– Ну, друг, ты превзошёл всех, кого можно и кого нельзя. Такого я ещё не видел. Отец выглядит точь-в-точь как в последний день.– проговорил тетрарх, как только они уединились.
– Подожди, господин, – перебил его Моше, – ты ещё не знаешь тайны картины. Я прошу тебя, умоляю всем, чем только можно умолять, спрячь где-нибудь эту картину и не доставай никогда.
– Ты сошёл с ума. Так обращаться с изображением самого Герода Великого. Да ты забыл, как на монетах с изображением сего властителя запрещалось под страхом казни даже протирать от грязи изображение.
– Господин. Картина не принесёт счастья, а уж спокойствия лишит на долгие годы. Холст проклят, краски прокляты, талант проклят от рождения.
– Напугал ты меня. Ладно, уберу портрет (здорово же ты рисуешь, как будто лично знакомы), вот повисит немного в спальне.
– Ни в коем случае! Если дорога жизнь, то поступишь, как я прошу. Ещё одно условие: в картину с близи не смотреть. Иначе – беда!
Как бы в подтверждение слов в общем зале раздался испуганный женский крик и шум борьбы. Антипа и Арик бросились на тревожные звуки. У открытой картины стояло несколько человек в замешательстве. Ближе всех к страшному изображению стоял молодой белолицый юноша с ножом в руке и мутным взглядом – племянник Антипы. На режущей кромке ножа ярко рделись пятна крови. Неподалёку стоял на одном колене мужчина, наклонив голову и держась за живот. Порез был небольшой. Нож только скользнул по рёбрам, но вид крови привёл властителя в сознание.
Арик быстро набросил на полотно чехол и унёс в комнату, взглядом настойчиво приглашая заказчика художественной работы пройти с ним. Антипа не заставил себя долго ждать. Жестом махнул прислуге, застывшей в страхе и страже, не ожидавшей таких событий. Раненым и нарушителем занялись. Тетрарх, войдя вслед за Ариком, тревожно покосился на чёрный чехол прислонённого к стене портрета и, как будто испугавшись чего-то, быстро подошёл к художнику, схватил его за грудки и прошептал:
– Признавайся, в чём дело? Что ты натворил?
Арик был доволен, что теперь-то его слова не будут поняты превратно.
– Мой господин, – сказал он, – Возможно, в это трудно поверить, но постарайтесь хотя бы прислушаться. Ваш отец умер, и вы похоронили тело. Тело, которое по смерти избавилось от наказаний, посланных ему. Наказано было не тело – наказана была душа жестокого царя. Это она была в язвах и кровоподтёках. После кончины тирана вы накрыли его холстиной, которая впитала не только кровь и гниль, а также его злобу, ненависть и подозрительность как свойства его души, но также проклятия тысяч несчастных, которые по воле жестокого, злого правителя испытали жуткие страдания.
– Откуда ты всё это знаешь? Тебя тогда ещё не было.
– Не знаю, а узнал. Когда я принёс холст домой и натянул на раму, уже тогда чувствовал, что кто-то или что-то присутствует рядом. Только не понимал этого. Поздно ночью, в час волка, долго глядя на пустое полотно, я стал различать очертания того, чего не увидеть нечаянно. Вскоре я видел всё: и царя Герода, гуляющего в саду, и толпы слуг, в страхе скользящих за господином, и группы родственников, с омерзением и презрением ждущих смертного конца великого родителя, и тебя, господин, держащего этот холст.
Антипа отшатнулся. Не может быть! Ведь он давно сам забыл эту деталь.
– Нет! Ты врёшь! Ты не знаешь. Этого никто не знает. И я забыл. Но уже снова помню.
– Я сначала хотел отказать тебе, господин, – продолжал Арик, – но фигура с полотна повернула ко мне своё гниющее лицо, и посиневшие губы сказали: «Ты хочешь жить. Твоя жизнь была в моих руках. Но я теперь знаю, почему ты избежал гибели. И там, в болоте, тоже. Ты – исполнитель воли мёртвых, колодец в наш мир. Когда-нибудь ты узнаешь всё. Но нынче предстоит тебе служба…»
– Ты этого не видел. Тебе привиделось. Согласись.– прервал дрожащим голосом Антипа речь живописца. Не слушая, Арик продолжал вещать:
– «Я жесток. И люди ещё не раз в этом убедятся. Я это знаю. Ты видел меня, и теперь я не отпущу тебя до тех пор, пока не выполнишь просьбу моего глупенького Антипы. А чтобы ты убедился в серьёзности моих слов, мы сделаем зарубку на память». Он сошёл с холста в комнату, как будто пролез в окно, вложил в мою безвольную руку свой нож и поднёс его к моей шее. От страха я не мог ни дышать, ни двигаться, ни тем более сопротивляться, но каким-то чудом я исторг крик ужаса. В то самое время страшное видение слизывало капли крови с ножа. Затем оно вступило на холст и медленно стало погружаться, как в зыбучий песок, ухмыляясь. Потом ко мне ворвался отец. Может быть, он что-то увидел, потому что не колеблясь поднял нож с пола и всадил его в полотно.
– Если правда то, что ты мне рассказываешь, – мрачно проговорил начинающий приходить в себя тетрарх, то картине не место во дворце, в Иершалиме, да и во всём мире. Я уничтожу её, уничтожу память о Героде, сожгу её.
– Не так всё просто. – покачал головой Арик. – По завещанию царя храниться она будет именно во дворце. И если ты попытаешься уничтожить её, то проклятье, которое лежит на полотне, падёт на осмелившегося, и тогда будет стёрт с лица Земли весь род Герода до последнего колена. И ты сам. Прими это, как тяжкий долг. Только здесь она может принести меньше горя людям. И только от тебя зависит, что будет дальше. Сегодня я потерял отца. Он ворвался в мою комнату и попытался защитить меня, всадив в холст нож. Но никто ещё не знает, что этим поступком он подписал себе смертный приговор. Нож, войдя в картину по рукоять, глубоко вошёл в тело отца под левой лопаткой. Утешая меня, он не замечал, как умирал сам. Только крупные густые капли, пролившиеся с намокшего от крови халата мне на лицо, поселили в моём сознании страшную догадку: портрет нельзя уничтожить.
– Мой друг, искренне разделяю твою скорбь…
– Спасибо. И спаси всех.
– Хорошо. Тогда я отправлю её в самое дальнее хранилище, чтобы под страхом смерти никто не смел его открыть.
– Это будет разумно. Но помни, что на тебя она всегда будет влиять как ни на кого другого. Ты выбран ей ещё до её появления. Даже оттуда, из самых глубоких и неприступных подземных хранилищ. – в смутной надежде лицо Арика просветлилось. – Будь как можно дальше от неё, и тогда, может быть, ничего страшного не случится. И не допусти, чтобы она когда-нибудь вырвалась на волю и отправилась странствовать по миру…
СТАТЬЯ ЧЕТВЁРТАЯ
– На голову мента падает кирпич…
– Мужики, я, наверно, дверью ошибся.
– Заходи. Все уже дома. Ну, что дальше?
– Ну вот, падает на мента кирпич. Проходит мимо недовольный таджик и возмущается: «Это чё такое вапще. А если бы шёл щеловек?»
– Гы-гы, ну что, Володь, растерялся, здесь центр разбора полётов.
– В греческом зале, в греческом зале…
– Да нет. Греческому до этого как мне до генерала.
– Не чумись, Ген, не каждый раз в таких хоромах работаем.
– Ну и у рабовладельцев нашего времени бывать не приходилось. Эй, ты, раб, подай мне трость и цилиндр! Да что ты? Приколоться нельзя? Больно же! Придумал – короной по заду. Там же острые зубцы.
– Это у вас острые зубцы. Опять жрали? Что? Чебуреки? Генерал объявил, что нам троим от отделения липосакцию проплатит. А мне тоже взяли? Данке шон. Тогда вопрос с повестки дня снимается. От жрачки плавно переходим к трупу.
– Я с медиком говорил. Смерть произошла в результате… Тьфу, короче, умер от совокупности причин: истечение кровью – раз, болевой шок – два, сердечный приступ – три.
– Покойник был почтенный камергер?
– Ну, не то, чтобы старичок, а, как говорят в кругах избранных, зрелый муж. Спортивный. Местами на теле обнаружены мышцы.
– Где работал, не спрашиваю. Вижу, что безработный. А делом интересовались?
– Да ничего необычного. Простой советский работяга-рабовладелец. Заметьте, во фразе ни одного слова неправды. Работал не покладая рук. Проходил по РУБОПу. Человек года по линии Интерпола.
– «Ближе к телу, как говорил Ги де Мопассан».
– Когда я увидел место преступления, мне пришла на ум древняя история про Сизифа. Ну, помните, мужик проштрафился перед Зевсом и получил приговор, характерный для древнегреческой юриспруденции: в наказание он должен был вкатывать на гору огромный камень.
– Ну, мы помним, конечно. Там, вроде, было так. Когда оставалось до вершины горы пара метров, камень срывался и катился вниз. И надо было возвращаться и начинать всё сначала. Бесконечная и бестолковая работа, как и у нас.
– У нас бестолковая и бесконечная потому, что мы как финские лесорубы: на работе – о бабах, с бабами – о работе. Вот повысят до ППС, тогда будет и толковая, и осмысленная, и эмоциональная.
– И прибыльная, и нормированная…
– И вы все меня достали! Давайте, что ли, уже начинать.
– Говорила бабка деду. Хе-хе.
– Поскольку убиенный имел в своём теремке и спортивный зальчик…
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
