Спасибо деду за Победу! Это и моя война

– Вот, помню, в двадцатом мы одного матросика… гхм… поймали и к Духонину собирались отправить, так он примерно вот так нас обложил, стервец. Так еще и в рожу штабс-кап… помощнику моему плюнул. Не обеднела, стало быть, русская земля талантами!

После такого заявления окончательно проснувшийся Миша густо покраснел, торопливо поднялся с земли и принялся суетливо паковать наши вещички. Нагрузившись, как два ездовых оленя, мы бодро зашагали в направлении сгоревшего поезда.

Пасько, привязав поводья кобылы к передку телеги, пошел с нами, повесив на плечо винтовку. И пока мы шли, Игнат настороженно оглядывался по сторонам, готовый, как мне показалось, в любой момент залечь и открыть огонь.

Пыхтя под грузом, Барский периодически душераздирающе зевал, грозя вывихнуть челюсть.

– Того матросика случайно не Железняк звали? – вполголоса спросил я Пасько. – Он как раз в этих местах воевал…

– Это тот, про кого песню жалостливую сочинили? – с ядовитой ухмылкой ответил старик. – Как же, как нам советская власть радио провела, так и услышали… Он шел на Одессу, а вышел к Херсону… Это же надо было придумать такой географический кретинизм!

– Ты, твое высокоблагородие, красного героя не оскорбляй! – хмыкнул я. – Он не в конкретном направлении шел, а «вперед, заре навстречу!». Удивительно, что он вообще куда-то вышел…

Игнат озадаченно покосился на меня, но, поняв, что это такая шутка, тихонько рассмеялся.

– О чем вы там шепчетесь? – обернулся к нам Барский, после очередного зевка.

– Да вот… Дед Игнат просит ему слова записать, что ты пять минут назад произнес! – подмигнув старику, ответил я. – Говорит, что обязательно на колхозном собрании с односельчанами поделится!

– Да, непременно! Особенно председателю они по душе придутся! – фыркнул Пасько. – Тут главное вовремя их ему сказать… с выражением!

Миша снова покраснел и, отвернувшись, обиженно засопел.

До цели похода оставалось метров двести, когда я заметил, что здесь кто-то побывал. Почти ничего не изменилось, но наш маршрут вдруг пересекла гусеничная колея. Причем следы траков показались мне непривычно узкими. Неужели немцы?

Я моментально сбросил с плеча тюк и присел, взяв оружие наизготовку. Пасько мгновенно последовал моему примеру, а Миша так и продолжал топать вперед, всей своей спиной выражая непримиримую обиду к злым шутникам.

– Барский, лежать! К бою!

Сработало – напарник на полушаге рухнул, использовав объемистый тюк в качестве бруствера. Все-таки хорошо здесь молодежь воспитывают – скомандовал – и они, не раздумывая и не переспрашивая «зачем да почему», выполняют. Причем быстро и эффективно.

– Оба на месте! Барский! Смотреть вперед! Сигнал к продолжению движения – два раза поднятая вертикально вверх винтовка. При виде противника – открывать огонь на поражение! И перекатами отходить в сторону телеги. Как понял?

– Есть! – звонким от волнения голосом ответил Миша и, не удержавшись, спросил: – К телеге, это чтобы от наших увести?

– Да! – Я между тем вертел головой на все триста шестьдесят градусов. Но немцев пока не видел. – Пасько!

– Я-я-я! – неожиданно бодро рыкнул старик.

– Держи тыл!

– Слушаюсь! – ответил старик и развернулся.

Ну что же, пойду, проверю, что там впереди. Аккуратно, осторожно, короткими перебежками, как прапор в учебке вдалбливал. Хорошо нас тогда погонял, до седьмого пота, до полного автоматизма – старая советская школа! Мне это потом не раз жизнь спасало! Сейчас так уже не учат – солдатиков берегут. До первого настоящего боя, ага…

Обстановка не нравилась мне все больше и больше – по пути к поезду попались еще две гусеничные колеи. И самое главное – я до сих пор не увидел никого из уцелевших. Или они успели закончить эвакуацию в ближайший лесок, или…

Сбылись мои самые худшие подозрения – пройдя еще полсотни метров, я понял, что следы бронетехники (ну не на тракторах же они здесь ездили?) ведут точнехонько к разбитому эшелону. Туда, куда мы вчера перенесли всех раненых. Нехорошее предчувствие кольнуло сердце. Я, забыв про осторожность, бросился бегом, уже догадываясь, что увижу. Но глупая надежда «вдруг не заметили, вдруг пощадили» продолжала теплиться в глубине души. Я добежал до вагонов и… замер.

Нет! Заметили… И не пощадили… Глупо было ожидать милосердия от этих двуногих тварей. Так они еще и фантазию проявили! Или боеприпасы экономили, сволочи…

По неровным рядам уложенных на землю и перевязанных тряпками раненых фашисты аккуратно проехали на танке. И, видимо, не один раз – некоторые тела просто размазало по земле. Я побывал на нескольких войнах, где видел очень страшные вещи, в том числе целиком вырезанные деревни с мирными жителями, и думал, что никогда уже не буду блевать, как тогда, в горной деревушке на границе с Черногорией. То село мы отбили у босняков, занимавших его три дня. На такие «икебаны» пришлось насмотреться… Людей там жгли заживо, сдирали кожу, прибивали к собственным воротам. Но сейчас…

Меня скрутило так, что небогатое содержимое желудка выскочило практически мгновенно, но жуткие спазмы продолжали выворачивать наизнанку. Я рухнул на колени, выплевывая на бурую от крови траву почти сухую желчь.

Что же вы сделали, гады? Это же дети! Дети!!! Искалеченные, беспомощные… Я сам не ангел, приходилось добивать раненых врагов. Но это всегда были крепкие парни, знающие, за что воюют, и, истребляя их, мы уменьшали мобилизационный потенциал противника – ведь после ранения эти ребятки всегда вставали в строй, только злее становились. И опытней.

Но здесь? При самом благоприятном течении событий самый старший из зверски убитых мальчиков мог стать солдатом года через три-четыре. Как раз к концу войны. И таких тут всего два десятка, а большинство – лет по восемь-двенадцать. Так почему их добили? А девочки? Они всегда, за очень редким исключением, считаются некомбатантами, но танки проехались и по их телам.

Ну, суки… Что-то сдвинулось в моем мозгу. Что-то, и без того задвинутое на самые задворки. Что-то именуемое гуманизмом… Оно сдвинулось и с едва слышимым щелчком покинуло меня. Возможно, навсегда… Я теперь не просто этих тварей мочить буду… Я их так убивать буду, что живые при виде трупов от страха сраться начнут… Прав был классик: они не люди![33]

С трудом встаю с колен. Ноги не держат, руки трясутся. Хорош боец, гроза фашистов… Подбираю оружие и оглядываюсь. Очень мешают стоящие в глазах слезы. Смаргиваю их, но они все равно продолжают течь. Надо взять себя в руки, на мне два пацана, включая дедово тело. Да и здесь еще могут оказаться живые. Хотя зная немецкий педантизм… Значит, лишнюю влагу долой! Два раза поднимаю над головой винтовку и, пару секунд подумав, иду встречать своих попутчиков. Ни к чему Мише видеть такое.

– Что? Что там? – на ходу кричит Барский.

– Стой! Не ходи туда! – я хватаю напарника за руку, краем глаза замечая, что Пасько не остановился, а прошел дальше.

Реакция ожидаемая – старика тоже начинает выворачивать. Да, в его время войны были благородней… Барский внезапно вырывается и бежит к поезду. Эх, напрасно! Через мгновение Мишка видит растерзанные тела и… присоединяется к Игнату.

– Дурак! – Что я еще могу сказать?

Пока старик и юноша приходят в себя, осматриваюсь. Хм… Мне мерещиться от пережитого или количество трупов явно меньше бывшего количества раненых? Видимо, пока мы с Мишей исследовали окрестности и знакомились с интуристами и местными жителями, наши коллеги по несчастью сумели эвакуировать часть людей. Но куда? В тот лесок, который я предложил? Надо проверить. Как там мои товарищи? Пасько уже поднимается, а вот Мишу по-прежнему крутит… Ладно, подождем, две минуты роли не играют.

Игнат встал с колен и, шатаясь, подошел ко мне.

– Игорь, кто это сделал? Неужели германцы?

– А сам-то как думаешь, дед?

Старик замялся.

– Неужели считаешь, что жиды-комиссары зверски убили собственных детей? Здесь ведь семьи комсостава – офицерские по-вашему…

Пасько судорожно сглотнул.

– Нет, я так не считаю… Это было бы слишком даже для них… Но неужели германцы?..

– Они, дед, сейчас совсем не такие, с которыми ты, возможно, сталкивался в ту войну. Они ведь себя лучшей нацией на Земле объявили, неужели не слышал? И все, кто к великому немецкому народу не принадлежит, – грязь, говно, которое можно и нужно безжалостно уничтожать. Вот как здесь, например!

– Но ведь здесь только дети!

– А им без разницы…

Старик смешно наморщил лоб и отошел в сторону, крепко задумавшись.

– Да, не отсидишься ты на своем хуторе, твое высокоблагородие! – горько усмехнулся я. – Они тут поначалу все подчистую выгребут. До нитки ограбят. А потом зачистят лишние рты, оставят только тех, кто будет убирать для них хлеб, добывать уголь и валить лес. Рабов, короче… И тебя, поскольку ты старый и немощный, в газовую камеру отправят!

– Куда? – обернулся в изумлении старик.

– Патроны-то денег стоят, да и стволы горят… Не говоря уж о жутких моральных страданиях палачей. Вот и изобрели образованные европейцы такой способ массового уничтожения людей, чтобы сразу десятками тысяч на небо отправлять, – газовые камеры. Привозят ничего не подозревающих стариков, женщин и детей на пересыльный пункт. А там вроде как помывка организована – душ работает. И даже по кусочку мыла всем желающим дают и чистые полотенца. Народ радостно заходит и начинает мыться. Тут двери герметично закрываются, и вместо воды из душевых рожков начинает отравляющий газ идти. Пара минут – и все! Заходит бригада из таких же несчастных и оттаскивает тела в крематорий. А мыло и полотенца тщательно собирают – для новой партии жертв. Потому как истинный германец должен быть экономным! Поэтому аккуратно снятая и сложенная перед помывкой одежда тщательно сортируется и отправляется на склад[34]

Примечания