, Францек и Ваврек проснулись и испуганно плакали; двухлетняя Марыся подбежала к матери и тоже заревела во весь голос; Агнешка захлебывалась плачем в колыбельке. Килинский гладил жену по волосам и по плечам, просил успокоить детей; никуда он не уйдёт, пусть замолчат только. Поднимая её с колен, он одновременно поворачивал её так, чтобы оказаться между ней и дверью, и незаметно нащупал рукой за своей спиной ключ, вставленный в замочную скважину.

– А где бумага, которую я тебе оставил? – вдруг спросил он.

– Бумага? Какая бумага? – растерялась Марыля.

– Очень важная бумага. Здесь, на постели, была.

– Ах да, я видела…

Марыля заметалась в поисках; Ян ловко вынул ключ из двери, выскочил в коридор и тотчас запер дверь с другой стороны.

– Ян! Открой!

Марыля барабанила кулаками в крепкие сосновые доски; детский плач зазвучал ещё громче, но Килинский уже бежал вниз по темной лестнице через две ступеньки, рискуя сломать себе шею. Ничего, пусть посидят взаперти. Он скоро вернётся и выпустит их. Вернётся с победой! Что, Игельстрём! Ты тогда пожелал узнать, сколько человек я, башмачник Килинский, смогу вывести на улицы! Ну так смотри – вот они!..

Дом русского посланника Игельстрёма горел. Пламя вырывалось из окон второго этажа, освещая нарядную балюстраду и бросая отсветы на толпы вооружённых людей, с обеих сторон бежавшие по улице. Екатерина Александровна как ушла, так и не возвращалась; Джейн истомилась от тревоги. Николенька встал на цыпочки у подоконника и таращил глазёнки, глядя в окно; няня прижимала к груди годовалого Сашеньку. На лице её отразился испуг, когда Джейн как могла объяснила ей по-русски, что пойдёт искать барыню.

На улице она сразу прижалась к стене и не могла двинуться с места, парализованная от ужаса. Поляки, вооружённые ножами и тесаками, дрались с русскими солдатами, бросаясь на штыки; убитые падали и лежали тут же, под ногами у дерущихся; их кровь текла на мостовую, покрытую соломой – Игельстрём велел посыпать ею улицу, чтобы приглушить шум экипажей, докучавший его любовнице Гонорате Залусской, которая открыто жила в его доме и поправлялась после недавних родов… Теперь шум стоял такой, будто разверзлась преисподняя. «Бей москалей!» – несся клич. При каждом выстреле Джейн втягивала голову в плечи. Собравшись с мужеством, она побежала вдоль дома, юркнула в первую попавшуюся дверь и стала подниматься по лестнице.

– Хто ту ест? – послышался испуганный женский голос.

– It’s me, – ответила Джейн, не сообразив, что тут не понимают по-английски. Потом сказала первое, что вспомнилось: – Пшепрашам пани…

Со второго этажа ей навстречу спустилась женщина в чепце и со свечой в руке, оглядела, схватила за руку и повела за собой. Джейн её узнала: это была хозяйка дома, где они снимали квартиру. Увидев в горнице Екатерину Александровну, она обрадовалась: нашлась! – но госпожа Чичерина производила впечатление безумной. Она смотрела перед собой немигающим взглядом и не отвечала, когда с ней заговаривали.

На лестнице послышался топот сапог, звяканье шпор, дверь распахнулась, и на пороге появился муж хозяйки в голубом мундире польских гусар, в черной конфедератке с высоким белым султаном и с офицерским шарфом. При виде двух русских женщин глаза его налились кровью.

– Преш з мего дому! – завопил он, схватившись рукой за эфес сабли.

Джейн обхватила Екатерину Александровну за плечи и поскорее вывела на улицу. Там они остановились в растерянности. Бой разгорался всё жарче, где-то в конце Медовой ударила пушка.

– Барыня! – послышался крик.

Няня с Сашенькой на руках стояла у стены; Николенька держался за ее юбку. Джейн не знала, что ей делать, куда податься. Она вздрогнула, когда кто-то похлопал её сзади по плечу.

– Kommen sie, Fräulein, komm! – пожилой немец в потертой куртке, штанах до колен и деревянных башмаках, надетых на босу ногу, делал ей знаки, чтобы они шли за ним. – Ходзь ту!

Это был стекольщик-пруссак, живший в том же доме на первом этаже, занимая пару комнаток при мастерской. Женщинам он отвёл чулан, где пахло пылью и замазкой; принес несколько охапок соломы, пару колченогих табуретов, поставил поганое ведро для отправления надобностей… За стеной, на улице, снова ухнула пушка; тотчас раздались крики боли и вопли ярости… Три молодые женщины бросились на солому, прижав к себе детей…

Поднятый с постели вестовым, Федор Сергеевич Гагарин наскоро оделся, поцеловал в лоб сонную жену и быстро явился к генералу Милашевичу. Небо со стороны Вислы только-только начало светлеть; воздух дрожал от колокольного звона; Варшава гудела, как растревоженный улей. Не все офицеры Сибирского полка оказались налицо: некоторые, квартировавшие в частных домах, погибли от рук своих хозяев; в окна стреляли, с крыш бросали каменья. Офицеры и солдаты пересказывали друг другу то, что удалось узнать наверное: в четыре часа утра отряд польской кавалерии атаковал русский караул между казармами и воротами Саксонского сада; тот дважды выстрелил из пушек и был вынужден отступить, поляки же подрубили лафеты и вернулись восвояси. Но сразу же вслед за тем выступила вся конная гвардия: часть направилась к арсеналу, другая – к казармам; два пушечных выстрела подали сигнал бунтовщикам. Собравшаяся у арсенала чернь расхватывала ружья и сабли, которые им выбрасывали прямо в окошки. Приказы короля Станислава Августа выполнять отказались: гвардейцы заявили ему с чисто польской заносчивостью, что послушаются лишь зова своей чести. Говорят, что на русских солдат напали прямо в церкви или когда они выходили оттуда, отстояв заутреню, – это голос чести велел?! Везде был ералаш; русские отряды оказались отрезанными друг от друга и не могли подать помощи один другому. Стреляли в Нове-Място, палили на Медовой: два русских батальона обороняли дом генерала Игельстрёма. Король послал к нему своего старшего брата Казимира Понятовского с предложением покинуть город и вывести оттуда русские войска, иначе ему не успокоить народ. И вот прошёл уже час, а бой всё не прекращается…

Гагарин томился тревогой за жену. Зачем она приехала к нему – беременная, с двумя старшими детьми? Что теперь с ними будет?.. Впрочем, кто же мог предугадать… Пашенька любила его всей душой, как и он ее; ему, своему супругу, сосватанному родителями, она отдалась со всем пылом нерастраченных чувств, разукрасив его образ яркими мечтами, которым предавалась во время полумонастырского житья в Смольном институте. Ей было двадцать три года, когда они обвенчались, ему – двадцать восемь. Сыновья Федор и Василий родились один за другим; потом началась новая война с турками. Вырвавшись в отпуск, Гагарин птицей полетел в Петербург – и в положенный срок родилась Верочка… Война всё не кончалась, и Пашенька не выдержала – приехала к нему в Яссы, по холодной, пустой, безлюдной молдавской степи, ночуя в кибитке и согреваясь лишь своею пылкой, неугасимой любовью. Роды ничуть не повредили ее стройной фигуре; своей красотой княгиня Гагарина затмила даже Софию де Витт – первую одалиску в гареме светлейшего. Потёмкин, не знавший отказов, сразу положил на неё свой единственный глаз; Пашенька отвесила ему звонкую пощечину. И тотчас испугалась своей храбрости, не за себя – за мужа. Разве можно забыть эту сцену в низенькой молдавской хате, крытой камышом, с домоткаными половиками на земляном полу: он рвался вызвать светлейшего на дуэль; она удерживала его за руки, просила, умоляла… Каким влажным блеском сияли её темные глаза!.. Какой неистовой и нежной она была!.. Потёмкин вскоре умер; война закончилась; в урочное время родилась Наденька. Любочка последовала за ней год спустя, а когда Пашенька поняла, что снова в положении, полк Гагарина перебросили в Варшаву, и жена, убоявшись новой долгой разлуки, проделала вслед за ним тот же путь в длинном семейном рыдване… И вот теперь он здесь, строит в боевой порядок солдат на Свентокрыжской, а она там, одна, без защиты, и под ее окнами бродит разъяренная чернь! Совсем как во время пугачевского бунта двадцать лет назад…

Сибирцев было тысячи четыре, и Милашевич не сомневался в том, что отразит натиск дзялынцев, шедших из Мокотова, поскольку тех было не больше шести сотен. Офицера, присланного генералом Гауманом с уверениями в том, будто полк идет в Замок по велению короля, чтобы подавить восстание в городе, он велел арестовать: это была явная ложь. К тому же Милашевич получил письменный приказ Игельстрёма не пропускать полк Дзялынского. Этот приказ он показал и Станиславу Мокроновскому, королевскому камергеру, прискакавшему из Замка. Две пушки нацелили жерлами на улицу Новый свет – и вовремя: там как раз показалась колонна в темно-синих мундирах. Третья просьба их пропустить также была встречена отказом. Сбросив маску, поляки дали залп; русские в ответ выстрелили картечью. Когда развеялся дым, вся улица была усеяна трупами, но тут справа, со стороны Саксонской площади и Конского торга, показался другой отряд дзялынцев, за которым валила толпа мастеровых – тысячи и тысячи! Под натиском этой толпы русские отступили к собору Святого Креста, и там Гагарин быстро выстроил свой батальон в боевое каре. Это было сделано очень вовремя, потому что с Тамки, в гору, поднимался третий отряд…

Гагарин был закаленным воином; за Мачинское дело он получил орден Святого Георгия 4-й степени. Сделав ночью переход свыше тридцати верст, русские на рассвете обрушились на турок, которых было почти втрое больше, и, отражая все контратаки, захватили укрепленный лагерь и обратили их в бегство. Но тогда они сражались в чистом поле, где было пространство для манёвра. А здесь… В пороховом дыму не видно ни зги; раненые падали на убитых, живые спотыкались о тех и других. Польские бунтовщики подползали на брюхе, прячась за трупами, и потом стреляли в русских солдат почти в упор. Развернуться и перестроиться было негде, да ещё и нужно беречь заряды, которых осталось в обрез, а новых взять негде. Бой продолжался уже два часа. Каре плевалось огнём, каждый залп был убийственным, но залпы эти становились всё реже. Гагарин увидел, как Милашевича с залитым кровью лицом несут на руках в ближайший дом; значит, теперь он старший по званию.

– Слушай мою команду! – закричал он. – Пушки вперед!

Измазанные гарью солдаты в некогда светло-зеленых мундирах подтащили поближе к переулку два легких орудия; к Гагарину подскочил подпоручик-артиллерист:

– Ваше превосходительство, зарядов осталось на шесть выстрелов!

– Подпустить поближе! Стрелять картечью! Разом!

– Слушаюсь!

Канониры, взявшись за рычаги, навели пушки на наступающую толпу; первый номер умелым движением прочистил ствол банником, подносчик передал слева картечную банку, заряжающий вложил ее в ствол; развернув банник обратным концом, они вдвоем с первым номером загнали снаряд до упора. Второй номер проткнул протравником картуз; его товарищ зажег пальник от фитиля; второй номер поднял руку вверх, давая понять офицеру, что орудие готово, но не успел подпоручик крикнуть «Пли!», как раздались два ружейных выстрела, и оба солдата с пальниками замертво упали на землю; один фитиль погас.

Первая шеренга пехоты дала залп поверх голов пушкарей, но он получился недружным: кое-кому стрелять было уже нечем.

– Штыки к бою! – отдал приказ Гагарин.

– Пли! – отчаянно крикнул подпоручик.

Ещё два солдата упали, не успев донести пальник до затравки: у одного из шеи хлестала кровь, другому пуля попала прямехонько под левую лопатку.

Гагарин стал озираться, ощупывая взглядом крыши. Вон, вон они! Подозвав стоявшего поблизости унтер-офицера, он велел послать людей на колокольню собора и на чердак дома против дворца Тышкевича. Сам же вытащил из ножен саблю и прошёл вперед, намереваясь прорываться к Саксонской площади.

– За мной, ребята! Ура!

– Ур-а-а! – грянуло сзади, и этот клич, словно волной, подхватил Гагарина и понес его вперед.

– За Отчизну! – крикнул усатый поляк в красном жупане и темно-синем кунтуше, с заломленной на ухо конфедераткой на голове. – Руби москалей!

Гагарин мысленно выбрал его для себя: вот кого он убьет первым. Но тут пуля ударила его в правое плечо, развернув вполоборота; хлынула кровь. Перебросив саблю в левую руку, Гагарин побежал снова, выискивая глазами красный кунтуш. Неожиданно прямо перед ним вырос ражий детина – косая сажень в плечах, в длинном кожаном фартуке. «Должно, кузнец», – успел подумать Гагарин, прежде чем тот наотмашь ударил его железной шиной в висок. Свет померк…

– Ваше сиятельство, к вам генерал Бышевский! – объявил по-немецки капитан Оде-де-Сион. И тотчас посторонился, чтобы пропустить королевского адъютанта.

Игельстрём поморщился: он сидел в кресле, в шлафроке и без парика, положив больную ногу на скамеечку, а теперь надо вставать, кланяться старику… Молодцеватый Арнольд Бышевский, затянутый в ярко-красный камзол под темно-синим мундиром с серебряными эполетами и аксельбантами, не скрыл своего удивления от того, в каком виде застал главнокомандующего русскими войсками. Неужели он не понимает, что происходит? Ведь его дом в буквальном смысле слова горит!

– Его величество послал меня возобновить вам прежнее предложение и просит не медлить с ответом, – сказал он по-французски. – Пока еще возможно обуздать разбушевавшегося зверя, вам следует немедленно – я подчеркиваю: немедленно! – вывести войска из Варшавы. Иначе король будет не в силах…

– Я немедленно еду к королю! – оборвал его Игельстрём. Он схватил колокольчик с каминной полки и позвонил. В дверь за его спиной заглянул камердинер. – Одеваться!

– Нет-нет, вы не можете… подвергать свою жизнь опасности, – быстро возразил Бышевский. – На улицах разъярённый народ, вас… Я полагаю, вам следует послать кого-то другого.

Игельстрём в нерешительности обвёл взглядом комнату. Коренастый Оде-де-Сион так и остался у двери, поблескивая золотыми пуговицами на зеленом мундире с красным воротником и обшлагами. На его круглом широколобом лице с коротким носом не читалось ни страха, ни волнения. Послать его? Он же офицер по особым поручениям, доставшийся Осипу Андреевичу в наследство от прежнего главнокомандующего – Михаила Каховского… Этот савояр к тридцати пяти годам успел побыть монахом, гусаром, польским коронным офицером, прежде чем перейти в прусскую службу, а оттуда в русскую – чтобы теперь уже воевать против поляков. Та еще шельма, наверное. Такому лучше не доверять: в любой момент вывернет мундир наизнанку. Да и жена его здесь, в Варшаве, на сносях, именьишко под городом – своя рубашка ближе к телу.

У окна, занимая почти весь простенок своей исполинской фигурой, стоял Николай Зубов – старший брат нового фаворита императрицы. Именно благодаря их «платоническим» отношениям поручик-конногвардеец за три месяца был произведен в подполковники, полковники и генерал-майоры. Графом Священной Римской империи он стал всего на семь месяцев позже самого Игельстрема. А всего-то и достоинств, что собой хорош и в службе усерден! Да усерден ли? Сколько депеш он, Игельстрём, слал его братцу – Платону Александровичу, чтобы польскую армию ослабить, а русскую усилить – что в ответ получил? Только упреки в трусости! А теперь вот – любуйся, любуйся в окно, до чего это довело!..

– Дядюшка, дозвольте, я поеду?

Андреас вышел вперед и щелкнул каблуками; звякнули шпоры. Осип Андреевич воззрился на него своими водянистыми глазами, бегая зрачками, чтобы племянник не мог истолковать его прямой взгляд как положительный ответ. Два младших сына его брата Густава, вверенные его заботам, сейчас находились далеко от Варшавы: двадцатитрехлетний Александр служил в пехотном полку Карла фон Гетца, девятнадцатилетний Густав, недавно произведенный в ротмистры, – в Изюмском легкоконном. Андреаса он оставил при себе, надеясь выхлопотать ему быстрое повышение по службе… За окном ухнула пушка, оконные стекла задребезжали.

– Решайте скорей, ваше сиятельство! – выпалил по-русски Зубов.

– Хорошо, друг мой, поезжай.

Игельстрём встал, опираясь на трость, и отошел к окну. Андреас подскочил к нему, чтобы получить инструкции.

– Скажешь королю, что… Мы уйдем из Варшавы – с развернутыми знаменами, c трубами и барабанами! И пусть еще… Впрочем, довольно, дальше сам. Ступай. Behüt Dich Gott![2]

Сев верхом, Бышевский и молодой Игельстрём потрусили по Медовой в сторону Сенаторской, но там им пришлось перейти на шаг: на узкой улице кипел рукопашный бой, русские солдаты отступали, теснимые поляками. Генерал сорвал с головы красноверхую каскетку с белым плюмажем и стал размахивать ею, крича, чтобы его пропустили. Завидев среди толпы поляков красный гвардейский мундир генерала Мокроновского, он удвоил свою жестикуляцию, стараясь привлечь его внимание. Мокроновский тоже что-то прокричал, и поляки остановились. Русские гренадеры, которыми командовал фельдфебель с саперным тесаком, быстро построились в несколько рядов у входа на Медовую, выставив вперед штыки. Бышевский тронул коня рысью; цокот копыт по мостовой раздавался непривычно громко в наступившей тишине, но при виде Игельстрёма в белом кирасирском мундире с золотым шитьем толпа вновь взорвалась яростными воплями: «Бей! Руби!» Коня русского офицера схватили под уздцы, самого его стащили с седла; десятки рук взметнулись в воздух, чтобы обрушиться на распростертое, беззащитное тело…