Музей Невинности
– То есть за жертву попасть в рай не получится? – схитрил я.
– Как сказал великий Аллах… Кто попадет в рай, станет известно только в Судный день. Но мы приносим жертву не для того, чтобы оказаться в раю. Мы приносим ее, не ожидая никакой награды, лишь потому, что любим Аллаха.
– А ты, оказывается, хорошо разбираешься в религиозных вопросах, Четин-эфенди.
– Ну что вы, Кемаль-бей, куда мне до вас! Вы такой ученый, лучше меня все знаете! Да и чтобы разбираться в этом, не надо ни веры, ни мечети. Мы всегда отдаем тому, кого любим, самое дорогое, то, над чем трясемся, и отдаем лишь потому, что крепко любим, ничего не ожидая взамен.
– Но ведь человеку, которому приносят такую жертву, делается не по себе, – заметил я. – Он думает, что от него чего-то хотят.
– Аллах велик, – проговорил Четин-эфенди. – Аллах все видит и все знает… Он понимает, что мы любим его и не ждем награды. Никому не обмануть Аллаха.
– Вон открытый магазин, – прервал я нашу религиозную беседу. – Четин-эфенди, останови машину. Я знаю, что здесь продают ликер.
Мы с Фюсун за пять минут купили по бутылке мятного и клубничного ликера «Текель» и быстро вернулись обратно.
– Четин-эфенди, у нас еще есть время. Покатай нас немного, – попросил я.
Почти обо всем, что мы обсуждали во время той долгой автомобильной прогулки, годы спустя мне напомнила Фюсун. Мне же с того морозного праздничного утра запомнилось только одно: тем утром Стамбул был похож на скотобойню. С рассвета в городе были зарезаны десятки тысяч баранов, притом не только на окраинах, пустырях и пожарищах в бедных кварталах, но и в самых богатых районах города, и даже в центре. Местами мостовую заливали красные лужи крови. Пока наш автомобиль перебирался с холма на холм, переезжал мосты и колесил по извилистым переулкам, мы повсюду видели мертвых баранов. С тех, которых зарезали недавно, сдирали шкуру, а которых давно – резали на части.
Через мост Ататюрка мы переехали Золотой Рог. Несмотря на всеобщее ликование, на флаги и разряженную толпу на улицах, нам было грустно и мы чувствовали усталость. Проехав акведук Боздоган, повернули к Фатиху. На одном из пустырей продавали вымазанных хной баранов.
– Их тоже зарежут? – робко спросила Фюсун.
– Может быть, этих и не зарежут, маленькая ханым, – отозвался Четин-эфенди. – Время к полудню, а покупателей на них нет… Возможно, до конца праздника не будет, так что бедные животные спасутся… Но поставщики все равно продадут их мясникам, маленькая ханым.
– А давайте до мясников купим их и спасем, – предложила Фюсун. Она сидела в красивом красном пальто. Улыбнувшись, она смело подмигнула мне. – Надо украсть барана у человека, который хочет зарезать своего ребенка, правда?
– Надо, – согласился я.
– Как сообразительна юная госпожа, – улыбнулся Четин-эфенди. – Но ведь пророк Ибрагим не хотел убивать своего сына. Просто так повелел Аллах. Если мы не будем выполнять все, что велит Аллах, в мире наступит неразбериха, будет конец света… Основа всего мира – любовь. А основа любви – любовь к Аллаху.
– Но как это понять ребенку, которого хочет зарезать собственный отец? – не выдержал я.
На мгновение наши с Четином-эфенди взгляды встретились в зеркале.
– Кемаль-бей, вы ведь это спрашиваете лишь для того, чтобы, как ваш батюшка, поболтать со мной, пошутить, – сказал он. – Ваш отец жалует нас. Мы тоже почитаем и любим его и никогда не обижаемся на его шутки. И на ваши шутки тоже обижаться не станем. Но отвечу я вам примером. Вы видели фильм «Пророк Ибрагим»?
– Нет.
– Конечно, вы на такие фильмы не ходите. Но возьмите как-нибудь с собой маленькую ханым и обязательно посмотрите его. Ни минуты не заскучаете… Пророка Ибрагима играет Экрем Гючлю. Мы ходили всей семьей, с женой да ребятишками. Все прослезились. Особенно тогда, когда пророк Ибрагим, взяв нож, смотрит на сына… и когда сын Измаил говорит, как записано в Великом Коране: «Отец, выполняй волю Аллаха во что бы то ни стало!» А когда на месте сына появился баран, весь зал рыдал от счастья. Если мы отдаем кому-то, кого больше всех любим, самое дорогое, не ожидая ничего в ответ, тогда мир вокруг становится прекрасным. Вот почему все плакали.
Мы ехали тогда из Фатиха в Эдирнекапы, а там, повернув вправо, спустились по окраинным кварталам мимо старых полуразрушенных крепостных стен к Золотому Рогу. Когда мы проезжали мимо крепостных стен, долгое время ничто не нарушало тишины в машине. В промежутках между стенами виднелись мусорные кучи от фабрик и всевозможных мастерских, земля была завалена пустыми бутылками, тряпьем, бумагой. Повсюду валялись останки зарезанных баранов, содранная кожа, кишки, рога. Однако казалось, в этих бедных кварталах, среди домов с облупившейся краской, люди больше радовались самому празднику, а не принесенным жертвам. Помню, как мы с Фюсун внимательно посмотрели на какую-то площадь, где было в разгаре народное гулянье с каруселями и качелями; на детей, покупавших на выданные к празднику деньги сласти; на маленькие турецкие флаги, как рога торчавшие впереди на автобусах, – на все эти сцены счастья, фотографии и открытки с видами которых я буду страстно собирать через много лет.
Поднимаясь на холм Шишхане, мы оказались посреди дороги в толпе. Проехать было трудно. Сначала я решил, что это очередное гулянье. Машина медленно ехала между людьми. Вдруг все расступились, и мы увидели прямо перед собой два столкнувшихся автомобиля, а рядом – умиравших людей. У съезжавшего с холма грузовика лопнул тормозной ремень, грузовик вылетел на встречную полосу и тут же подмял под себя легковой автомобиль.
– Аллах велик! – пробормотал Четин-эфенди. – Маленькая ханым, не надо смотреть туда.
У машины был полностью смят перед, и внутри кто-то, умирая, кажется, слегка шевелил головой. Никогда не забуду треск осколков под колесами нашего автомобиля и наше молчание потом. Поднявшись на холм по пустынным улицам, мы домчались от Таксима до Нишанташи, будто за нами гнались.
– Куда вы запропастились? – удивленно спросил отец. – Мы уже волноваться стали. Ликер нашли?
– Конечно! – ответил я.
В гостиной пахло духами, одеколоном и начищенным ковром. Оказавшись среди радостных родственников, я тут же позабыл о маленькой Фюсун.
12. Поцелуи в губы
О той праздничной прогулке шестилетней давности мы вспоминали с Фюсун на следующий день, когда встретились вновь после обеда. Потом, позабыв обо всем, долго предавались поцелуям и любви. От весеннего ветра, пахшего липовым цветом, задувавшего из-за штор и тюлевых занавесок в комнату, она слегка дрожала, а ее медово-солнечная кожа покрывалась мурашками. Фюсун так крепко закрывала глаза и так сильно прижималась ко мне – как утопающий держится за спасательный круг, – что я был ошеломлен и не мог не осознать: смысл происходящего куда глубже. Я лишь решил, что мне необходимо поскорее побывать в мужской компании, чтобы не погружаться с головой в опасные чувства, в раскаяние и сомнения, – в общем, в ту благодатную почву, на которой взрастает и зреет любовь.
Мы встретились с Фюсун еще три раза, а в субботу утром позвонил мой брат Осман и позвал меня на футбольный матч между командами «Гиресунспорт» и «Фенербахче», на котором, в чем он был убежден, «Фенербахче» отстоит звание чемпиона. Я пошел с ним. Мне нравилось сидеть на стадионе «Долмабахче», где я часто бывал в детстве, который за двадцать лет совсем не изменился, если не считать, что его переименовали в «Стадион Инёню». Единственное различие заключалось в том, что теперь на поле попытались вырастить траву, как в Европе. Но трава проросла только по краям, и поэтому поле напоминало лысого, у которого осталось немного волос на висках и на затылке. Когда обливавшиеся по́том на солнце футболисты, особенно малоизвестные защитники, приближались с мячом к краю поля, зрители с платных трибун по-прежнему яростно ругались и выкрикивали игрокам оскорбительные слова, словно римские патриции, наблюдавшие за гладиаторскими боями, а бушующая толпа из безработных, бедняков и студентов с бесплатных трибун скандировала те же ругательства нараспев, явно получая удовольствие от того, что футболисты их слышат. Как напишут в спортивных рубриках газет на следующий день, матч для «Фенербахче» был легким, и всякий раз, когда забивали гол, я замечал, что встаю вместе со всеми и кричу на пределе голосовых связок.
В той атмосфере праздника и всеобщего единения на поле и на трибунах, среди обнимавшихся и поздравлявших друг друга с победой мужчин было что-то такое, что скрадывало мои угрызения совести, а страхи превращало в гордость. Но когда толпа стихала и удар по мячу слышали одновременно сорок тысяч человек, я поворачивал голову, смотрел на Босфор, видневшийся из-за старых открытых трибун, на русский корабль, проплывавший мимо дворца Долмабахче, и думал о Фюсун. Толком не зная, каков я на самом деле, она выбрала именно меня и с решимостью отдала себя именно мне. Это задевало меня за живое. Ее длинная шея, ямочка пупка, какая имелась только у нее, сомнение и открытость, иногда читавшиеся в ее глазах одновременно, грустная искренность в ее взгляде, обращенном на меня, когда мы лежали рядом, и наши поцелуи не выходили у меня из головы.
– Ты сегодня что-то задумчивый. Наверное, волнуешься из-за предстоящей помолвки, – заметил Осман.
– Да.
– Очень любишь?
– Конечно.
Брат улыбнулся – с нежностью и пониманием – и посмотрел на мяч, который, покрутившись, замер посреди поля. Со стороны Девичьей башни подул легкий ветер, нежно заколыхавший полотнища флагов команд и маленькие красные флажки по углам поля. Ветер настойчиво задувал мне в глаза табачный дым от сигареты, которую курил брат, так что глаза у меня начали слезиться. Я вспомнил, как в детстве у меня тоже текли слезы, когда отец курил рядом со мной на стадионе.
– Женитьба пойдет тебе на пользу, – убежденно произнес Осман, неотрывно следя за игрой. – Сразу заведете детей. Только смотри, от нас не прячьтесь, будут дружить с нашими. Сибель – практичная женщина, крепко стоит на земле. А ты слегка витаешь в облаках. Вот вы друг друга и дополните. Надеюсь, ты ей не надоешь, как надоел другим своим подружкам. Черт, да это же штрафной! Судья ослеп, что ли?!
Когда «Фенербахче» забили второй гол, мы все вскочили, заорали: «Го-о-ол!» – и стали обнимать друг друга. После окончания матча к нам подошли армейский приятель отца Кова Кадри, несколько знакомых предпринимателей-болельщиков и один адвокат. В шумной толпе мы спускались с трибун и, пройдя вверх по улице от стадиона, дошли до гостиницы «Диван», где решили выпить за разговорами о футболе и политике. Я все время думал о Фюсун.
– Ты, Кемаль, все витаешь где-то, – заметил Кадри-бей. – Наверное, не любишь футбол, как твой брат.
– Вообще-то, люблю. Но в последние годы…
– Кемаль очень любит футбол, Кадри-бей. Просто хороших пасов сейчас нет, – насмешливо сказал Осман.
– Между прочим, в пятьдесят девятом году я мог перечислить по памяти весь состав «Фенербахче», – обиделся я. – Озджан, Недим, Басри, Акгюн, Наджи, Авни, Микро Мустафа, Джан, Юксель, Лефтер, Эргюн.
– Ты забыл Сераджеттина. Он тогда тоже в команде играл, – добавил Кова Кадри.
– Нет, он тогда не играл.
Спор затянулся – как всегда, каждый стоял на своем. Мы с Ковой Кадри решили поспорить, играл ли в 1959 году Сераджеттин в «Фенербахче». Проигравший обязался угостить всю компанию выпивкой.
На обратном пути по Нишанташи я отстал от других. В квартире «Дома милосердия», куда мать отправляла все наши старые вещи и игрушки, хранилась жестяная коробка, где мы с братом в детстве держали вкладыши от жвачки «Замбо» с фотографиями футболистов и актеров. Я знал, что если найду ту коробку, то выиграю спор.
Но стоило мне переступить порог квартиры, я понял, зачем на самом деле пришел. Мне хотелось вспомнить мгновения, проведенные с Фюсун. Некоторое время я смотрел на незастланную кровать, на которой мы любили друг друга, на пепельницу, оставленную на тумбочке у изголовья, на чашки из-под чая. Старые вещи, чей запах усиливался от влажности и пыли, образовали одно целое с тенями по углам, составив образ обители счастья. За окном опускалась тьма, но с улицы продолжали доноситься крики и брань мальчишек, гонявших без устали мяч.
В тот день, 10 мая 1975 года, в квартире «Дома милосердия» я нашел ту коробку, но она оказалась пустой. Вкладыши с фотографиями, которые выложены в моем музее, я купил позже, у коллекционера Хыфзы-бея, когда подружился со стамбульскими собирателями редкостей. Впоследствии, разглядывая свою коллекцию портретов, я вспомнил, что в те дни мне еще только предстояло познакомиться со многими стамбульскими актерами, вроде Экрема Гючлю (сыгравшего пророка Ибрагима в фильме, о котором рассказывал нам с Фюсун Четин-эфенди), и как мы ходили с ними по злачным барам, где собирались все, кто был близок к миру кино. А в тот день в «Доме милосердия» я впервые смутно ощутил, что старые вещи и темная квартира, где царило волшебство наших поцелуев с Фюсун, а мое дыхание прерывало трепетное чувство счастья, займут очень важное место в моей жизни.
Как и многие люди на земле, я впервые увидел целующихся влюбленных в кино. Помню, зрелище потрясло меня. После этого поцелуи долго казались чем-то невероятным, тревожа мое воображение. Кроме нескольких эпизодов в Америке, за тридцать лет жизни я нигде, кроме кино, ни разу не видел целующуюся пару. Поэтому даже в тридцать лет пребывал в наивной уверенности, что в кино ходят специально для того, чтобы смотреть, как целуются другие. А сюжет фильма лишь был поводом. И когда Фюсун целовалась со мной, я чувствовал, что она подражает виденному на экране.
Не считая нескольких первых раз, мы с Фюсун целовались не для того, чтобы возбудить или испытать притяжение друг друга. Поцелуи оказались для нас ощутимым подтверждением собственного удовольствия. Пока мы медленно и с наслаждением целовались, с изумлением открывая для себя суть взаимной радости, неожиданно выяснялось, что каждый долгий поцелуй – это не только наши мокрые рты и языки, благодаря которым мы умудрялись вселить смелость друг в друга, но и воспоминания. Сначала я целовал ее саму, потом ее же – из воспоминаний, затем открывал на мгновение глаза и, тут же сомкнув их, целовал ее вновь – ту, которую только что видел и которую только что вспоминал. Через некоторое время к этим воспоминаниям добавлялись другие образы, похожие на нее, я целовал и их, ощущая такой прилив мужской силы, что, не отрываясь от губ Фюсун, чувствовал, будто наслаждение испытывает кто-то еще. Удовольствие, которое я получал от ее детского рта, пахнущего клубникой, полных, широких губ и движений ее жадного, игривого язычка, вызывало сумятицу в моих мыслях, которые как бы переговаривались одна с другой: «Боже мой, она же совсем ребенок», – восклицала одна. «Да, но очень женственный ребенок!» – возражала ей другая. Поток мыслей нарастал, унося за собой всех тех новых мужчин, которыми я становился, целуя ее, и всех тех Фюсун, которые жили в моем сознании. Те первые долгие поцелуи, тот любовный обряд, медленно свершавшийся между нами, и его детали приоткрывали мне тайну доселе неведомого знания о счастье и о том, что в нашем мире иногда приоткрываются врата в рай. Нам казалось, что наши поцелуи расстилают перед нами не только дорогу в благодатный мир телесных удовольствий и усиливавшегося физического желания, но и уносят прочь из весеннего полудня, в котором мы жили, в широкое, безграничное и безбрежное Время.
Мог ли я полюбить ее? Тогда я испытывал бесконечное счастье и волнение. По тому, как наскакивали друг на друга мои мысли, было ясно, что душа моя, возможно, вскоре попадет в жернова между пошлостью ситуации – если я с легкостью отнесусь к своему нежданному счастью – и опасностями, которые сулит мне случившееся, если восприму его серьезно. Тем вечером к нам в гости на ужин, навестить родителей, пришел Осман с женой Беррин и детьми. За едой я думал только о Фюсун и наших поцелуях.
На следующий день после полудня мне захотелось побывать в кино. Я вовсе не собирался ничего смотреть, но не смог бы, как обычно в обеденный перерыв, поесть в закусочной для рабочих в Пангалты вместе с пожилыми сотрудниками «Сат-Сата» и заботливой толстухой-секретаршей, любившей напоминать мне, каким в детстве хорошим мальчиком я был. Для меня несносной показалась сама возможность веселой и беззаботной болтовни с коллегами, перед которыми я старался играть роль «скромного директора» и друга, все время думая только о Фюсун и мечтая, чтобы поскорей наступило два часа. Мне надо было побыть одному.
Я задумчиво брел по району Османбей, разглядывая витрины, и вдруг увидел афишу, из которой явствовало, что в городе идет ретроспектива фильмов Хичкока. Я выбрал картину с Грейс Келли, где точно была сцена поцелуя. Много лет спустя я нашел и поместил в своем музее карманный матовый фонарик контролера, марки «Аляска-Фриго», чтобы он напоминал о выкуренных мной во время того сеанса сигаретах, о домохозяйках, коротавших время на утреннем показе, ленивых школьниках, прогуливавших уроки, и чтобы он всегда светил в темные уголки памяти, ведь именно тогда я осознал как жажду поцелуев, так и потребность одиночества.
После весенней жары на улице в прохладном кинотеатре было хорошо: мне нравились тяжелый воздух зала, шепот взволнованных зрителей, тени по краям толстого бархатного занавеса и в темных углах, казавшиеся мне сказочными чудовищами, и я чувствовал, как при мысли о том, что скоро увижу Фюсун, во мне волнами растекается счастье. Помню, выйдя из кино и направляясь по кривым, извилистым переулкам Османбя к месту нашей встречи, на проспект Тешвикие, мимо мануфактурных магазинчиков, кофеен, скобяных лавок, гладилен, где утюжили мужские рубашки, я решил, что это свидание должно стать последним.
Сначала я всерьез полагал заниматься с ней математикой. Но терял голову от ее волос, спадавших на тетрадь, от ее руки, с легкой дрожью выводившей цифры, и от того, что резинка на кончике карандаша, который она имела привычку держать во рту, внезапно оказывалась зажатой ее розоватыми, такими же как кожа на соске, губами; я терял голову от легких прикосновений. И старался сдержать себя. Когда Фюсун начинала решать уравнение, у нее на лице появлялось самоуверенное выражение, и, в спешке забыв о приличиях, она, если курила, резко выдыхала сигаретный дым, от которого у меня навертывались слезы. Поглядывая краешком глаза, чтобы понять, заметил ли я, как быстро она разобралась со сложной задачей, Фюсун в это время случайно совершала ошибку в сложении, чем портила все дело, и, увидев, что ее результат не совпадает ни с одним из ответов в пунктах а, b, с или d, поначалу расстраивалась, потом начинала волноваться, а затем пыталась оправдаться, говоря, что это у нее «не от незнания, а от невнимательности». Я с умным видом советовал ей быть собраннее и больше не допускать глупых ошибок. Говорил, что внимание – часть сообразительности, и засматривался на кончик ее деловитого карандаша, прыгавшего над новой задачей, словно голодный воробей над зернами, на то, как она, теребя волосы, умело упрощала неравенство, с тревогой замечая, что во мне опять растет нетерпение и беспокойство.
Затем мы принимались целоваться, целовались долго и забирались в постель. Когда мы любили друг друга, в наших движениях иногда проскальзывало осознание тяжести позора, ответственности и угрызений совести за утраченную невинность, и мы оба сразу замечали это. Но я видел по глазам Фюсун, что она получает физическое удовольствие и очарована состоявшимся наконец волнительным открытием мира наслаждений, которые, должно быть, будоражили ее воображение многие годы. Этот неизведанный мир Фюсун открывала для себя подобно путешественнику, любителю приключений, который, преодолев бушующие моря и океаны, добрался-таки до далекой страны, легенды о которой слышал многие годы, а теперь с восторгом и упоением разглядывает каждое дерево и каждый камень новой земли и с трепетом, но все же очень осторожно касается каждого листика и цветка.
Если не считать главного мужского инструмента удовольствия, Фюсун в основном интересовало не мое тело и не мужское тело как таковое. Ее переживания были направлены на себя саму, на ее собственные ощущения. А мои руки, мои пальцы, мой рот служили тому, чтобы выявлять все новые точки и возможности наслаждения на ее бархатной коже и где-то глубоко внутри. Всякий раз, когда она познавала неизведанные удовольствия, путь к которым мне часто приходилось показывать ей, Фюсун изумлялась. Ее глаза закатывались в томной задумчивости, и она с восхищением наблюдала, как новое наслаждение, рождавшееся в ней самой, вдруг окатывает со всей силой, а затем с удивлением, иногда вскрикнув, следила за его отраженными толчками в венах, в голове, в ногах, будто нарастающий озноб, и, замерев, вновь ждала моей помощи. «Сделай так еще раз! Пожалуйста, сделай так еще!» – шептала она.
Я был несказанно счастлив. Но понимал это не разумом, я чувствовал кожей, что счастье во мне, и пытался поймать его в повседневной жизни, например отвечая на телефонный звонок, торопливо поднимаясь по лестнице, стоя в очереди или выбирая с Сибель, с которой я намеревался обручиться через четыре недели, закуски в ресторане на Таксиме. Иногда я даже забывал, что чувством, которое пропитало меня, словно драгоценный аромат, обязан Фюсун. И когда мы с Сибель торопливо, пока никого нет, занимались любовью у меня в кабинете – что бывало нередко, – испытывал большое, единое и неделимое счастье.
13. Любовь, смелость, современность
Однажды вечером, когда мы ужинали с Сибель в «Фойе», она подарила мне туалетную воду марки «Сплин», которую купила в Париже и флакон которой представлен в моем музее. Я совершенно не люблю духи, но следующим утром, лишь из любопытства, побрызгал немного на шею, и Фюсун в моих объятиях почувствовала этот запах.
– Тебе Сибель-ханым их подарила?
– Нет. Я сам купил.
– Чтобы нравиться Сибель-ханым?
– Нет, дорогая моя, чтобы нравиться тебе.
– Вы занимаетесь любовью с Сибель-ханым?
– Нет.
– Пожалуйста, не ври. – Влажное от пота лицо Фюсун погрустнело. – Я отнесусь к этому нормально. Ты ведь занимаешься с ней любовью, да? – Она пристально посмотрела мне в глаза, как мать, которая убеждает ребенка сказать правду.
– Нет.
– Поверь, ложью ты обидишь меня гораздо сильнее. Пожалуйста, признайся. Хорошо, а почему тогда между вами ничего нет?
– Мы с Сибель познакомились прошлым летом в Суадие, – начал рассказывать я, крепче обняв Фюсун. – Летом наш зимний дом в городе стоял пустой, и мы приезжали в Нишанташи. А осенью она уехала в Париж. Зимой я несколько раз наведывался к ней.
– На самолете?
– Да. В декабре Сибель окончила университет и вернулась из Франции, чтобы выйти за меня замуж, – продолжал я. – На этот раз мы встречались у нас на даче, в Суадие. Но зимой в доме стало так холодно, что никакого удовольствия мы не испытывали.
– В общем, вы решили сделать перерыв, пока не появится теплый дом.
– В начале марта, два месяца назад, мы опять поехали в Суадие. В доме было все так же холодно. Мы разожгли камин, и за несколько минут дом наполнился едким дымом, а мы поссорились. После этого Сибель еще простудилась и заболела. У нее поднялась температура, она неделю провела в постели. И мы решили больше не ездить туда.
– Кто из вас не захотел там бывать? – спросила Фюсун. – Она или ты? – Вместо нежного выражения – «пожалуйста, скажи правду» – в ее глазах появилась мольба: «Пожалуйста, соври и не расстраивай меня», словно собственное любопытство причиняло ей боль.
– Думаю, что Сибель считает, что если до свадьбы мы будем реже заниматься любовью, то я стану больше ценить помолвку, свадьбу и даже ее саму, – сказал я.
– Но ты говоришь, что у вас и раньше все было.
– Ты не понимаешь. Дело же не в первой близости.
– Да, не в первой, – согласилась Фюсун.
– Сибель показала, как она меня любит и как мне доверяет. – Я вспомнил ее слова. – Но мысль о том, чтобы заниматься любовью до замужества, ей неприятна… Я ее понимаю. Она долго училась в Европе, но не такая смелая и современная, как ты…
Воцарилось долгое молчание. Так как я много лет размышлял над значением этой немоты, то теперь, надеюсь, понимаю ее причины: я попытался сделать Фюсун комплимент, но у сказанного оказался и другой смысл. Получалось, что близость с Сибель до свадьбы я объяснял тем, что она любит меня и доверяет мне, а такой же поступок Фюсун – лишь ее смелостью и современностью. А из этого следовал вывод, что слова о том, какая она «смелая и современная», в которых я буду раскаиваться потом многие годы, означали, что я не испытываю перед Фюсун особой ответственности за происшедшее, да и привязанности тоже. Раз уж она такая современная, сближение с мужчиной до свадьбы или отсутствие девственности в первую брачную ночь для нее не составляет проблемы… Совсем как у европейских женщин или у тех легендарных дам, что прогуливаются в одиночестве по улицам Стамбула… А ведь я просто хотел сказать ей приятное.