Чумные ночи
Три располагавшиеся на площади таверны (одна из них называлась «Романтика») стояли пустые. У входа в ресторан «Бузуки» посетителей обрызгивали лизолом. Игнорируя взгляды узнавших его людей, губернатор пошел к дому своей Марики. Теперь, когда на остров обрушилась эпидемия и смерть подобралась так близко, ему вдруг показалось ненужным и унизительным по-воровски скрывать эту «тайную» связь, о которой, как он полагал, и без того все уже знают. Когда Сами-паша привычно открыл калитку заднего двора, в курятнике панически – а вдруг лиса! – закудахтали куры, но тут же смолкли, и он почувствовал, как птицы смотрят на него из темноты. Он еще только подходил к одноэтажному домику, а кухонная дверь, как обычно, тихо открылась сама, и Сами-паша почувствовал всегдашний запах сырой, плесневелой кухни и влажного камня. Для него это был запах любви и угрызений совести.
Они обнялись и сразу же, не зажигая света, на ощупь пробрались в комнату, где их ждала постель. Губернатор, как обычно, не стал отдаваться любви безоглядно и целиком, это казалось ему несолидным; ему хотелось время от времени приостанавливаться, чтобы почувствовать, как подобает осторожному государственному деятелю, что он полностью владеет ситуацией. Но Марика обнимала его сильно-сильно, как ребенок обнимает мать, которую потерял и снова нашел в толпе. К концу дня, полного тревожных новостей, она слишком измучилась от одиночества, чтобы бояться выглядеть несдержанной. И они долго, очень долго не могли остановиться.
Потом, когда сели за ужин, Сами-паша сказал:
– В верхних кварталах, в Оре и Флизвосе, очень многие закрывают дома и уезжают. Ангелосы, которые являются каждый год по весне, приказали было эконому готовить дом к их прибытию, но потом телеграммой распорядились, чтобы он пока не торопился. Теперь просят достать билет для племянника. Торговец мрамором Сабахаттин тоже хочет сбежать, ищет билет.
Марика рассказала, что случилось с невесткой Каркавицаса, богатого владельца каменоломен, родом из Салоник, которая жила через две улицы от нее выше по склону. Та, по своему обыкновению, перед Пасхой приехала в заранее подготовленный для нее особняк, больше похожий на дворец, и вместе с экономом и сестрой отправилась за покупками: на любимый Старый рынок, к торговцам пряностями, в знаменитую зелейную лавку актара Арифа, в пекарню Зофири. Зашла она и в лавку, где торговали куриным мясом, и там увидела хозяина, который валялся в углу без сознания, а на шее у него был бубон! Невестка Каркавицаса тут же вернулась к себе, закрыла дом и поутру отбыла в Салоники.
– Нет, не отбыла, – покачал головой Сами-паша. – Они не смогли купить билет ни на пароход «Ллойда», ни на корабль «Маритим», пришедший вне расписания, и обратились ко мне за помощью. А ведь эти семьи куда более дружны с консулами, чем я.
Они немного помолчали. В облике Марики присутствовала какая-то благородная простота. Возраст ее подходил к сорока, она была высокого роста, светлокожая, как мать Сами-паши, но с темными, густыми волосами. Нос тонкий и изящный, своеобразной формы. Сами-паша порой смотрел только на этот прекрасный нос.
Ставя перед губернатором тарелку, Марика сказала, что курица – ее собственная, сливы – из своего сада, а муку доставили из гарнизона десять дней назад.
– В гарнизонной пекарне пекут чудо какие вкусные чуреки, – продолжала она. – Чума с едой ведь тоже передается, паша?
– Не знаю, – ответил губернатор и, помолчав, добавил: – Курицу-то можно было и не резать! – так, словно имел в виду, что в этот день и без того было слишком много крови. А потом, с удивившей его самого прямотой, высказал то, что только сейчас пришло ему на ум: – Через несколько дней у нас начнется карантин. Иначе англичане и французы обязательно потребуют, чтобы все пассажиры и грузы, находящиеся на кораблях, которые заходят в нашу гавань, выдерживали пятидневную изоляцию, как было в Измире. После этого выбраться с острова будет куда сложнее и дороже. Кроме того, вслед за объявлением карантина пароходные компании сократят количество рейсов. Не я один об этом подумал, потому и билетов в кассах не осталось, их едва ли не приступом взяли. Но я приберег для тебя, твоего брата и племянника билеты на пароход «Мессажери маритим», который завтра в полдень уйдет в Салоники.
На самом деле он не придерживал никаких билетов, но знал, что добыть их в случае необходимости сможет.
– Что вы хотите этим сказать, паша?
– Мадам Марика, если вы не сможете собраться до завтрашнего дня, то, думаю, последний корабль, которому удастся избежать карантина, уйдет послезавтра. Если хочешь, я тотчас найду билет на пароход «Пантелеймона».
– А как же вы, паша? Вы когда уедете?
– Что ты такое говоришь! Я должен оставаться здесь, на своем посту, до самого конца этой напасти.
Наступила тишина. Губернатору хотелось разглядеть выражение лица Марики, но было слишком темно.
– Мое место – рядом с вами.
– Это не шутки! Бонковского-пашу убили, а человек он был великий!
– Кто, по-вашему, его убил?
– Конечно, это могло быть и непредумышленное убийство. Прискорбное стечение обстоятельств. Одно несомненно: есть те, кто желает, чтобы зараза распространилась как можно шире, а мусульмане и христиане между тем ополчились друг на друга, и можно будет половить рыбку в мутной воде. Посте гибели Бонковского-паши они стали угрожать доктору Илиасу. Бедняга не чувствовал себя защищенным в гостевом доме.
– Когда вы рядом со мной, паша, мне не страшно.
– А лучше бы ты боялась! – произнес губернатор и положил руку на колено любимой. – Консулы, торговцы, ходжи станут протестовать против каждого запрета. Эпидемия будет разрастаться – в этом я уверен. И, сражаясь с чумой, мы будем вынуждены одновременно остерегаться убийц!
– Не падайте духом, паша. Я стану делать все, как вы скажете, буду осторожна с едой. Запру дверь, никого на порог не пущу, и со мной ничего не случится.
– Кому-нибудь надо будет приносить тебе хлеб, воду, немного слив или черешни. Положим, их ты не впустишь, но есть еще твой брат и племянник. Или пожалеешь соседского ребенка, откроешь ему дверь. А мне разве не откроешь? Я ведь тоже могу принести в дом чуму.
– Паша, если вы заразитесь, то пусть и я заболею. Я лучше умру, чем не пущу вас к себе в черный день.
– Может начаться настоящее светопреставление, – безжалостно продолжал Сами-паша. – А в Судный день, как сказано в Коране, мать не узна́ет сына, дочь – отца, жена – мужа.
– Еще немного – и я расценю вашу настойчивость как оскорбление, паша.
– Я знал, что ты так скажешь.
– Тогда зачем же вы настаиваете, чтобы я уехала, разбивая мне сердце?
В этих словах Сами-паша услышал не столько гнев, сколько желание затеять обычную любовную игру, состоящую из кокетства и маленьких притворных ссор, и успокоился. Если бы Марика приняла ислам, он мог бы, как это делали некоторые мутасаррыфы, взять ее в дом второй женой, даже не извещая об этом первую, оставшуюся в Стамбуле. Но Сами-паша занимал высокий пост в бюрократической структуре Османской империи. Еще важнее было то, что в последние годы переход христиан в мусульманство вызывал протесты консулов и послов, которые каждый раз твердили о насилии и принуждении, раздувая такие случаи и придавая им политическую окраску. Это раздражало Стамбул, а раздражать Стамбул губернатору хотелось меньше всего.
– Ах, паша, что же теперь будет? Чем мы провинились? Что нам делать?
– Нужно слушать, что говорю я, что говорит власть, и подчиняться. Не верь слухам. Государство держит ситуацию под контролем.
– Вы бы только знали, что́ говорят! – подхватила Марика.
– Расскажи-ка.
– Болтают, будто эту так называемую чуму привез Бонковский-паша, а сейчас, когда его убили, она осталась без хозяина и бродит по городу, как потерявшийся ребенок. Будут еще смерти.
– Еще что?
– Кое-кто, увы, утверждает, что никакой чумы нет. Даже среди греков такие есть.
– Ну, теперь-то, думаю, подобной чепухи уже не несут. Еще?
– Толкуют, что чуму привезли на пароходе «Азизийе». Будто бы крысы оттуда перебрались на лодку, а потом на берег.
– Еще?
– А племянница султана, говорят, очень красивая. Это правда?
– Не знаю, – буркнул Сами-паша с таким видом, будто ему предложили раскрыть государственную тайну. – И вообще, самая красивая – ты.
Глава 20
Следующим утром перед началом заседания губернатор показал членам Карантинного комитета карту, висящую на стене в небольшой комнате рядом с его кабинетом. Отныне в соответствии с принятым накануне решением и правилами эпидемиологической науки на этой карте должны были обозначаться зараженные дома, где были зафиксированы случаи смерти от чумы. Решения о том, какие улицы и кварталы обносить санитарным кордоном, надлежало принимать, сообразуясь с этой картой.
Тут аптекарь Никифорос с преувеличенной вежливостью поинтересовался, когда же губернатор вернет ему кусок ткани с эмблемой его аптеки.
– Я присутствую на заседаниях и голосую так, как вы желаете, – прибавил он.
– Какой же вы, оказывается, настойчивый человек, Никифорос-эфенди! – проворчал Сами-паша, открывая шкафчик. – Вот, пожалуйста! – С этими словами он продемонстрировал кусок ткани членам комитета. – Полюбуйтесь!
Дамат Нури, колагасы, Мазхар-эфенди, священники и все прочие оглядели красновато-розовую ткань, на которой была искусно изображена мингерская роза. Губернатор внимательно следил за выражением их лиц.
– Всем очень понравилась ваша реклама, Никифорос-эфенди!
– Идея принадлежала Бонковскому-паше, – ответил аптекарь.
– В таком случае вы обязательно заберете свою ткань, тем более что в архивную опись ее внесли, никуда не денется. Но сейчас я отдать ее не могу, как бы мне ни хотелось. Вот когда чума кончится и мы будем торжественно праздновать этот день, я у всех на глазах вручу ее вам. Пусть все присутствующие будут свидетелями.
– Вам виднее, ваше превосходительство, – насупился Никифорос.
– Ткань, конечно, ваша… Но мингерская роза принадлежит всему народу.
Историки впоследствии спорили о том, кого имел в виду губернатор Сами-паша, говоря о «всем народе», – жителей острова или же население всей Османской империи.
Вернув ткань в шкафчик, губернатор прошел на свое место, которое обычно занимал во время заседаний Карантинного комитета, и стал быстро зачитывать и ставить на голосование пункты, которые уже успел обсудить с даматом Нури и доктором Илиасом: о том, что часть крепости (в частности, один из ее больших дворов) выделяется под зону изоляции; о том, на каких участках за пределами города будут устраивать новые кладбища; о мерах по охране расселенных домов и так далее и тому подобное. Множество решений, иным из которых предстояло определить историю острова или полностью изменить облик кварталов Арказа, было принято с небывалой поспешностью. После их обнародования наибольшее недоумение у горожан вызовут два запрета: «толпиться» и «собираться группами более двух человек».
– А как же пятничный намаз и речи любимых народом проповедников, которые собирают толпы слушателей? Тоже запрещаются? – поинтересовался русский консул Михайлов.
– Такие полномочия у нас есть, однако не будем торопиться с решением, – ответил губернатор. – К тому же всегда можно прийти в мечеть в одиночку, совершить омовение и намаз, ни к кому не прикасаясь, – какой врач под каким предлогом запретит подобное?
– Тамошние старые, грязные ковры – рассадник всяческой заразы, – послышался чей-то не то насмешливый, не то жалобный голос.
– Если понадобится, мы, православные, отменим воскресные службы, – высказался глава православной общины Константинос-эфенди. – Паства с этим смирится.
После начала эпидемии церкви опустели, а вот в мечетях стало, как никогда, многолюдно. На погребальный намаз тоже собиралось необычайно много народу.
– Если зараза гнездится вокруг Каменной пристани и в бараках беженцев с Крита, то с какой стати закрывают мою одеяльную лавку в Эйоклиме? – вопросил французский консул месье Андон.
– А потому, что оттуда до гарнизона рукой подать, – усмехнулся кто-то, но останавливаться на этой теме не стали.
Во время заседания консулы продолжали получать через своих секретарей известия о положении дел в городе. Многое, о чем спорили тем днем в Карантинном комитете, разлетелось по всему Арказу в искаженном виде и множестве вариантов: кто-то что-то недопонял, что-то домыслил или просто приплел; кто-то приправил пересказ старыми обидами.
Больше всего говорили о том, что народу от чумы умирает куда больше, чем становится известно, что покойников – в особенности из числа бедняков, мусульман или беженцев с Крита – скрывают из страха перед карантинной службой, которая закроет дом, арестует товар в лавке. На эти толки губернатор отвечал следующим образом:
– Мусульмане с величайшим почтением относятся к покойникам и – вы же сами об этом говорили – к похоронам. А потому быть такого не может, чтобы мингерцы – как нам тут рассказывают – под покровом ночи, словно воры, хоронят умерших, не прочитав над ними молитв, не совершив намаза и не обмыв тела.
– Ваше превосходительство, если вы распорядитесь подать бронированное ландо, мы вас быстренько свозим за военную школу, к старой Каменной пристани! – не сдавался французский консул.
– Да, мне известно, – кивнул губернатор, – что вчера вечером вы с греческим вице-консулом Леонидисом туда ездили. Но там живут не мингерцы, а переселенцы.
– А критянина, который по ночам расхаживает с полной корзиной мертвых крыс и распространяет чуму, вы там не видели? – полюбопытствовал английский консул месье Джордж, известный тем, что никогда не упускает случая пошутить. (Он как раз был природный англичанин и настоящий консул.)
– Столько людей верит в эти истории, что и я, глядишь, поверю.
– Мы знали, что чуму сеет дьявол, но что он с Крита, не ведали!
– В былые времена, – заговорил доктор Нури, – когда во Флоренции или, скажем, в Марселе начиналась чума и местные жители понимали, что их правители не могут с ней справиться, что им не хватает для этого сил, лучшие люди города, и молодые, и старые, создавали добровольческие отряды и обходили дом за домом. Самоотверженные люди, герои, которые пекутся не только о собственной жизни и готовы пожертвовать собой ради общего спасения, есть и на этом острове.
– Такие, как доктор Александрос?
– Может, у нас и есть такие, кто решился бы на жертву ради Мингера. Но теперь, когда все друг на друга ополчились, добровольцев не найдется.
– В наши дни не так-то просто убедить мусульманина пожертвовать собой ради христианина, а христианина – ради мусульманина. Подумайте, по чьей вине мы до такого дошли.
– В мусульманских кварталах должны действовать добровольцы-мусульмане, в христианских – греческая молодежь, – не сдавался английский консул.
– Есть еще способ: перенять тот образ действий, который англичане с успехом практикуют в Индии.
– Мы только сейчас от вас узнали, что англичане в Индии, оказывается, успешно борются с чумой.
– Там, где никто не хочет быть добровольцем и не понимает, зачем это нужно…
– Военные их насильно добровольцами сделают!
– Нет, господа! – вмешался дамат Нури, с улыбкой глядя на русского консула Михайлова. – В этом случае по домам будут ходить не добровольцы, а солдаты.
Наступила тишина.
– Нашим арабам поручать такое нельзя, – сказал начальник Надзорного управления.
После Восстания на паломничьей барже Абдул-Хамид сместил с должности начальника гарнизона, а составлявшие гарнизон четыре роты разослал по разным уголкам империи. Взамен на остров прибыли из Дамаска, из Пятой армии, две роты, укомплектованные арабами, не знавшими турецкого языка. Командиру этих солдат был дан приказ не вмешиваться в политические и карантинные дела, а только ловить в горах бандитов из греческих шаек.
– Давайте не будем смотреть на дело в таком мрачном свете, – предложил губернатор. – Пока добровольцы осматривают дома и особняки, солдатам нет нужды входить с ними внутрь. Они будут просто дежурить с оружием на улице, а если начнется неурядица – вмешаются. Надо лишь выдать им порох и патроны.
– Как бы эти солдаты, говорящие только по-арабски, снова по ошибке не начали стрелять в народ! – не удержался французский консул.
– Для того чтобы наилучшим образом организовать отряды добровольцев, своего рода добровольческую армию, из жителей вилайета Мингер, его величество султан направил к нам из Стамбула колагасы Камиля, – объявил губернатор. – Этот отважный молодой офицер сегодня присутствует на нашем заседании!
Колагасы, сидевший на одном из стульев, расставленных вдоль стен для секретарей и военных, вскочил на ноги, покраснев от смущения, и поприветствовал членов Карантинного комитета. (В голове колагасы промелькнула мысль о том, что звание у него низковато для его возраста.) На место он садился уже командиром особого подразделения, которое надлежало сформировать для поддержки введенных в вилайете карантинных мер. Было решено немедленно приступить к набору солдат в подразделение.
– Из Стамбула уже ассигнованы средства для выплаты жалованья добровольцам! – солгал губернатор.
– Ваше превосходительство, никогда эти средства не придут! – смело заявил английский консул месье Джордж, выразив тем самым мысли всех участников заседания. Ибо никто не говорил об этом вслух, но все понимали, что Стамбул и, увы, его величество султан думают прежде всего о себе.
Чтобы приободрить членов Карантинного комитета, губернатор счел нужным вставить еще несколько слов:
– Человеческий долг всех жителей острова – не допустить, чтобы те, кто собирается завтра сесть на пароход и покинуть наш вилайет, привезли заразу в Стамбул, разнесли ее по всей Османской империи и даже Европе.
Еще не договорив, Сами-паша почувствовал безмолвное недовольство сидящих за столом. На самом деле он и сам – безотчетно, в глубине души, – разделял его. Карантинные запреты, предписанные Стамбулом, были призваны в первую очередь не спасти мингерцев, а уберечь от эпидемии все государство.
Затаенный гнев на Стамбул порой находил мишень поближе – губернатора. Однако, как ни настаивали консулы и врачи, на втором заседании тоже не удалось принять решение о строгом санитарном кордоне вокруг мусульманских кварталов и самых зачумленных улиц, где жили беженцы с Крита. Члены комитета догадывались, что причиной тому было нежелание губернатора гневить шейха Хамдуллаха (тем более что брат этого последнего Рамиз уже сидел за решеткой). Шейх мог призвать своих последователей саботировать карантин.
Еще одно решение, предложенное Стамбулом, заключалось в том, чтобы сжигать зачумленные дома, дезинфекция которых обойдется слишком дорого. Хозяевам сжигаемых домов и вещей полагалось справедливое денежное возмещение, которое должна была назначать комиссия из семи человек, представителей общин и чиновников мингерского Казначейства, чьи решения невозможно было бы оспорить.
– Главное, чтобы в казне нашлись деньги на эти выплаты! – буркнул немецкий консул.
– Неужто власти, которым не хватает храбрости поставить санитарный кордон, осмелятся жечь дома мусульман? – подхватил французский консул.
– Помощник Бонковского-паши, да будет земля ему пухом, доктор Илиас нам вчера рассказал, что его величеству очень хорошо известно: семилетней давности эпидемию холеры удалось остановить только благодаря сожжению наиболее зараженных зданий.
– Вчера вы заявили нам, – сказал доктор Никос, взглянув на доктора Илиаса, – будто бы его величество своими устами изволил говорить Бонковскому-паше, что настаивает на предании огню зараженных домов.
– Нет, такого я не говорил, – возразил доктор Илиас.
– Говорили, а теперь отказываетесь от своих слов. Что, боитесь?
– Это вопрос не смелости, но меры, – пришел на помощь коллеге доктор Нури. – В деревнях вокруг Бомбея сегодня сжигают мусорные кучи, лачуги и хибары, чтобы остановить распространение заразы. Однако в десяти километрах к западу, в центре Бомбея, не трогают даже самые зачумленные многоэтажные дома – только окружают всю улицу или квартал санитарным кордоном. Если это удается сделать, шествие чумы замедляется. – Доктор Нури немного помолчал, желая увидеть, какое впечатление произвели его слова на членов комитета, и продолжил: – Любая мера должна быть уместной. Одежду покойных и другие зараженные вещи продолжают сжигать в Аравии, в Хиджазе, теперь начали жечь в Китае и Индии. Когда во время холеры предают огню грязные трущобы, удаляют из портов и с центральных улиц безработных, бродяг и нищих, это порой рассматривают как возможность изменить лицо города: построить новые, современные кварталы и разбить полезные для здоровья парки.
– Мы такого не хотим! – промолвил губернатор.
– Но нынешняя эпидемия может и не кончиться сама собой с наступлением лета, как бывало с прежними небольшими вспышками холеры, – ввернул доктор Никос.
– Эфенди, отчего, по-вашему, у англичан с местными доходит до такого ожесточения? В самом деле английских офицеров и врачей убивают на улицах?
– К сожалению, дело приняло такой оборот из-за привычки британских колониальных офицеров во всем полагаться на силу и не идти на компромиссы. Англичане посылали кавалерию против невежественных крестьян, ничего не знающих ни о чуме, ни о микробах, чтобы искать среди них зачумленных, и не проявляли никакого уважения к их женам. Они разделяли семьи, отправляли подозрительных в изоляторы, больных – в клиники, даже не объясняя, почему, зачем и куда их везут. А в народе говорили, что в больницах людей травят и режут на кусочки и чума для этого лишь предлог.
– Разумеется, это все не отменяет того факта, что местное население действительно невежественно, имеет самое примитивное представление о болезнях и саботирует все карантинные меры из одной лишь злобы на англичан, – признал доктор Никос. – «Мечети – вот наши больницы» – так они говорят.
– А вы что думаете по этому поводу? – спросил русский консул Михайлов. – Не стоит ли врачам предоставить этих невежественных людей их судьбе и не лечить, раз те отвергают науку?
– Озлобленные индусы стали убивать всех попадавшихся им под руку белых людей, считая их врачами. Тогда запреты ослабили. Волнения немного утихли, но чума стала распространяться быстрее. Некоторое время англичане придерживались такого подхода: поскольку местное население бунтует против карантинных мер, мы ничего не будем делать, пока индусы сами к нам не придут и не попросят о помощи. В Калькутте это привело к очень быстрому распространению чумы.
– Позвольте мне сказать, – заговорил глава греческой православной общины, настоятель собора Святой Троицы Константинос-эфенди, все два дня по большей части молчавший.
Присутствующие с интересом и уважением повернулись к священнику, и тот произнес заранее заготовленную маленькую речь:
– Мингер не Индия, господа! Уподобление это ошибочно. И православные, и мусульмане нашего острова – люди просвещенные и цивилизованные, и потому в эти страшные дни народ Мингера будет дисциплинированно и верноподданно соблюдать запреты, которые предписал нам султан и за соблюдением которых будет неусыпно следить господин губернатор!
– Браво!
– Вот если вы из страха перед бунтом озлобленных фанатиков не введете карантинные меры, тогда-то и начнется настоящее светопреставление, – продолжал священник. – Греки бегут с острова, мы боимся чумы. А кое-кто даже говорит, что все эти слухи про эпидемию именно для того и распустили, чтобы мингерские греки превратились в меньшинство; тогда они не смогут потребовать независимости.
– Господа, наш остров не османский протекторат и не чья бы то ни было колония, – заявил Сами-паша. – Мингер, больше половины населения которого составляют мусульмане, является неотъемлемой частью Османской империи, и все мы, и христиане и мусульмане, бесконечно преданы его величеству.
Но на эти слова не обратили внимания, и некоторое время спор о том, насколько Мингер похож на Индию, продолжался. Затем доктор Нури рассказал, как три года назад во время паники, вызванной чумой, из почти миллионного Бомбея бежало более трети населения.
– Если вы не оградите кордоном текке в Герме и Кадирлере, эти рассадники заразы, то греческая община может и вовсе полностью покинуть остров, – предостерег настоятель собора Святой Троицы. – Исход греков с Мингера, увы, уже начался.
Глава 21
Заседание Карантинного комитета еще только подходило к концу, а в пароходных агентствах на Стамбульском проспекте и в окрестностях порта уже знали, что к пассажирам всех кораблей, которые покинут Мингер после воскресной полуночи, будет применяться пятидневный карантин. До этого срока было официально запланировано отбытие всего двух кораблей. Однако желающих уехать с острова в ближайшие три с половиной дня должно было набраться предостаточно. Поэтому многие пароходные компании поспешили отправить телеграммы с просьбой прислать еще несколько кораблей или же взяли в аренду судно-другое.