Пленные ангелы и стаффордширский терьер

Мы поняли, что каждый

Есть пленный ангел в дьявольской личине.

М.А. Волошин («Потомкам»

На Коммунистической улице

Во времена, когда наш народ с трудом приходил в себя от рухнувшего ему на голову счастья свободы и демократии, жила-была в селе Петровском1 пожилая женщина Анна Дмитриевна Крупина.

Ей было семьдесят пять лет, роста она была среднего, не худая, но и не полная, потому что от деревенских трудов не очень-то располнеешь. В молодости у неё были прекрасные чёрные волосы, которые она заплетала в толстую косу и укладывала по тогдашней моде очень красиво на затылке. Но, как большинство брюнеток, на седьмом десятке Анна Дмитриевна поседела до белизны, отрезала косу и стала носить короткую стрижку.

В юности Аня окончила педагогическое училище, была комсомолкой, материалисткой, но несколько лет назад под влиянием своей соседки Валентины Васильевны Пеговой полюбила ходить в церковь и сделалась прилежной прихожанкой.

Её муж Виктор Ефимович верующим не был, но к религии, в частности к православию, относился положительно и говорил, что коммунизм к нам пришёл не из Европы, и первыми коммунистами в России уже пятьсот лет назад были потомок Дмитрия Донского князь-инок Вассиан Патрикеев2 и преподобный Нил Сорский, который учил, что только та собственность богоугодна, которая добыта собственным трудом. «Если это не коммунизм, то что же тогда другое?! – спрашивал он. – Вот взяли бы верх в шестнадцатом веке не осифляне, а нестяжатели, может и Октябрьской революции не потребовалось!»

В шестидесятом году Виктор Ефимович вместе с Анной Дмитриевной приехал из Города в целинный Петровский совхоз, куда был назначен главным инженером. Он был высок, статен, широк в плечах, чернобров и во всём его облике чувствовалась добродушная сила.

Как сказал бы Гоголь, работая над его внешностью, природа не очень-то попользовалась зензюбелями, спицштихелями, буравчиками и другим мелким инструментом, а всё больше орудовала стамесками, шерхебелями, свёрлами, напильниками, и поэтому у него были крупные нос, губы, уши, а на щеках и на лбу глубокие складки. Несмотря на это, произведение природе удалось, о чём свидетельствует долгая и искренняя любовь к нему Анны Дмитриевны.

Виктор Ефимович тяжело переживал события девяносто первого, девяносто третьего и прочих годов, хватался за голову: «Что они делают! Что они делают!», а потом: «Что же они натворили!»; сетовал, что десять лет назад границы нашей безопасности проходили по Эльбе, а сейчас опять по Курской дуге, разносил газеты «Правда», «Советская Россия», «За народовластие», во время предвыборных кампаний собирал подписи за коммунистических депутатов и на выборах сидел наблюдателем на Петровском избирательном участке.

Но в этом году в конце января он совершенно неожиданно умер. Никогда ничем не болевший кроме ОРЗ, в полном здравии сел Виктор Ефимович смотреть какое-то политическое шоу, краснел, ругался, вскочил с кресла, сказал: «Пошли вы к чёрту, негодяи!», и вдруг, коротко вскрикнув, схватился за голову, повалился на пол и захрипел. Врачи, приехавшие уже к холодным пяткам, причиной смерти назвали инсульт, что и было записано в соответствующем свидетельстве.

От тоталитарного прошлого остались у Анны Дмитриевны квартира в рубленном доме на два хозяина, огород в пять соток и двор с угляркой и пригоном для скота, а от мужа перешли на её попечение пять кур с петухом да злой бык Борька в три центнера весом, на всём белом свете слушавшийся только своего хозяина. Звеня накинутой на рога цепью, стоял он в пригоне, жевал брошенное ему в кормушку сено, косился на хозяйку кровавым глазом и мотал в её сторону головой, так что сотрясался столб, к которому был прикован.

И вот уже на дворе апрель, и с каждым днём всё страшнее заходить в пригон. Как посмотрит на неё Борька, заревёт утробно, так и побегут по спине мурашки, и зашевелятся волосы под шалью. А он нагнёт тёмно-рыжую башку рогами ей навстречу: «Ххх-ххх-ххх!» – словно мехами воздух качает, пар из ноздрей пышет, как у паровоза.

После Пасхи придётся его зарезать. Не дай бог, оторвётся, да вырвется на улицу, а там дети ходят! Впрочем, сразу после Пасхи нельзя, надо ещё родительский день отвести. Потом будет видно.

День сегодня совсем летний. Тихо, солнечно, снег почти сошёл, только в тени за сенками слежался в ледяную глыбу. Всё собиралась раздолбить её ломом и разбросать, а потом подумала: «Кто накидал, тот и уберёт». Сил уже нет, семьдесят пять всё же!

А у неё на повестке сгрести мусор и прошлогодние листья вокруг двора, да огород вычистить. Нельзя, конечно, на страстной-то неделе, да бог простит – не встречать же Пасху в грязи! Если силы останутся, вечером они с соседкой Валентиной Васильевной может быть сходят в Райцентр – в церковь. Служба начнётся поздно, три километра туда и обратно, придётся идти пешком – автобусы уже не ходят.

Взяла грабли, вышла из калитки. Какой простор, сколько света! Аж дух захватывает! Улица у них широкая, ровно прочерченная по середине белёсым асфальтом. Называется по-старому Коммунистической – не дошли ещё руки переименовать. По обе стороны дороги бурый ворс почти сухой прошлогодней травы. Грязи нет и в помине. А над всем лазурное небо, такое глубокое, что слышится звень поднебесья. И ни облачка, одно солнышко плавает.

Не то было двадцать лет назад! Надрывно гудели машины и трактора, замешивая вязкую чернозёмную грязь и на всю ширину улицы нарезая колеи. Завиваясь ёлочкой, журчали по ним ручьи, убегая за околицу в речку Скедня. Доярки, скотники, механизаторы пробирались мимо их двора, хватаясь за штакетины, с трудом вытаскивая сапоги. Во влажном воздухе звучными были плеск воды и чавканье грязи. Во дворах в восторге орали петухи, расхаживая в своих галифе по коричневым навозным лужам, и кудахтали ошалевшие от тепла куры.

Сколько народу было! И всем находилась работа. А сейчас и тракторов нет, и грузовики редки, и рабочие пропали вместе с фермами и скотом. Осталось человек десять на току, столько же в мастерской, да сорок механизаторов. Но и те ходят на работу другой улицей.

Спасибо Людмиле Николаевне Майоровой. Асфальт директор совхоза проложил уже лет пять назад для неё с мужем Вячеславом Александровичем. Хотя, какой он для Анны Дмитриевны Вячеслав Александрович?! Она ему в детском садике сопельки вытирала и звала Славусиком. Так он под этим именем у неё в голове и значится. Кстати, вот и он вышел погулять перед своим домом с собакой.

Дом у Майоровых напротив, через дорогу – хороший, новый, заложенный в последние годы Советской власти: из розового кирпича, высокий, крытый профнастилом цвета морской волны, с просторной верандой. Вокруг дома ограда с каменными столбами и кованной решёткой. Одна ограда дороже всей их улицы! И пёс у Славусика на поводке, не какое-нибудь собачье барахло, а стаффордширский терьер! Как говорил Аркадий Райкин, «во сне увидишь – не проснёсся!» Гавкнет – «вздрогнет встречный мужичок, жутко станет бабе!»3

Увидел Славусик, кивнул ей: «Здравствуйте, Анна Дмитриевна!» В общем-то неплохой человек, уважительный.

А рядом с майоровским домом-щёголем чёрный инвалид-четырёхквартирник с окнами мутными, как глаза пьяницы. И хозяин ближней квартиры вышел – Васька Акширов – с утра поддатый, папироса во рту дымит, как труба над его крышей. Чёрт знает, что он курит – противная вонь даже через дорогу доносится. Повис на гнилых штакетинах:

– Ты, Славка, того… не гуляй здесь со своим волкодавом, у меня ребёнок.

Оскорбился Славусик замечанием:

– Плевать мне, нищеброд, и на тебя, и на твоего ребёнка4.

– Не ругайся, лучше дай стольник на похмелку.

– Хочешь, вместо стольника совет дам?

– Ну дай.

– Работай чаще, а пей реже – и на свои деньги.

– Пошёл ты…, жучара!

Зацепились языками, ругаются.

Пёс поднял голову, понял, что Васька неприятен хозяину, и прыгнул на калитку:

– Рррав!

И без того хлипкие штакетины треснули, Васька отпрыгнул, упал на спину, поспешно поднялся и побежал к дому, вслед за чинариком выплёвывая изо рта много нехороших слов.

Славусик засмеялся и пошёл, довольный, с жуткой своей собачкой вдоль кованной ограды. Завернул за угол. Славка предприниматель. У него магазин в Петровском и кафе, которое он арендует у совхоза на весьма выгодных для себя условиях: затраты совхозу, выручка ему. Во дворе стоит «Газель», на которой он возит товары.

Вышла Валентина Васильевна Пегова – тоже грести территорию. Натянула нитяные перчатки, поправила косынку на голове.

– А бутылок-то пропивашки накидали за зиму! – сказала Анна Дмитриевна.

– Да уж! Вытаяли по обочинам, как подснежники.

Валентина Васильевна невысокая, ладная, лицо круглое, чистое, глаза живые – то сощурятся в улыбке, то распахнутся от удивления. Ей шестьдесят два, но волосы густые, каштановые, без сединки.

С Валентиной Васильевной Анна Дмитриевна соседствует с шестьдесят первого года. Она тогда только родила Светку и, чтобы дочь была на глазах, ушла из школы, где работала учительницей начальных классов, и устроилась воспитательницей в детском саду, да так до пенсии в нём и проработала.

Соседнюю с Крупиными квартиру одновременно с ними получил молодой агроном Павел Николаевич Пегов. Через год Валентину Васильевну по окончании медицинского училища прислали в Петровское фельдшером. Увидев её на танцах в сельском клубе, агроном влюбился с первого взгляда, да и сам сумел внушить Валюше такие чувства, что через неделю они уже жили вместе, через месяц сыграли свадьбу, а через год у них родился сын Ромка.

И жили они счастливо почти тридцать лет. Павел Николаевич ездил по полям, Валентина Васильевна работала в медпункте вместе с Марией Карловной Юстус, женщиной старше неё на двенадцать лет, в начале войны «эвакуированной», как она говорила, в Сибирь из-под города Маркса, что лежит на левом берегу Волги между Саратовом и Самарой (некогда Куйбышевом).

Сильно разнясь по возрасту, религии и национальности Валентина Васильевна и Мария Карловна незаметно для себя сделались близкими подругами. При этом все важные события жизни у них происходили одновременно: в один год родились их дети Ромка и Нинка, которые всё детство провели вместе, в один год пошли в школу и окончили её; в один день и поженились – добрый молодец Ромка и синеокая золотоволосая Нинка.

В один и тот же тысяча девятьсот девяностый год обрушилось на подруг несчастье: весной от рака умер муж Марии Карловны, а осенью вселился бес в ребро Павлу Николаевичу, и он удрал от жены в Город к какой-то проворной поварихе, очаровавшей его молодою тугою плотью и изощрённым кулинарным искусством. В один день постигло несчастье и их детей: прожив вместе четырнадцать лет, они развелись. А три года назад Мария Карловна и Нинка уехали в Германию с Ромкиной дочкой Юлей.

– Да, – произнесла Анна Дмитриевна.

Она давно выныривала из прошлого с этим словом.

– Что «да», Анна Дмитриевна, задумалась о чём-то? – спросила Валентина Васильевна.

– Жизнь свою вспомнила. Как жили с вами раньше, как вечером приезжал Павел Николаевич и Виктор, как сидели у вас в летней кухне, разговаривали. Какой покой был, счастье… Ведь было же счастье?!

– Было. Помнишь, как студенты на уборку приезжали и приходили к нам. Мы с тобой поили их молоком. Сидели в сумерках, они нам такие умные вещи рассказывали. Я до сих пор помню, как сладки были те посиделки.

– Мне уже несколько дней Виктор снится.

– Помянуть надо. Только не сейчас, а когда пост закончится.

Анна Дмитриевна и Валентина Васильевна нагребли кучу прошлогодней листвы, пластиковых бутылок, пакетов, пакетиков и прочей дряни. Подожгли. Не разрешают, конечно, сжигать мусор в населённых пунктах. В районной газете «Степная правда» в последнем номере даже грозились штрафовать за это. Да кто же на эти угрозы внимание обращает?!

Глядь, а по дороге идёт глава их сельской администрации Андрей Андреевич Ёрш. Остановился, покраснел и, страдая от неловкости, спросил:

– Женщины, кто вам разрешил жечь мусор?

На что Валентина Васильевна нагло ответила:

– А кого бы мы спрашивали?!

Глава хороший человек. Незачем ему конфликтовать с населением по таким пустякам. Да и то сказать: куда же людям мусор девать? Не себе же во двор тащить!

Потоптался неловко Андрей Андреевич и пошёл дальше.

Славусик вернулся со стаффордом. Ну и морда у псины! Невольно хочется спрятаться куда подальше.

Ещё четыре костра затрещали, закрутились белые дымы, поднимаясь и растворяясь в небесной синеве, и вскоре от былого безобразия остались только островки дымящейся золы. Пегова посмотрела оценивающе на проделанную работу, осталась довольна: чисто, не стыдно Пасху встречать:

– Пойдём, Анна Дмитриевна, кофе попьём, я вчера и пирог с бздюквой испекла.

Бздюква – это паслён, сорняк, который все безжалостно выдирают с огорода. Одна Валентина Васильевна оставляет его вдоль забора и под стеной пригона – на пироги.

– Да я Борьку ещё не поила…

– Не рассохнется! Успеешь напоить!

– Ну пойдём.

У соседки было тепло и пахло пирогами.

– Ты топила?

– Дровами. Тепло ведь.

– Ну и я тоже. Слава богу, прошла зима.

– Садись, Анна Дмитриевна. Тебе как кофе – чёрный или со сливками?

– Я как ты.

– Я со сливками.

– Ну и я. Вчера пекла?

– Вчера. До обеда к директору ходила зёрнышек курам выписать, а после обеда стала пироги печь.

– Вкусно. С гоголь-моголем! И охота тебе!

– Пирогов захотелось. Я и за труд не считаю. И на Пасху буду печь: куличики, пасху, пироги – с капустой или картошкой. Бздюква-то кончилась, надо было больше насушить.

– А зёрнышек выписала?

– Нет. Пришла, а мне навстречу Юрий Васильевич – Сын. Спрашиваю: «Директор у себя?» А он: «Нет, Папа в Городе. Иди к Маме, она подпишет».

– Так и сказал: «Иди к Маме»?

– Так и сказал.

– Срам-то какой!

– Я не пошла! Кто она такая?!

– И как только Славусик терпит?!

– А что ему! За такую жизнь и не то стерпишь! Пойду сегодня после обеда, авось приехал Папа.

Едва допили кофе, услышали стук в сенях. Вбежала тёща Васьки Акширова Лагутенчиха:

– Ой, люди добрые, дайте позвонить!

В их курмышке телефон только у Майоровых и у Валентины Васильевны. Но к Майоровым народ не ходит, а здесь никому отказа нет.

– Что у вас опять стряслось?!

– Васька, паразит, с утра нажрался, Наташку гоняет… Ало! Милисыя! Это вам звонит гражданка Лагутенкова. Приезжайте скорее. Зять мой, Василий Андреевич Акширов, жену гоняет, дочь мою. Она больной человек. Когда выпьет, ей надо отдохнуть, а он не даёт! Пристаёт, деньги требует, дерётся, ребёнка напугал. Приезжайте быстрее! Пожалуйста!

Лагутенчиха бросила трубку:

– Некогда, некогда! Побежала! – отмахнулась от открывшей рот Валентины Васильевны. – А то прибьёт ещё Наташку! Зверюга!

– Я только что видела Ваську, – сказала Анна Дмитриевна, едва она скрылась за дверью, – не такой уж он пьяный.

– Да ну их! Вместе водку жрут, марихуян курят, как говорила моя сваха, а потом «милисыю» вызывают.

– Спасибо за пирог, Валентина Васильевна, очень вкусно.

– Вот видишь! А сначала говорила: «Как ты её ешь, эту бздюкву!»

– То раньше, с непривычки, а сейчас распробовала.

– А меня Мария Карловна пристрастила. «Приходи, – говорит, – зваха, стакан кофе выпить и пирог с бздюква съесть». Ну пойдёшь и съешь. Сначала и запах мне был неприятен, из вежливости ела, а потом понравилось, и сама стала печь.

– Как она там, в Германии?

– Говорит, что привыкает. Недавно звонила. У нас с ней нормальные отношения. Мы наших детей не сводили и не разводили, чего нам враждовать?

– Нинка замуж не вышла?

– Да вроде живёт с каким-то местным немцем. Пусть живёт – не моё дело. Я ей только счастья желаю. Ромка мой не подарок, мне ли не знать.

– Как он, Ромка? Давно его не видела.

– Работает.

– Хотела попросить, чтобы он мне сено на стайку поднял. Я бы огород почистила.

– Скажу ему – на Пасху-то он обязательно придёт.

– Ну ладно, пойду Борьку поить.

А Борьку-то непросто напоить. Виктор Ефимович приучил его пить только тёплую воду. Попробуй вынести из-под крана – тут же рогом ведро опрокинет. Приходится сначала на кухне набирать флягу, чтобы согрелась до комнатной, а потом уж ему предлагать. Налила ковшиком из фляги три ведра. Вынесла на крыльцо. Обулась, понесла в стайку. Поставила ведро на пол и осторожно вилами стала подвигать ему. Борьке не нравится, фыркает, крутит башкой – почему так медленно?! Тянет шею. Дотянулся, выпил. Смотрит на неё выжидающе: давай ещё! Пустила в путь следующее ведро.

– Будешь ещё?

Стоит смотрит. Значит будет.

– Ну держи третье!

Выпил до половины и повалил ведро. Вот скотина! А говорят, что они ничего не понимают. Ещё как понимают, только сказать не могут!

Слава богу, напоила! Вилами на длинном черенке осторожно, как могла, выгребла из-под него навоз. Погрузила в старую ванну, вытянула к навозной куче, вывалила, уложила. Вот такая технология!

Принесла навильник сена с огорода. Справа к Борьке можно подойти совсем близко, потому что отсюда высокая дощатая загородка: ведро не переставишь, а сено можно в кормушку перебросить.

– На ночь ещё получишь, – пообещала Борьке и пошла набирать на кухне новую флягу.

А у Акшировых милицейский уазик стоит: приехала всё же милиция! Анна Дмитриевна остановилась посмотреть. Ваську выводят?! Ну дают! Не ожидала! Раньше даже не приезжали, а тут… Видно погода испортится.

В семь часов пришла Пегова.

– Пойдём, Анна Дмитриевна!

– Пойдём, Валентина Васильевна.

– Слушай! Ты будешь смеяться, но я только что выпроводила Лагутенчиху. Звонила «в милисыю»: «Отпустите Василия Андреевича! У него же дети, жена больная, и скоро Пасха».

На директорской «Волге» приехала с работы Людмила Николаевна Майорова. Чёрный свитер плотно облегает высокую грудь, роскошные тёмные волосы вьются кольцами, спускаются на плечи. Шикарная женщина!

Захлопнула дверцу, приказала шофёру:

– Завтра приезжай за мной в половине восьмого!

Увидела их, крикнула через дорогу:

– Здравствуйте, Анна Дмитриевна!

– Здравствуйте, Людмила Николаевна!

– Только с тобой поздоровалась, – сказала Валентина Васильевна, когда они миновали усадьбу Майоровых и вышли на последнюю улицу села, выходившую на широкий луг между Петровским и Райцентром, – терпеть её не могу! Не стала тебе утром говорить… В общем, вчера, перед тем, как пойти в контору, зашла на ток посмотреть, есть ли зерно и стоит ли его покупать. Смотрю, у весовой стоит завтоком, с мужиками разговаривает. Подхожу и спрашиваю: «Мне бы, Иван Иванович отходов5 курочкам, центнера три-четыре. Есть у тебя хорошие?» – «Есть, – говорит, – но имею строгий приказ: без разрешения Людмилы Николаевны не давать никому ни зёрнышка». Я не выдержала: «Мать твою! Кто такая Людмила Николаевна?! Простой диспетчер! Какое отношение диспетчер имеет к зерну?! Позорники вы, мужики! Какая-то потаскушка помыкает вами как рабами! И вы ей безропотно подчиняетесь! Противно на вас смотреть!» Повернулась и пошла прочь. И что ты думаешь?! Она сидела на весовой и всё слышала!

– Да ты что?!

– Да! Пошла я сегодня в контору после обеда, думала директор приехал. И она идёт, встретились у входа. «Я, – говорит, – слышала, как вы вчера на току обзывали меня нехорошими словами и сказали, что я потаскушка. Мне, разумеется, плевать на вас с самой высокой колокольни, но замечу вам, что вы это сказали из зависти! Кто вы, и кто я?! Вы старуха, и кроме жалкой квартирки, которая уже наполовину труха, у вас больше ничего не будет. Мне всего тридцать два, а у меня есть абсолютно всё! Вы даже не представляете, какая я богатая! У меня дом на берегу Чёрного моря, сад, виноградник! Ваш сын грязный алкоголик, а мои дети будут учиться в Москве в лучших вузах и жить в лучших уголках земли! Жизнь их будет сплошное удовольствие. И эту жизнь им заработала я!» Я ей говорю: «Никогда никому не завидовала, тем более тебе! Я не так богата, как ты, зато у меня совесть спокойная, люди меня уважают, а тебя ненавидят, потому что нет большего унижения, чем подчиняться такой, как ты!» – «И пусть ненавидят на здоровье! Будем жить с тем, что сами себе выбрали: вы, совки, живите в нищете со спокойной совестью, а я буду жить богатой грешницей. Только кого сейчас колышет кто грешник, кто праведник! Важно иметь, и всем плевать, откуда у тебя то, что имеешь! У умных людей сейчас могут быть только одни принципы: материальное выше нравственного, польза выше совести! Что мне полезно, то и нравственно, то и совесть мне позволяет! И я права, потому что ты злишься, а я тебя жалею!» Я ей ответила: «Злой не тот, кто злится, а тот, кто злит! Это ты всех оскорбляешь и злишь! Поэтому не я, а ты злая!» Она усмехнулась снисходительно и говорит: «Вы, должно быть, пришли отходы выписать, давайте накладную, так и быть, подпишу!» – «От тебя мне ничего не надо! Век бы тебя не видать!» Повернулась и ушла. Ненавижу её! Откуда они взялись такие!? Анна Дмитриевна! Что происходит?!

– А происходит то, что жизнь наша кончается. Как пел Магомаев: новый человек по земле идёт. И совсем не тот, о котором мы мечтали.

На Пасху

В Великую субботу Валентина Васильевна целый день варила, жарила, тушила, пекла пасхи и куличи, пирог с посыпушками, и Ромкины любимые пироги с капустой. Ждала его назавтра со второй женой Галиной.

А Анна Дмитриевна ничего не пекла. Купила в магазине два маленьких куличика, и покрасила десять яиц луковой шелухой – к ней никто не придёт. Посмотрела по телевизору сошествие Благодатного огня, управила своё хилое хозяйство и вечером, в одиннадцатом часу, отправилась с Валентиной Васильевной пешком в церковь.

Прошли крестным ходом, отстояли всенощную, после чего отец Евгений освятил принесённую ими пасхальную снедь, они похристосовались, разговелись со своими прихожанами и, когда побледнело небо и чётко выступили из ночной черноты дома, заборы, деревья и всё прочее, усталые и умиротворённые, вернулись домой.

Анна Дмитриевна легла и заснула так крепко и сладко, как не спала последние десять лет.

Её разбудила Пегова:

– Пойдём, Пасху с нами праздновать. Ромка с Галей пришли.

Яркое солнце, переливаясь, стояло высоко над крышей их дома, вдохновляя певшего на старом тополе скворца. Сквозь бурую прошлогоднюю траву пробилась к свету молодая изумрудная трава, набухали на деревьях клейкие почки; и напоённый их запахами воздух был тихим, свежим и благодатным, как в далёком-далёком детстве. Она вздохнула полной грудью и почувствовала, что всё, бывшее когда-то, и с детства ей дорогое, не умерло и, может, никогда не умрёт. Ей стало так радостно, что она порывисто обняла Валентину Васильевну и трижды поцеловала:

– Христос воскрес!

– Милая, милая, Анна Дмитриевна! Воистину воскрес!

Они забыли, что «Христос воскрес!» и «Воистину воскрес!» надо произносить три раза, а не один, потому что были искренни, а искренности не нужны правила.

Вошла к Пеговым. Навстречу Ромка с Галей. Весело с ней похристосовались.

Какой красивый мужчина этот Ромка! Высокий, ладный, сильный, взгляд открытый, смелый, волосы пшеничные, и усы придают не мрачности, а подчёркивают его доброту: улыбнётся – вслед за улыбкой растягиваются до ушей и усы. Вся Ромкина жизнь прошла у неё на виду. Сколько он ей добрых дел сделал! Хотя бы последний раз, когда умер Виктор Ефимович: и могилу выкопал с друзьями, и памятник с оградкой в мастерской сварил. Как бы она всё это одна организовала?!

Галя, конечно, не то что его первая жена Нина. Но тоже ничего: правильные черта лица: нос прямой, чуть заострённый, и глаза большие, серые, но что-то жёсткое в них: встретишься взглядом, скорее хочется отвести.

У Пеговых уже накрыт праздничный стол.

– И зачем я вчера канителилась! – сказала Валентина Васильевна. – Они всё с собой принесли.

И правда – Ромка пришёл с дорогим вином и закусками. В центр стола водрузил бутылку с нерусским буквами на наклейке:

Фиеиль Армагнас, – по слогам прочитал Ромка.

– Эх ты, Армагнас! – передразнила Галя. – Арманьяк.

– Пусть будет арманьяк, – согласился Ромка.

– Наверное, французский коньяк.

– Чай дорогой? – предположила Анна Дмитриевна.

– Почти две тысячи бутылка. Ладно, не будем о грустном! Давайте выпьем, как это? За Воскресение Христово. Тебе, тётя Нюра, чего: арманьяка этого или монастырского кагора?

– Лучше кагору.

– Мне тоже, – сказала Валентина Васильевна.

– Ну а мы уж с Галкой попробуем, что такое этот арманьяк.

– Стоп! Не открывай! Нам тоже кагору. Как всем!

– Почему?

– Сам знаешь почему! Возиться потом с тобой!