Рыжеволосая Женщина

Тридцать лет назад, когда солдат в гарнизоне было больше, для родственников военных и для членов их семей было открыто несколько гостиниц. Но впоследствии в Стамбул ездить стало проще, и они опустели. Еще в первый раз, когда Али показывал нам городок, он сказал, что большинство из подобных заведений превратились в тайные дома свиданий. Гостиницы были расположены на привокзальной площади. С самого первого дня мы очень полюбили это место, там находились небольшая статуя Ататюрка, кондитерская «Йылдыз» с популярным мороженым, почта и кофейня «Румелия».

Однажды Али сводил нас к кузнецу. У него Махмуд-уста заказал крепеж для лебедки. Также он заказал четыре мешка цемента, мастерки, гвозди и веревки.

Весь этот строительный материал мы погрузили на запряженную лошадью телегу, за которой кузнец послал своего помощника. Пока телега со страшным скрипом передвигалась по мостовой, я с грустью думал о том, что скоро все закончится; я поеду в Гебзе к маме, а потом вернусь в Стамбул. Помню также, как, заглянув в усталые темные глаза лошади, я подумал, какая она старая.

Мы оказались на привокзальной площади. В доме, мимо которого мы проходили, открылась дверь. На улицу вышла дама в джинсах. Обернувшись, она строгим, недовольным голосом окликнула:

– Где вы там?

В открытой двери показался молодой человек старше меня лет на пять-шесть, а за ним – высокая рыжеволосая женщина, возможно, его старшая сестра. В рыжеволосой женщине было что-то необычное и привлекательное.

Скорее всего, дама в джинсах была матерью молодого человека и рыжеволосой.

– Кажется, я забыла взять деньги! – воскликнула рыжеволосая.

Прежде чем войти в дом, она бросила взгляд на меня и на старую лошадь. Я увидел на ее прекрасных полных губах печальную улыбку, словно бы она заметила во мне или в лошади что-то странное. На ее лице появилось милое и нежное выражение.

– Ну давайте же быстрее! – воскликнула ее мать. На нас она не обратила никакого внимания.

Когда телега наконец выехала из Онгёрена и мостовая закончилась, колеса стали шуметь меньше. Поднявшись на холм и оказавшись на нашем участке, я почувствовал, что мы попали совершенно в другой мир.

Облака развеялись, вышло солнце, и даже наша голая земля окрасилась разнообразными цветами. По обеим сторонам извивающейся дороги из кукурузных полей показывались черные вороны, но, завидев нас, раскрывали крылья и тут же улетали. Я заметил, что темно-синяя возвышенность со стороны Черного моря приобрела странный голубоватый оттенок, на полях вокруг нее зеленели редкие деревья. Наш холм, на котором мы рыли колодец, дома вдалеке, расцвеченные бледными красками, тополя с дрожащими листьями, уходившая вдаль железная дорога – все было прекрасным, и будто краем сознания я ощущал во всем этом присутствие красивой рыжеволосой женщины, которую только что увидел.

Она произвела на меня неизгладимое впечатление. Рыжие волосы на свету странно сияли. Она смотрела на меня так, будто я был ее старым знакомым.

Погружаясь в сон, я разглядывал звезды и пытался увидеть во сне лицо Рыжеволосой Женщины.

На следующее утро, то есть на четвертый день работы, мы наконец установили лебедку. По обеим ее сторонам находились две рукоятки с тонкими ручками, а посередине валик с привязанной к нему веревкой; вся эта конструкция размещалась на деревянной треноге. Рядом стояли козлы, на которые ставилось поднятое наверх ведро.

Мы с Али крутили лебедку за обе рукоятки и поднимали наверх наполненное мастером ведро с землей. Ведро было больше обычного колодезного; после того как оно заполнялось до краев каменистой землей, мы, оба подмастерья, с трудом вытаскивали его. Когда же ведро поднималось до нашего уровня, мы аккуратно его подхватывали и ставили на козлы, слегка ослабив веревку. Все это требовало силы и ловкости. Поставив полное ведро на деревянные козлы, мы с Али переводили дыхание. Затем торопливо лопатами пересыпали некоторое количество земли в тачку и, когда ведро становилось легче, хватали его и высыпали туда же. Затем я аккуратно опускал ведро вниз, крикнув: «Лови!», как научил нас мастер. Махмуд-уста бросал лопату, ловил ведро, ставил его на дно колодца и быстро заполнял вновь. В первые дни сверху я мог слышать его тяжелое дыхание, когда он яростно, с какой-то злостью работал лопатой. Так как он продвигался в глубину на метр в день, то вскоре звук дыхания стал плохо различим.

Махмуд-уста кричал: «Тяни!», не поднимая головы. Если мы с Али были наготове, то тут же бросались к рукояткам лебедки. Иногда Али запаздывал, и, так как мне было тяжело поворачивать лебедку одному, приходилось его ждать. А иногда мастер работал медленно. Мы смотрели, как Махмуд-уста наполняет ведро землей.

Эти минуты ожидания были единственным временем отдыха. Тогда мы с Али обменивались парой слов. Но я уже с первого дня понял, что не смогу расспросить его обо всех людях, которых мы видели в городке, о загадочной Рыжеволосой Женщине с прекрасными глазами и полными губами. Может быть, я боялся, что он ее не знал, а может быть, боялся услышать нечто такое, что разобьет мне сердце.

То, что Рыжеволосая Женщина не выходит у меня из головы, я хотел скрыть не только от Али, но даже от самого себя. По вечерам, когда я одним глазом смотрел на звезды, а другим косился в маленький телевизор мастера и уже было засыпал, образ Рыжеволосой Женщины внезапно оживал передо мной. Если бы у нее не было такой улыбки, а на лице не было выражения нежности и такого взгляда, будто мы с ней знакомы уже давно, я, вполне возможно, так много о ней бы не думал.

Раз в три дня после полудня на фургончике приезжал владелец участка Хайри-бей, чтобы с нетерпением расспросить, как идут дела. Если мы сидели за обедом, то Махмуд-уста всегда приглашал его к нашей трапезе, состоявшей из помидоров, хлеба, брынзы, оливок, винограда и кока-колы. А иногда мастер в этот момент сидел на дне колодца, и Хайри-бей вместе с нами, двумя подмастерьями, безмолвно, с уважением смотрел на него.

Поднявшись, уста отводил Хайри-бея на другую сторону участка, туда, куда Али высыпал мусор, и, показывая осколки скальных пород и комки земли, рассказывал о продвижении наших работ и о том, когда, по его мнению, вода наконец покажется. В первые дни мы проходили слои, где было мало камней, но после трех метров, на четвертый или на пятый день, начался твердый слой: работы замедлились. Махмуд-уста был уверен: как только пройдем эту твердую жилу, сразу найдем мокрую землю, а фабрикант Хайри-бей в ответ приговаривал: «Иншаллах!» Он обещал, что в тот день, когда мы найдем воду, он зарежет барашка и устроит угощение, и в очередной раз повторял, что щедро наградит Махмуда-усту и нас, и даже рассуждал, в какой из стамбульских кондитерских закажет пахлаву для праздника.

В полдень скорость нашей работы заметно падала. На холме росло большое ореховое дерево. Я ходил полежать под ним и даже иногда засыпал. Когда я погружался в дрему, передо мной опять появлялась Рыжеволосая Женщина, хотя я совершенно не думал о ней. Она смотрела на меня так, будто бы говорила: «Я все про тебя знаю!» Это делало меня счастливым. Иногда эта женщина появлялась передо мной, когда я готов был потерять сознание от полуденного зноя. Что-то в этом образе было такое, что вселяло в меня радость и дарило надежду.

Когда жара была особенно сильной, мы с Али лили друг на друга воду и много пили. Воду привозил в пластиковых бидонах фургончик Хайри-бея. Раз в два-три дня он привозил также из города еду, которую мы заказывали. Деньги на помидоры, зеленый перец, сливочное масло, хлеб, маслины и все прочее Махмуд-уста давал шоферу, но, кроме заказов, всякий раз фургончик привозил арбузы, дыни, иногда шоколад и сладости, а иногда целый казан долмы, плова или тушеного мяса, которые присылала нам жена Хайри-бея.

Махмуд-уста очень щепетильно относился к ужину. Каждый день, прежде чем взяться за укрепление колодца, заставлял меня хорошенько намыть картошку, баклажаны, чечевицу, томаты, перец и самолично складывал все в небольшой казан, который мы привезли из Гебзе, затем добавлял в него немного масла и все это ставил на слабый огонь. Я отвечал за то, чтобы до захода солнца еда в казане хорошо приготовилась и не пригорела.

Каждый день перед окончанием работы Махмуд-уста ставил деревянную опалубку на том метре, что вырыл за день, и заливал в нее бетон. Мы с Али смешивали цемент с песком и разбавляли водой, смесь переливали в тачку и по деревянному желобу, который, как с гордостью говорил Махмуд-уста, он выдумал сам, аккуратно заливали ее в колодец. Махмуд-уста, глядя на то, как мы лопатами пропускаем мокрый бетон по желобу, давал нам снизу указания: «Выше!» или «Правее!», злился и кричал на нас, потому что бетон быстро твердел. В такие минуты я очень тосковал по отцу, который никогда на меня не ругался. Но в то же время я злился на отца, ведь из-за него мы остались без денег. А Махмуд-уста все-таки время от времени проявлял ко мне внимание, – чего никогда не делал отец, – рассказывал разные истории, поучал и то и дело спрашивал, не голоден ли я, не устал ли я, все ли хорошо. Может быть, именно поэтому я так сердился, когда он меня ругал? Если бы меня поносил мой отец, то я бы согласился с ним, извинился и забыл о произошедшем. А когда меня клял мастер, это задевало меня за живое, и я, с одной стороны, послушно следовал его воле, а с другой – злился на него.

В конце концов Махмуд-уста кричал: «На сегодня всё!», вставал в ведро одной ногой, а мы, вращая лебедку, поднимали его наверх, как на лифте. Наверху Махмуд-уста ложился под оливковое дерево, и воцарялось безмолвие. Я, ощущая, насколько мы близки к природе и насколько одиноки, вспоминал отца, мать и нашу жизнь в Бешикташе.

Затем я тоже ложился куда-нибудь в тенек и смотрел, как шагает удаляющийся от холма Али. Он всякий раз возвращался в город. Али шел не по петляющей дороге, а срезал путь, пробираясь по пустырям и полям, заросшим сорняками и колючками. Интересно, где находился его дом? И далеко ли от его дома жили рыжеволосая красавица, ее брат и строгая мать?

Пока голова моя была занята этими мыслями, до меня долетал приятный запах сигареты Махмуда-усты. Слушая доносившиеся издалека крики солдат перед отбоем и гудение пчелы, я размышлял о том, как странно быть свидетелем этого мира и жить в нем.

Однажды я поднялся, чтобы проверить казан с едой, и увидел, что Махмуд-уста уснул. Воображая, как в детстве, что он великан, а я Гулливер, угодивший в страну великанов, я внимательно разглядывал спящего мастера. Руки Махмуда-усты были твердыми и грубыми. На пальцах – порезы, родинки, а под рубашкой с короткими рукавами, в тех местах, куда не попадало солнце, был заметен белый цвет кожи. Я смотрел, как раздуваются во время сна ноздри его длинного носа. В густых, местами с проседью волосах застряли комочки земли, а по шее вверх-вниз ползали любопытные муравьи.

Каждый вечер на закате Махмуд-уста спрашивал меня:

– Ты будешь мыться?

У пластмассового бидона был небольшой краник, струйкой из которого мы могли помыть только руки и лицо. Чтобы вымыться целиком, сначала нужно было накопить воду в пластмассовом ведре. Мне было не по себе, когда Махмуд-уста лил мне воду на голову большой кружкой: не потому, что вода не прогрелась на солнце, а потому, что он видел меня обнаженным.

– Ты еще совсем ребенок, – сказал он мне как-то раз.

Что он имел в виду? Что я слаб на вид? Сам он был мускулистым, крепко сбитым и очень сильным, грудь и спина были покрыты черными волосами.

Когда наступала моя очередь лить воду из жестяной кружки на намыленную голову Махмуда-усты, я старался на него не смотреть. На его руках, ногах, спине были синяки. Я их видел, но никогда ничего не говорил. В свою очередь Махмуд-уста, когда сам лил мне воду на голову, мог коснуться своим огромным твердым пальцем моей спины или руки, наполовину в шутку, наполовину с любопытством, и, увидев, как я вздрагиваю и охаю, смеялся и приговаривал: «Осторожно!»

Махмуд-уста вообще часто приговаривал: «Осторожно!», и всякий раз это слово звучало то резко, то упреждающе. Еще он говорил: «Глупый ученик-подмастерье может изувечить мастера в колодце, а невнимательный – убить». Или: «Ты всегда должен все свое внимание, все зрение и слух занимать только тем, что происходит внизу», – и рассказал, как однажды на него из-за оторвавшейся ручки упало полное земли ведро. Еще он пояснил, что, если зазевавшийся наверху подмастерье в течение трех минут не заметит, что мастер внизу отравился углекислым газом и потерял сознание, тот очень быстро может оказаться в лучшем мире.

Когда мастер с увлечением рассказывал о невнимательных подмастерьях, я чувствовал, что он как-то связан с подземным миром, с миром мертвых и глубинами земли и эта связь сохраняет в его голове незабываемые воспоминания о потаенных уголках рая и ада. От подобного мне делалось не по себе. С точки зрения мастера, по мере того, как мы зарываемся в землю, мы поднимаемся ввысь, к Аллаху и его ангелам. Но по ночам прохладный ветер, темно-синий небесный свод и подвязанные к нему десятки дрожащих звезд напоминали мне, что мы находимся на бренной земле.

В прекрасной тиши, устанавливавшейся перед заходом солнца, Махмуд-уста обычно звякал крышкой, заглядывая в казан, чтобы проверить ужин, одновременно пытаясь наладить изображение в телевизоре. Телевизор он привез из Гебзе вместе со старым автомобильным аккумулятором, но первых два вечера аккумулятор никак не мог заработать, и он отправил его на фургончике в Онгёрем на починку. Теперь аккумулятор давал электричество, но для того, чтобы получить более-менее сносное изображение на экране, Махмуду-усте приходилось как следует потрудиться. Это сердило его, и тогда он звал меня, совал мне в руки антенну, представлявшую из себя моток проводов, и командовал, куда встать, чтобы картина была четкой. После долгих усилий изображение наконец появлялось, но, как только мы садились за ужин, изображение вновь мутнело, словно старые воспоминания, дрожало и скрывалось в тумане. Тогда мы вставали и поправляли антенну, но чаще всего к концу ужина картинка исчезала окончательно, оставался только звук. Однако мы продолжали слушать новости и рекламу.

К тому времени заходило солнце. В сумерках раздавались странные и резкие голоса птиц. Затем появлялся розоватый месяц. Вокруг палатки начинали трещать цикады, издалека доносился лай собак, а я вдыхал запах затухающего костра и вспоминал стамбульские кипарисы.

Мой отец никогда мне ничего не рассказывал. А вот Махмуд-уста каждый вечер делился разными историями. Совершенно неясно было, где в этих историях правда, а где вымысел, где начало, а где конец. Но я всякий раз заслушивался ими и особенно любил мораль, которая неизменно следовала за каждой из них. Признаться, я не до конца понимал эти рассказы. Например, однажды Махмуд-уста рассказал, что в детстве его утащило под землю огромное чудовище и что, оказывается, под землей не темно, а, наоборот, светит яркий свет. Чудовище отнесло его в сияющий дворец и усадило там за огромный стол, накрытый угощениями из скорлупок орехов, панцирей насекомых, рыбьих голов и мелких рыбьих косточек. Перед ним появлялись самые прекрасные кушанья на земле, но Махмуд-уста услышал у себя за спиной голоса плачущих женщин и не прикоснулся ни к чему. При этом он неожиданно добавил, что голоса женщин, плакавших во дворце подземного падишаха, очень похожи на голос женщины-диктора из телевизора.

В другой раз он рассказал, как две горы – одна из пробки, одна из мрамора – тысячи лет молча смотрели друг на друга и так и не поговорили, и закончил повествование следующей моралью: в Священном Коране будто бы есть аят, в котором сказано: «Возводите ваши дома на горе». Это значит, что при землетрясении дома на горе не пострадают. Нам повезло, что мы рыли колодец на холме – на возвышенности вода легче поднимается.

Что касается телевизора, несмотря на то что смотреть было больше не на что, мы оба вглядывались в туманные изображения на экране, будто картинка была отчетливой и понятной.

Иногда Махмуд-уста восклицал, указывая на какое-то пятно на экране:

– Смотри, ты видишь, там есть горы. Это не случайно.

И я мгновенно замечал две горы, обменивавшиеся взглядами в призрачном мире экрана. Но пока я не решался признаться даже самому себе, что это обман, Махмуд-уста внезапно менял тему разговора, принимаясь наставлять: «Завтра, смотрите, не заполняйте тележку до краев!»

Меня очаровывало то, что человек, который рассуждал и вел себя как настоящий инженер, когда заливал бетон, когда присоединял телевизор к аккумулятору, когда чертил рисунок лебедки, – рассказывал все эти легенды и истории так, как будто пережил их в реальности сам.

После ужина я собирал посуду, а Махмуд-уста иногда предлагал: «Давай пойдем в город, купим гвоздей» или спохватывался: «У меня закончились сигареты».

Пока мы в прохладной тьме шагали в Онгёрен, месяц освещал нам дорогу. Мне очень нравилось вечернее пение цикад. А в безлунную ночь я любил рассматривать тысячи сияющих звезд на небосводе.

В городке я звонил матери. Как-то раз я позвонил ей и сказал, что у меня все нормально, а она заплакала. Я сказал, что Махмуд-уста заплатил мне денег. (Это было правдой.) Я сообщил, что не позже чем через две недели буду дома (признаться, в этом я не был уверен). Краешком сознания я понимал, что я очень доволен тем, что я здесь, с Махмудом-устой. Возможно, потому, что я сам зарабатывал деньги, что стал мужчиной после того, как нас бросил отец.

Когда по вечерам мы спускались в Онгёрен, я понимал настоящую причину своей радости. Мне хотелось вновь встретиться с Рыжеволосой Женщиной, которую я видел на привокзальной площади. Всякий раз, когда мы приходили в городок, я старался, чтобы наш с Махмудом-устой путь прошел мимо ее дома. А если в какой-либо вечер мы не оказывались на привокзальной площади, я находил предлог, сбегал от мастера и направлялся, замедляя шаги, к тому дому.

Дом был трехэтажным, оштукатуренным и выглядел бедным. После вечерних новостей на двух верхних этажах загорался свет. На среднем этаже окна всегда были закрыты занавесками. На верхнем этаже занавески были чуть раздвинуты, а иногда одно окно оставалось открытым.

Я представлял себе, что Рыжеволосая Женщина живет с матерью и братом в третьем этаже, – это означало, что у них неплохо с деньгами. Интересно, чем занимался отец Рыжеволосой Женщины? Может быть, и он, как мой отец, скрылся и бросил свою семью.

Работая, я часто воображал себе, как мы с Рыжеволосой Женщиной поженились, как занимаемся с ней любовью, как счастливо живем вместе. Ее стремительные движения, изящные руки, длинная шея, полные губы и нежное, грустное выражение лица не выходили у меня из головы. Эти фантазии распускались в моем сознании, как полевые цветы.

В те вечера, когда мы с Махмудом-устой возвращались из городка к себе в палатку, мне казалось, будто мы идем прямо на небосвод, – так как на взгорье между городком и нашим холмом не было ни одного дома, вокруг стояла кромешная тьма, и с каждым шагом мне казалось, что мы приближаемся к звездам. Кипарисы, росшие на маленьком кладбище в конце подъема, преграждали нам путь к ним, отчего ночь казалась еще темнее.

Мы часто видели падавшие звезды. Махмуд-уста считал, что каждая звезда – это чья-то жизнь. Всемогущий Аллах сотворил летние ночи такими звездными, чтобы было понятно, сколько в мире живет людей, сколько в нем жизней. Поэтому, когда падала очередная звезда, Махмуд-уста иногда начинал грустить, словно бы в самом деле стал свидетелем чьей-то смерти, молился, а увидев, что я отвлекся, сердился, и тут же принимался рассказывать очередную историю. Должен ли я был верить всему, что он рассказывает, чтобы он не сердился на меня? Когда много лет спустя я окончательно осознал, что истории, рассказанные мне Махмудом-устой, твердо определили направление моей жизни, я прочел много книг, чтобы найти их источники.

Бóльшая часть историй была позаимствована мастером из Корана. Например, притча о том, как шайтан заставлял людей рисовать портреты их покойных родственников, а затем советовал смотреть на эти портреты – чтобы живые в конце концов сделали себе из умерших близких идолов и сбились с пути истинной веры. Махмуд-уста признавался, что слышал подобные истории то ли от какого-то дервиша, то ли где-то в кофейне, но рассказывал так, будто пережил их сам.

Однажды он поведал, как забрался в колодец пятисотлетней давности, сохранившийся со времен Византии. На дне этого колодца, который все считали населенным джиннами, на самом деле скопился углекислый газ. Махмуд-уста, прежде чем спуститься, поджег развернутую, словно крылья голубя, газету и бросил ее вниз. Медленно падавшая газета на дне колодца погасла, так как там не осталось воздуха. Я поправил мастера, сказав, что не воздуха, а кислорода там не осталось. Тот не обратил никакого внимания на мою дерзость и рассказал, что стены византийских колодцев сделаны точно так же, как у османских – наполовину из кирпича, наполовину из камней, с пауками и змеями, и использовалась в них штукатурка по хорасанскому рецепту, а до Республики и до Ататюрка все старые колодезных дел мастера в Стамбуле были армянами.

Иногда он с грустью вспоминал, что в семидесятые годы, когда дела шли очень хорошо, он рыл много колодцев в кварталах гедже-конду, на окраине стамбульских районов Сарыйер, Бююк-дере и Тарабья. У него было много подмастерьев, иногда он копал одновременно два-три колодца. В те годы все переселялись из Анатолии в Стамбул и строили лачуги на холмах над Босфором – там не было ни воды, ни электричества. Три-четыре соседа скидывались и звали Махмуда-усту рыть колодец. В те времена у Махмуда-усты была собственная щегольская тележка, расписанная цветами и фруктами, а сам он, как большой хозяин, который зорко следит за тем, как идет дело, в которое он вложил деньги, иногда за день объезжал с проверкой три колодца в трех разных районах, в каждый спускался, проверяя работу подмастерья, и убедившись, что может доверять ему, спешил в следующий район.

– Если ты не доверяешь собственному подмастерью, то ты не сможешь быть мастером, – говорил он. – Мастер должен быть уверен, что парень наверху делает все правильно. Тот мастер, который доверяет своему подмастерью как собственному сыну, преуспевает. Как ты думаешь, кто был моим мастером?

– Кто? – спрашивал я, хотя прекрасно знал ответ.

Махмуд-уста знал, что ответ мне известен, поскольку много раз говорил мне об этом, но все равно наставительно повторял:

– Моим мастером был мой отец. Ты тоже будешь хорошим подмастерьем, будешь мне как сын.

Махмуд-уста считал, что отношения мастера и подмастерья похожи на отношения отца с сыном. Каждый мастер должен любить своего ученика как отец, беречь и учить его. В ответ на это ученик должен хорошенько узнать дело своего мастера, слушать его советы и проявлять покорность. Если между мастером и учеником появится неприязнь, то для обоих это кончится плохо, и дело останется недоделанным. Я был из хорошей семьи, поэтому мастер за меня не беспокоился; он не ожидал от меня неуважения или непослушания.

Махмуд-уста родился в городке Сушехри, что под Сивасом. Когда ему было десять лет, отец с матерью перебрались в Стамбул. Детство его прошло на окраинах Бююк-дере, в лачуге, которую они сами построили. Мастеру нравилось говорить, что семья его была бедной. Его отец работал садовником на последних ялы[8] Бююк-дере, колодцы рыть научился уже немолодым. Решив, что это дело принесет доход, продал домашний скот, а сына Махмуда взял помощником. До окончания лицея Махмуд-уста помогал отцу, а после армии, в семидесятые годы, когда в садах и в кварталах бедняков рыли больше всего колодцев, купил себе повозку с лошадью и после смерти отца продолжил его дело. За двадцать лет он вырыл больше ста пятидесяти колодцев. Ему было сорок три года, как моему отцу, но он никогда не был женат.

Интересно, знал ли он, что мой отец нас бросил и что мы с матерью остались без денег? Я задавался этим вопросом каждый раз, когда Махмуд-уста говорил о своем детстве, которое прошло в борьбе с бедностью. Иногда я с обидой думал о том, что он меня подкалывает, так как я был сыном хозяина аптеки, «маленьким беем», только из-за стесненных обстоятельств ставшим его учеником.

Однажды вечером, спустя неделю после того, как мы начали рыть колодец, Махмуд-уста рассказал легенду о пророке Юсуфе и его братьях[9]. Их отец Якуб из всех своих сыновей больше всего любил Юсуфа, остальные братья завидовали такой любви и решили бросить Юсуфа в темный колодец. Мне запомнилось, как Махмуд-уста, глядя мне в глаза, говорил:

– Да, Юсуф был красивым и очень умным, но отец никогда не должен выделять никого из своих сыновей. Отец должен быть справедливым.

А чуть позже добавил:

– Несправедливый отец делает своего сына слепым.