Александр II
Пошли балы и праздники один лучше другого: при дворе у главнокомандующего, у графини Орловой, у князя Сергея Михайловича Голицына, у посла Франции маршала Мармона, в Останкине у графа Шереметева, но лучше всех удался праздник в Архангельском у князя Юсупова. Там было нечто невообразимое, и вся Москва повторяла чью-то фразу: «Князь Юсупов, верно, побился об заклад, что перещеголяет покойного князя Потемкина».
Праздники праздниками, но и работать надо. Главной заботой Николая Павловича была вспыхнувшая война с Персией, вообразившей, что взволнованная смутой Россия позволит ей вернуть Закавказье.
16 июля войска персидского шаха без объявления войны вторглись на территорию империи в районе Карабаха и двинулись на Баку, Ленкорань и Кубу. Немалую подстрекательскую роль сыграли тут английские резиденты в Тегеране, стремившиеся предотвратить выступление России в защиту греческого восстания против турок. Главной целью в борьбе держав были проливы.
В Петербург сообщили, что азербайджанское население не поддержало своих ханов, настроенных в пользу Персии, что облегчало борьбу с ней. Это была первая война в царствование Николая и потому, но и не только потому, ее надлежало повести быстро и успешно. Командующим русскими войсками император назначил генерала Ивана Федоровича Паскевича, своего «отца-командира». Так развивался Восточный вопрос, центральный в дипломатии Николая I.
В праздничные дни для народа были устроены гулянья на Девичьем поле. Как водится, были расставлены столы с разными яствами, целые зажаренные быки с золотыми рогами, били фонтаны из разных вин, стояли чаны пива. Для высочайших гостей устроили особый павильон. После их прибытия подняли флаг, обозначавший, что можно начинать, и народ бросился к столам. Мигом все растащили, осушили фонтаны, и чаны с пивом недолго застоялись – народу было более ста тысяч.
Только уехали государь с государыней, толпа бросилась обдирать царский павильон, крича: «Все наше! Хватай, братцы!» Сделалась ужасная суматоха и давка, несколько человек стиснули до смерти.
Тем не менее и в этот вечер был зажжен чудный фейерверк, по рассказам, он стоил несколько десятков тысяч: пущены были ракеты, шутихи, крутились щиты и вензеля.
Семья Милютиных была рада праздникам, но не менее рада царской милости к Павлу Дмитриевичу Киселеву: ему был пожалован орден Святого Равноапостольного князя Владимира 2-й степени, один из высших в империи. Папенька с маменькой взволнованно обсуждали событие, а наутро поехали поздравлять и взяли с собой Митю.
Митя плохо знал дядю, но гордился им, боевым генералом. Попали они несколько не вовремя – Киселев ждал вызова к царю, но благодаря этому он был один, смогли посидеть некоторое время.
Разговоры старших были отрывисты, Митя в них не вслушивался. Он во все глаза рассматривал золотую шпагу дядюшки с надписью «За храбрость», а потом, прислонившись к коленям матери, изучал ордена. Дядюшка с улыбкой называл:
– Самый первый мой орден и самый дорогой я не ношу, это Анна 4-й степени за Бородино. Ты знаешь о Бородинском сражении?… Я ее снял, потому что после пожаловали Анну 2-й степени с алмазами. В войну получил я и Владимира 4-й степени, а теперь вот государь отметил меня 2-й степенью. Это прусский орден «За заслуги», это баварский Максимилиана 3-й степени.
Звезда и крест Владимирские были, конечно, самыми красивыми. Золотой крест, покрытый вишневого цвета эмалью, заключал в сердцевине круг с изображением горностаевой мантии, на которой стоял вензель СВ под великокняжеской короной. Звезда была большая, в виде серебряного четырехугольника, наложенного на такой же золотой. В центральном медальоне между концами золотого крестика Митя разобрал буквы СРКВ, а вокруг на красной ленте шли три слова: Польза, Честь и Слава.
– Дядюшка, – выждав заминку в разговоре, спросил Митя, – что значат эти слова?
– Это, Дмитрий, девиз ордена. Так государь оценил заслуги мои.
Пожалование ордена было собственно не оценкой заслуг Киселева, бесспорных и значительных, но относящихся к ушедшим временам. Скорее это был знак доверия – несмотря на очевидные связи с мятежниками, отчасти знак милости. Разговоры с Николаем Павловичем наедине в эти дни позволяли надеяться на многое. Павел Дмитриевич не стал об этом распространяться, хвастаться вообще не любил, тем более перед своими.
Мимолетные разговоры с Алексеем Орловым много обнадежили его. Государь остался по-прежнему столь милостив к брату одного из главных мятежников, что в июне присутствовал на его свадьбе. Судьба строптивого Михаила Орлова, в 1813 году по приказу Александра I принимавшего капитуляцию Парижа, была много смягчена: избежав казни, каторги, ссылки, он был водворен на жительство в Москве под надзором полиции. Часто грубый, жестокий и мстительный, Николай мог быть и рыцарски великодушным.
Об этом говаривали не раз, сойдясь в Москве, Орлов, Киселев и Чернышев, три восходящие звезды новой власти, те новые люди, которым предстояло большое поле деятельности. Три светских «льва» привлекали всеобщее внимание. В Большом театре в перерыве все стояли возле оркестра, публика только на них и глазела. Веселый, юркий Пушкин вертелся рядом, острил и по их желанию сочинял злые эпиграммы на известных лиц.
Обманувшись Александром Павловичем, его поверхностными мечтаниями, Киселев прочно поверил в нового царя. Он знал, что Николай проявил большое внимание к своду ответов мятежников по вопросам внутреннего состояния государства. Правителем дел следственной комиссии А.Д. Боровковым было составлено три списка ответов, один из которых государь оставил у себя, второй отослан в Варшаву Константину Павловичу, а третий передал князю Кочубею, председателю Государственного Совета.
Третий список и был дан для ознакомления Киселеву.
– Посмотри его и обдумай, – сказал государь. – Там много пустословия, но немало и дельного.
Киселев многого не знал. В декабре прошлого года, после долгих размышлений, он направил в столицу письма, в которых пытался объяснить свое двусмысленное положение. Он полагал, что это удалось.
Но уже на первых допросах некоторые злоумышленники показывали, что надежды на успех своего предприятия они основывали на содействии членов Государственного Совета графа Мордвинова и Сперанского, генерала Киселева и сенатора Баранова. По строгому указанию царя изыскание об отношении этих лиц к злоумышленному обществу было произведено с большой тайной. Расследование вел правитель дел следственной комиссии Боровков, он же собственноручно писал производство, хранил его у себя, не вводя в общее дело, он же представлял материалы царю, сокрушаясь, что нельзя переписать, – собственный почерк был не блестящ.
Вывод, предложенный вниманию государя, состоял в следующем: напрасно мятежники тешили себя надеждами на содействие столь видных лиц, основываясь на подчас свободном и резком мнении тех о событиях государственной жизни.
Вывод этот официально был признан основательным. Никаких последствий для названных лиц не последовало, кроме одного: все четверо были включены в состав Верховного уголовного суда над декабристами. Да, собственно, на кого еще мог положиться Николай Павлович, намеревавшийся начать свое царствование по-новому. Он не мог не признать основательности критики многих сторон российской жизни. Для ее изменения нужны были не ловкие царедворцы, а умелые и мужественные деятели. Таких он нашел, проверил и поверил им.
Споров на площадях больше не будет, они перенесутся в гостиные. Крепостники с искренним негодованием говорили, что крестьяне стали «предаваться роскоши»: начали носить сапоги, менять шапки по три раза в год, тогда как прежде всю жизнь носили один картуз и тот передавали детям; мужики стали заводить чай и самовары – вот куда идут дворянские доходы!
Немногочисленные тогда их противники с молодой горячностью доказывали невыгодность крепостного труда для сельского хозяйства. Вот и англичанин Адам Смит написал… Но что нам – англичанин! «Житие наших мужиков есть самое беззаботное и счастливое», – утверждал «Дух журналов».
Таковы были августовские дни 1826 года, теплые, ясные, с густо-голубым небом и снежно-белыми облаками. В садах и палисадниках благоухали розы, душистый табак и флоксы. С большого московского рынка на Болоте кухарки приносили малину, помидоры, перец, виноград. Перед отъездом своим дядюшка Павел Дмитриевич обедал у Милютиных и, к радости детей, привез на десерт огромную дыню, оказавшуюся сладкой, нежной и ароматной. Чудная была дыня.
Более месяца продолжались торжества по Москве. Напоследок государь и государыня съездили поклониться к преподобному Сергию в лавру, а затем и уехали. Москва опять приутихла.
Глава 2. Воспитание и воспитатели
С восьми лет воспитание великого князя изменилось. Он был все тем же резвым, миловидным, ласковым и упрямым мальчуганом, но другими глазами смотрели на рослого мальчика, другим тоном к нему обращались, и от этого и сам он постепенно менялся.
Для понимания формировавшегося тогда характера и личности Александра отметим важную роль военного дела. Оно занимало большое место и в занятиях, и в каждодневной жизни, и любимой игрой его долго еще оставались солдатики.
В России армия была общей гордостью, военное поприще – основным и наиболее достойным для дворянина. Военный элемент естественно входил в литературу и в искусство, в самый быт государства, но особенно столицы. Николай Павлович еженедельно проводил разводы гвардейских полков на площади близ Зимнего дворца; частыми были военные смотры, парады, а летом учения в Гатчине и Красном Селе.
Тут все притягивало Сашу: ровные парадные ряды зелено-красно-белых мундиров, холодное сверкание штыков, блеск касок и эполет; живые картинки боя, когда зеленые колонны распадались, ружья наперевес, и над зеленым лугом повисало нестройное, но радостное и тревожащее сердце «Ура!»… а вот и конница! Он легко отличал по мундирам и по масти коней драгунов, кирасиров, кавалергардов матушки (Александра Федоровна была шефом кавалергардского полка) и своих любимых гусар… и как хотелось быть там, самому скакать, приказывать, кричать!.. Само олицетворение силы и славы государства было перед ним. Так считал отец, так стал думать и он.
За обучение великого князя взялись еще в июне 1824 года. Главным воспитателем был назначен генерал-лейтенант Павел Петрович Ушаков, для преподавания словесности и общего наблюдения за обучением по предложению Александры Федоровны – Василий Андреевич Жуковский; для военного воспитания сам Николай Павлович выбрал ротного командира из школы гвардейских подпрапорщиков капитана Карла Карловича Мердера. Этот воспитатель был строг, терпелив, добр, требователен, являя собою тип добросовестного служаки. Он сумел завоевать сердце Александра и за короткое время научил его многому. В восемь лет маленький великий князь умел командовать взводом гренадер и уверенно сидел в седле. Смелость и решительность, поощряемые Карлом Карловичем, сильно пригодились ему позднее.
Жуковский всей душой отдался порученному ему делу. Целью воспитания вообще и учения в особенности поэт провозгласил «образование для добродетели», особенно много сил прилагая для верного нравственного настроя будущего царя. Неоднократно и подробно обсуждая с Николаем Павловичем вопросы воспитания наследника, Жуковский повторял, что «его высочеству нужно быть не ученым, а просвещенным». Главной же наукой наследника русского престола поэт считал историю, «наставляющую опытами прошедшего или объясняющую настоящее и предсказывающую будущее».
– Итак, господа, мы продолжим наше повествование о жизни и деяниях великого Александра. Плутарх пишет, что честолюбие Александра не было слепым: он искал не всякую славу и искал ее не где попало. Но всякий раз когда отец его Филипп одерживал какую-нибудь славную победу, Александр мрачнел и говорил сверстникам: «Мальчики, отец успеет захватить все, так что мне вместе с вами не удастся совершить ничего великого». Но как ошибался Александр!..
Василий Андреевич посмотрел на своих слушателей. Все они – и розовощекий наследник, и увалень Адлерберг, и нежный граф Иосиф Виельгорский, и старательный Саша Паткуль уставились на него, увлеченные Плутарховым жизнеописанием. Признаться, и сам Жуковский был увлечен не менее своих юных слушателей.
Некий фессалиец привел Филиппу коня Буцефала. Никто из людей царских не смог сесть на него. Филипп рассердился и приказал увести коня. Но Александр сказал: «Это замечательный конь. Люди просто не могут укротить его по собственной трусости». – «Уж не хочешь ли ты сделать то, что не под силу старшим?» – воскликнул отец. Поднялся смех, но Александр подбежал к коню, твердой рукой схватил его за узду и повернул мордой к солнцу. Он успел заметить, что гордый конь пугается колеблющейся перед ним тени. Пробежав несколько шагов рядом, Александр легким прыжком вскочил на коня. Не нанося ему ударов и не дергая за узду, Александр дал волю коню, а когда увидел, что Буцефал успокоился и рвется вперед, сам стал понукать его громкими восклицаниями и ударами ноги. Филипп и свита его замерли в тревоге. Когда торжествующий Александр вернулся к ним верхом на Буцефале, все разразились громкими криками восторга. «Ищи себе, сын мой, царство по себе, ибо Македония для тебя мала!» – будто бы сказал тогда Филипп…
– Господин Жуковский, – вежливо перебил его Адлерберг. – Можно ли так понять, что Александр более велик, чем его отец?
«Конечно!» – хотел было сказать Василий Андреевич, но удержался. Поди пойми этого ленивца, с младенчества узнавшего коридоры Зимнего дворца, что у него на уме.
– Дело в том, господа, что величие государственного мужа с полной очевидностью бывает видно лишь потомкам. Современники пристрастны… Но продолжим. Александр с ранних лет своих был склонен к изучению наук и чтению книг. Список «Иллиады» он всегда держал под подушкой вместе с кинжалом. Достойно внимания то, что после победы над Дарием Александру принесли шкатулку, сочтенною самым ценным из захваченных трофеев. Александр спросил своих друзей, какую ценность они посоветуют положить ему в эту шкатулку…
Жуковский сделал паузу и вопросительно посмотрел на ребят.
– Золото! – воскликнул Саша Паткуль.
– Драгоценности и золото, – неуверенно уточнил Виельгорский.
– Ключ от казны! – твердо сказал Адлерберг.
Наследник молчал и смотрел на него, открыв рот.
– Царь сказал, что будет хранить в драгоценной шкатулке «Иллиаду»! – торжествующе произнес Жуковский. – Так свидетельствуют многие лица, заслуживающие доверия…
Три раза в неделю Жуковский читал свои лекции наследнику и его соученикам. День их начинался в 6 утра. После молитвы шли на завтрак, а с 7 до 12 часов были классы.
Учителя преподавали следующие предметы: Г.П. Павский – Закон Божий, Ф.А. Жилль – французский язык, Альфрее – английский, В.А. Эртель – немецкий и польский языки, Э.Х. Коллинс – математику, А.Р. Рейнгольд – чистописание, А.И. Зауервейд – рисование, а другие еще гимнастику, токарное и слесарное дело. В 1829 году добавились новые предметы: всеобщую историю читал Ф.И. Липман, естественные науки – К.А. Триниус, с 1833 года русскую историю и статистику читал К.И. Арсеньев, грамматику и русскую словесность – П.А. Плетнев, артиллерию – Е.Х. Вессель, фортификацию – X.X. Христиани. Это было уже много позже. Пока же преподаватели давали наследнику основы наук, следуя главному правилу в обучении, утвержденному Жуковским: «Лучше мало, но хорошо, чем много, но худо».
После классов отправлялись на прогулку. В любимом Сашей Павловске бегали по аллеям, кружили по большому кольцу, а в Петергофе убегали на берег Финского залива бросать камешки, пока не звали на обед. Потом вновь прогулка, но уже не беготня, а чинное хождение, после которого дозволялись игры в мяч серсо. От пяти до семи вечера вновь занятия, чаще часы эти отводились Закону Божьему. Отец Павский намеревался внушить будущему государю «религию сердца», и план его занятий был полностью одобрен Жуковским. День заканчивался часом гимнастики, и больше всего мальчишки бывали рады, когда им позволяли идти в манеж. В восьмом часу бывал ужин. Вечер посвящался писанию дневника, что, по мысли Жуковского, должно было приучить Александра к анализу своих мыслей и поступков. Но великий князь тяготился писанием и заполнял страницы записной книжки в сафьяновом переплете только из любви к наставнику. В десять вечера ложились спать.
Если Василий Андреевич не был огорчен его поведением, полчаса до сна он отводил чтению сказок из «Тысячи и одной ночи», выбирая самые увлекательные. Сказки читались на французском языке. И право, странное это было сочетание: русский поэт читал наследнику русского престола арабские сказки в пересказе француза Галлана. А за окнами Павловского дворца широко раскинулись зеленые поляны, лучи заката освещали рощи лип и вязов, тихо текла речка Славянка.
Поэт – вот, казалось бы, его призвание, его всеобъемлющая характеристика. И верно, главное сказано этим, главное, но не все.
К делу придворного чтеца при императрице Марии Федоровне (равно и учителя русского языка у Александры Федоровны) Жуковский относился не слишком серьезно, видя в том преимущественно отработку пожалованного пенсиона. То была скорее придворная должность, чем служба. Воспитание царского сына – дело иное.
Поэт-романтик воодушевился идеей воспитания просвещенного, гуманного, мудрого и справедливого правителя. Стоит вспомнить, что Жуковский, человек никак не военный, отслуживший всего два месяца в армии подростком, не умевший стрелять и фехтовать, в войну 1812 года записался в ополчение и проделал с ним поход, был при Бородинском сражении. Так что певец действительно был «во стане русских воинов».
Наконец, царский воспитатель был поистине чист душой, что можно было сказать о немногих при дворе. Редко о ком современники так тепло и нежно отзывались, как о Жуковском.
Сознавал ли поэт свои реальные возможности в душном дворцовом мирке? Вполне. Еще в 1815 году, после первого представления императрице Марии Федоровне, он писал в дневник: «В большом свете поэт, заморская обезьяна, ventriloque (чревовещатель) и тому подобные редкости стоят на одной доске, для каждой из них одинаковое, равно продолжительное и равно непостоянное внимание». Если для Мердера назначение к наследнику было почетной службой и немалым повышением, то для поэта оно означало как будто отход от единственно важного дела. Почему он не отказался? Думается, Василий Андреевич верно понял это служение, как исполнение воли Божией, как исполнение своего долга перед Богом и Отечеством.
«Жуковский, я думаю, погиб невозвратно для поэзии, – писал Дельвиг Пушкину. – Он учит великого князя Александра Николаевича русской грамоте и, не шутя говорю, все время посвящает на сочинение азбуки. Для каждой буквы рисует фигурку, а для складов картинки. Как обвинять его! Он исполнен великой идеи: образовать, может быть, царя. Польза и слава народа русского утешает несказанно сердце его».
«Жуковский сделался великим педагогом, – писал А.И. Тургенев Вяземскому. – Сколько прочел детских и учебных книг! Сколько написал планов и сам обдумал некоторые. Выучился географии, истории и даже арифметике. Шутки в сторону: он вложил свою душу даже в грамматику и свое небо перенес в систему мира, которую объясняет своему малютке. Он сделал из себя какого-то детского Аристотеля».
И еще одно обстоятельство проясняет его выбор. Поэт был одинок. Несчастная любовь его к Маше Протасовой переполняла сердце горестной печалью, а хотелось радостного, светлого – детского.
«Я еще не слишком уверен в своей способности исполнять как должно свою обязанность, – писал Жуковский другу. – Знаю только, что детский мир – мой мир, и что в этом мире можно действовать с наслаждением, и что в нем можно найти полное счастие…» Мудрено ли, что мальчик искренне привязался к поэту, полюбил его и каждодневно ожидал его прихода.
Сторонние наблюдатели с некоторым удивлением отмечали заметную простоту обстановки, в которой рос наследник, отсутствие всякой пышности и придворного этикета, особенно по сравнению с положением при других европейских дворах.
По утрам ученики ходили здороваться с государем. Однажды тот спросил сына, знал ли он накануне урок. Услыша: «Не знал», – Николай Павлович нахмурился (а когда он делался строг, делал им выговоры за неудовлетворительные баллы и обещал наказать, их всех разбирал такой страх, что дрожь пробегала по телу).
– Не знал! – презрительно повторил царь и не поцеловал наследника.
– Но Паткуль тоже не знал! – в слезах воскликнул Саша.
Паткуль похолодел.
– А тебя спрашивают? – строго вымолвил Николай Павлович. – Изволь встать на колени!
После урока плачущий от страха и сочувствия к наследнику Саша Паткуль бросился искать Карла Карловича и упросил строгого Мердера обратиться к государю о прощении сына. Государь простил.
Показательно, что в ответ на просьбу французского посла маршала Мармона о позволении представиться наследнику, Николай I ответил: «Вы, значит, хотите вскружить ему голову. Я тронут Вашим желанием, Вы встретитесь с моими детьми, но церемониальное представление было бы непристойностью. Я хочу воспитать в моем сыне человека, прежде чем сделать из него государя».
Нет оснований не верить в искренность намерений императора, но самый этикет придворной жизни был тоже сильным воспитателем. В семь лет великий князь был назначен шефом лейб-гвардии Павловского полка и канцлером Александровского университета в Финляндии, в восемь – произведен в подпоручики, в девять – назначен атаманом всех казачьих войск и шефом донского атаманского полка. С восторгом облачаясь в новую красивую форму, мальчишка, конечно, играл, но игра эта уже становилась началом участия в государственной жизни.
В первом рескрипте, подписанном великим князем Александром Николаевичем и обращенном к атаману Уральского казачьего войска, говорится, что в детском возрасте великий князь не имел никакого права на отличие, пожалованное ему августейшим родителем единственно в ознаменование особого благоволения Его Величества ко всему казачьему сословию, но что он постарается показать себя достойным высокого звания атамана, когда настанет тому время, в надежде, что храбрые казаки помогут ему заслужить одобрение государя и России.
Саша очень любил родителей и скучал в разлуке с ними. В апреле 1828 года в ответ на объявление султаном «священной войны» против России, государь объявил войну Турции. Летом он отбыл в действующую армию, командующим которой поставил фельдмаршала П.X. Витгенштейна, а начальником штаба был генерал П.Д. Киселев. В один из июньских дней из Молдавии в Петербург и Москву ушли письма, и вскоре в Павловске великий князь, а в сельце Титове Лихвинского уезда Калужской губернии Митя Милютин с одинаковым восторгом читали известия о Буланлыкском сражении. Русские солдаты показали там храбрость и стойкость. Когда толпы янычар набежали на холм, где стоял штаб главнокомандующего, генерал Киселев выхватил шпагу и сражался наравне с солдатами. Вечером государь позвал его в свою палатку, благодарил и пожаловал осыпанную бриллиантами шпагу с надписью «За храбрость».
Учение наследника шло довольно успешно, хотя для воспитателей виден был сложный характер мальчика. Он был нервной натурой: легко смеялся, еще легче плакал, часто шалил, ссорился с товарищами. В качестве главного недостатка ему указывали на отсутствие выдержки и энергии, частую вялость, апатию. Не раз он говорил, что «не желал бы родиться великим князем».
Воспитание отца и сына отличалось весьма заметно. «Я получил бедное образование», – вспоминал сам Николай Павлович. Преподаватели его и Михаила были люди ученые – Кукольник, Балугьянский, Шторх, но они не могли и не старались овладеть вниманием своих воспитанников, привить им любовь к знаниям. Так же неудачен был и выбор законоучителя. «Нас учили только креститься в известное время обедни да говорить наизусть разные молитвы, не заботясь о том, что делалось в нашей душе», – признал позднее Николай Павлович.
Большое значение имели главные наставники – генерал граф Матвей Иванович Ламсдорф и шесть других «кавалеров». «…Наши отношения к ним были более основаны на страхе или большей или меньшей смелости, – вспоминал он же. – Граф Ламсдорф умел вселить в нас одно чувство – страх, и такой страх и уверение в его могуществе, что лицо матушки было для нас второе в степени важности понятий. Сей порядок лишил нас совершенно щастия сыновьего доверия к родительнице, к которой допускаемы мы были редко одни, и то никогда иначе, как будто на приговор. Беспрестанная перемена окружающих лиц вселила в нас с младенчества привычку искать в них слабые стороны, дабы воспользоваться ими в смысле того, что по нашим желаниям нам нужно было, и должно признаться, что не без успеха… В учении я видел одно принуждение и учился без охоты. Меня часто, и я думаю, не без причины, обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламсдорф меня наказывал тростником весьма больно среди самих уроков…» Для своего первенца Николай Павлович постарался все сделать иначе.