Самая страшная книга 2024
– Я не хочу… – говорит полный, но… встает.
Худой хватает его за локоть, и полный со злостью отталкивает друга.
Медленно, покачиваясь, идет к темному дверному проему, на пороге замирает, плечи вздрагивают. Хочет обернуться, но не делает этого.
Заходит в черноту.
Близкий план лица худого мальчика, растерянно глядящего мимо камеры.
Тишина.
Затем громкое липкое чавканье.
Мальчик зажимает уши, подтягивает колени к груди, сжимается в комок.
Он лежит и всхлипывает.
А свинья ест.
Затем тишина. Мальчик встает, делает несколько неуверенных шагов.
В квартире раздается крик петуха.
Камера снимает мальчика со спины, он дрожит.
Скоро раздастся собачий лай. Хрюканье свиньи.
Чавканье.
Мальчик стоит и ждет.
Затемнение, медленно переходящее в кромешный, непроглядный мрак.
Конец.
Белые буквы, появляющиеся на экране под микшированную какофонию из петушиного крика, лая и хрюканья.
Режиссер, оператор и сценарист: Диана Романовна Лирина.
В главных ролях: Василий Долгов, Анатолий Репин.
Также снимались…
Восемнадцатый…Они заехали в ателье, забрали кассеты и стерли данные с компьютера.
Во дворе у дома Василия вытащили пленки, свалили в кучу рядом с детской площадкой, полили жидкостью для розжига, и Толик бросил спичку.
Пламя вспыхнуло в ночи и заискрило в глазах всех троих. Собака гавкнула и начала нарезать круги у воняющего горелой пластмассой, чадящего костра.
– Получилось? Ведь получилось?! – Толик схватил Василия за рукав. – Теперь осталось у тебя удалить и…
Василий смотрел на плавящиеся кассеты. Детство, записанное на магнитной ленте, пожирал огонь.
«Мы все сделали не так», – понял он.
Сгорали улыбающаяся Диана Романовна, маленькие Вася и Толя, дядя Витя, подмигивающий в камеру, мама в красном платье и забавно хмурящийся отец Толика. Их прошлое плавилось и навсегда растворялось в беззвездном черном небе, но…
Петух, собака и свинья не сгорали. В расплавленном месиве исчезнет все, но они останутся.
– Твою-то… – прошептал Василий. – Она хотела помочь.
– Что? Кто? – Толик вздрогнул и ошалело посмотрел на друга.
– Диана Романовна. Все дело в нарезках. Я знаю, что делать. Ко мне! Быстро.
Они вбежали в квартиру, Василий включил компьютер, упал на кресло и стал барабанить пальцами по столу, операционная система, как назло, загружалась медленно, белое колесико долго вертелось на экране, но вот динамики приветственно пиликнули…
– Вась…
– Что?! Сейчас я…
– Собака, Вась! Она исчезла!
Василий оторвал взгляд от монитора и выругался.
– Гляди, свет наладился! Не моргает даже! Может, нужно было сжечь пленки, они одни прокляты, а остальное…
– Нет, Толь. Просто пришло время…
В прихожей затопотала свинья.
Мир замедлился, будто невидимый монтажер растянул скорость клипа.
Или это Василий, встрепанный, одновременно испуганный и возбужденный, остро ощущал все, подмечал каждую деталь. Видел, как Толик поднимает ногу, отводит глаза, в них плещутся извинения и…
Василий успел вскочить и ухватить друга за плечо прежде, чем тот сделал шаг. Потянул, но разница в весовой категории была не на его стороне. Толик схватил Василия за воротник и с силой оттолкнул. Он перевернул кресло и влетел в стену.
Толик всхлипнул:
– Прости… Сам спасайся… Время есть… Прости… Я – не по сценарию.
И ушел.
Грохнуло. Толик визгливо крикнул.
Василий зажал рот ладонями. Опомнился. Выбежал в коридор.
Толик лег на пороге между кухней и коридором, между тьмой и светом.
Свинья заполнила всю кухню, Василий не увидел ни ее головы, ни ног, сплошь белая, мерно вздымающаяся туша среди обломков стола, разбитой посуды, сдвинутой плиты.
Ноги Толика были совсем рядом с телом твари, носками почти касались ее.
Василий медленно подошел, схватил друга под мышки и, стараясь не смотреть на бога, потащил.
Свинье это не понравилось. Она вскинулась, отчего по полу прошла вибрация и, показалось, даже дрогнули стены, с невероятной скоростью бросилась вперед, схватила огромной пастью стопу, дернула, Толик с визгом выскользнул из рук Василия.
Захрустели кости, влажно хлюпнуло мясо.
Василий закричал, попятился и выскочил из квартиры, на автомате захлопнул за собой дверь…
Девятнадцатый…распрямился, поморщился от боли в спине (об стену он приложился хорошенько), вытер лицо краем футболки и отвесил себе пощечину.
Все дело в нарезках. В фрагментах.
Василий всхлипнул, развернулся, открыл дверь и зашел в прихожую.
Спросил, не глядя в кухню:
– Толь?!
Сквозь чавканье и хрюканье он едва расслышал ответ:
– Она… ест… медленно… Не могу закричать… не по сценарию… Беги…
– Я знаю, что делать. Держись!
Василий влетел в комнату, поднял стул и сел за компьютер.
Открыл папку с футажами. И выругался. Их стало больше. Еще вчера фрагментов было чуть больше двадцати, сейчас перевалило за двести.
Собери, сука, слово!
Василий наобум открыл файл из конца списка. Слишком темно, хотя на экране явно что-то происходило. Он выкрутил яркость на максималку, сглотнул и резко обернулся.
Василий в мониторе с легким опозданием повторил движение.
В реальности в центре комнаты не было никого. На экране в центре комнаты стояли безволосые обугленные силуэты. Один повыше. Другой совсем маленький. У ног первого (это Лена) ходил петух, второй (это Вова) пытался отодрать впаянные в тело руки-хворостинки, чтобы погладить черную собаку.
Василий закрыл файл. Вытер сопли кулаком. Включил следующий.
На записи он отталкивал стул, смахивал мониторы, пинал системный блок и убегал, захлебываясь рыданиями. Невидимая камера плыла следом.
Василий отчетливо представил, что ее держит Диана Романовна, лицо опухло и посинело, ноги не касаются пола, а петля, до сих пор обмотанная вокруг шеи, натянута до предела, уходит вверх и теряется в темноте.
Ему показали, как он смотрит на труп друга, который свинья вытолкнула обратно в коридор. Она хочет, чтобы Василий это видел.
Внутренности Толика вытянуты из живота, словно магнитная лента из разбитой VHS-кассеты…
Двадцатый…Василий выходит из подъезда, а петух продолжает кричать. Мир тонет в синих сумерках, тьма пятном клубится вокруг, тени выползают из углов, тянутся навстречу, и он, затравленно оглядываясь, бежит прочь, а вокруг гаснут фонари…
Двадцать первый…Лай настигает его в круглосуточном супермаркете, куда он забегает, наверное, чтобы быть рядом с людьми…
Потолочные лампы гаснут, как только Василий переступает порог.
Собака возникает из темноты за спиной.
Охранник и кассир ошарашенно смотрят, ничего не понимая, собака прыгает в их сторону, оглушительно гавкает, и они с криком убегают, а Василий плачет…
Двадцать второй…Свинья окунает окровавленную морду в разорванный живот еще живого Василия. Обездвиженного, желающего, но не способного заорать.
Она ест очень медленно. Наслаждается каждым мгновением. Отрывает кусок плоти и методично жует, смотря безучастными глазами.
Теперь – самое вкусное.
Тянет из живота кишки, одновременно жуя, и во все стороны брызгает…
Последний…Василий закрыл футаж, желудок скрутило в спазме, еле сдержал рвоту.
Толик плакал.
Жив еще. Шанс есть.
Василий удалил финальный монтаж фильма, так и оставшегося без названия, рассортировал футажи по дате изменения и открыл первый.
Или никаких шансов нет. Никогда не было.
На экране огромная свинья пожирала ноги Василия, лежащего у компьютера.
Следующий.
Он хотел вскрыть себе горло осколком разбитой кружки. Неудачно. Услышал топот свиньи, опустил руку, кровь из царапины тоненькой струйкой сочилась на шею. Он улегся на пол и…
– Сука-а-а-а-а-а-а-а-а-а!
Василий схватил эту самую кружку и швырнул в стену.
Он не найдет нужных футажей. Это невозможно. С каждой секундой папка пухнет, файлов становится больше. Разные вариации одного конца.
Свинья разорвет тебя на фрагменты, мальчик. Слово из льдинок не собрать.
Василий прикрыл лицо ладонями, стал скулить молитву и вдруг осекся. Бог далеко. Бог не отвечает. Либо не слышит, либо ему плевать, что, в общем, равноценно.
А значит…
Значит, нужно просить того, кто ответит. Как те дети из безымянного фильма.
В голове вспыхнул рассказ Толика.
«Нарезая, перемешивая, мы ненадолго ослабляем Контроль… Его цепи не так давят на нас… На эти мгновения остаемся только мы, только наша воля», – сказала Диана Романовна в его сне.
«Контроль, что бы это ни значило, был охеренно так ослаблен, судя по всей этой дичи», – подумал Василий.
Он прошел через комнату, под ногами хрустели осколки кружки. Поднял с кровати медведя, поправил бант, посмотрел в голубые стеклянные глаза и прошептал:
– Верю в тебя, защитник снов и детей. Верю в тебя, гонитель кошмаров. Верю в тебя, друг Вовы. Мой друг.
«Проговорите клятву, а потом обязательно перемешайте ее слова, как с ходу придет на ум, и тут же запишите».
Василий взял со стенки фломастер и написал на обоях: «верю друг детей и Вовы защитник в тебя верю гонитель снов кошмаров верю в тебя мой друг в тебя в»
Ничего не изменилось. Свинья жрала. Толик плакал.
Василий с игрушкой вернулся за компьютер, посадил медведя на стол, кликнул правой кнопкой мыши, нажал «обновить» и торжествующе закричал:
– Да, да! Спасибо! Спасибо!
Лишние файлы исчезли, медведь прогнал кошмары. В папке, как и положено, остались только футажи, отснятые много лет назад.
Василий достал смартфон, быстро выбрал несколько фоток, скинул в «телегу», сохранил на компе, открыл Premier и…
…стал исправлять мир.
Пожираемый свиньей Толик обреченно завыл и заливисто рассмеялся, показал язык в камеру, его конопатая рожа сияла от удовольствия, он запрыгнул на диван, поджал под себя ноги, ткнул Ваську головой в плечо и спросил:
– Ну что, начнем снимать? Офигеть! Звезды кино! Жуть получится!
Последнюю фразу Василий вырезал, вставил затемнение, растер по лицу слезы вперемешку с соплями, заорал и первым, не стягивая шорт, прыгнул в речку, поднял в воздух брызги, ледяная, еще не успевшая прогреться вода обняла его, пятки тронул скользкий ил.
– Айда сюда!
Толик повернулся к камере, точно спрашивая разрешения, а затем улыбнулся и сиганул в речку следом под смех Дианы Романовны. Они в два голоса звали учительницу присоединиться, но она качала головой, говорила, что не взяла купальник, и с помощью камеры заключала летний день в магнитную вечность.
Василий перетянул в программу следующий файл.
Диана Романовна с удавкой на шее сжимала камеру, лицо исказила гримаса боли, веревка потащила тело вверх, Диана Романовна обмочилась, захрипела, и ее обнял старик, солнце переливалось в их седых волосах, они стояли у калитки, щурились от солнца.
– Фига ты вымахала! А это неужто внуки?
– Куда там, дождешься, чтобы сынок приехал с ними. Ученики.
– Ну-у-у-у-у! Значит, почти что внуки. Чай будете, пионеры?!
Василий нареза́л, убирал ненужное, безжалостно кромсал бракованные фрагменты.
Оставались пацаны с мячом, смеющиеся над предложением Дианы Романовны; мама в красном платье, разглядывающая стесанный локоть; отец Толика, закатывающий глаза, одновременно взъерошивая сыну волосы.
Навсегда исчезали испуганные безымянные дети, что придумали богов.
Остались Васька и Толька.
Они никого никогда не придумывали, а значит, и богов не существовало, был встрепанный петух, носящийся по двору, добродушный метис, лижущий их лица, и свинья, равнодушная ко всему на свете.
Детство растягивалось на таймлайне солнечным лучом, и Василий бросил в него фотографии со смартфона.
Обугленные неподвижные фигурки, лежащие на прозекторском столе, обросли плотью и стояли на школьном дворе, Вовка (живой) был такой маленький, что из-за пышного букета торчала только макушка с вихорком, Лена (тоже живая) улыбалась, слегка запрокинув голову.
Следующий снимок, и они все вместе: Василий, Толик, Лена, Вова на ступеньках у входа в недавно открытое фотоателье. Вовка сидит на шее у Толика, раскинул руки, будто хочет обнять весь мир, Лена положила голову на плечо Василия.
Он ровнее усадил плюшевого мишку, сфотографировал и добавил в кино.
Финальный фрагмент. Последняя льдинка.
Но еще не конец.
Василий стал переставлять футажи в случайном порядке, нарезать кадры, отзеркаливать, смешивать, разбивать логическую последовательность. Чем сильнее режешь, перемешиваешь, тем слабее удушливый Контроль, глупые сценарии, липкое прошлое. Тем живее, ярче, злее хаотичная пульсация того слова, которое Василий хотел выложить еще в детстве, в момент похорон Дианы Романовны.
И сейчас у него, кажется, получалось.
Он собирал бессмысленность, полную смысла.
Сценарий рассы́пался на предложения, затем на перемешанные слова и разлетелся маленькими буковками, навсегда исчез в пустоте, как и никогда не существовавшие боги.
Смех, обрывки фраз, плеск воды, звонкий удар по мячу, вскрик матери…
Какофония, полная свободы.
Василий остановился, понимая, что достаточно, и запустил экспорт файла.
За окном пылало золото. Он был настолько поглощен работой, что не заметил, как свинья перестала есть, а Толик затих.
Василий боялся встать, проверить, увидеть.
Врос в кресло, не отводил взгляда от монитора и медленно заполняющейся полоски.
Василий понял, что на футаже из не случившегося будущего забега́л в супермаркет вовсе не за тем, чтобы оказаться рядом с людьми, он хотел схватить водку и хлебать, надеясь отключиться прежде, чем придет свинья.
Полоска заполнилась. Пиликнуло. Фильм готов.
Свинья не придет. Этого не случится. Богов больше нет.
Но какой смысл, если и Толик ушел с ними?
Василий переименовал файл. Пять букв. У этого кино, в отличие от фильма Дианы Романовны, было название. И оно нравилось Василию. Понравилось бы и ей.
И Вовке. И Ленке. И Толику.
Василий запустил фильм. Беспорядочно смешанные куски детства и счастья замелькали перед глазами.
Душили слезы. Петух не прокричит, но на кухне его ждет…
Василий поставил кино на паузу, закрыл лицо и завыл во весь голос.
Вдруг теплое, липкое коснулось локтя.
Василий опустил взгляд, вскрикнул и сполз на пол. Затем опомнился, вытащил из брюк ремень и перетянул обрубок ноги Толика.
Теперь сценарий в отсутствии сценария.
– Она…Она… Ушла… Давно… Я сознание потерял, когда исчезла… Кажется… Я… Больно… Больнее, чем когда ела… Очень… Вась… Она не вернется? Что… Что дальше?.. – простонал Толик.
Василий набрал скорую, Толик потерял сознание, уронил голову ему на колени. Из обрубка текла кровь, несмотря на жгут. Много крови.
Но скорая должна была успеть.
Василий дотянулся до стола, вслепую хлопнул по клавиатуре, включил фильм и случайно сбил медведя, игрушка упала рядом с Толиком.
– Дальше… дальше… – прошептал Василий и замолчал, гладя друга по голове.
Комнату наполнили радостные голоса и смех, фрагментами складывались в одно-единственное слово.
Дальше оно.
Дмитрий Тихонов
Волчья сыть
Разговоры о мертвецах Тишку не пугали. Чужие собаки беспокоили его куда больше. А потому, вместо того чтобы водить коз в низину, как делали остальные пастухи, он гонял отару вверх по дальнему склону горы – туда, где за старой скудельней вдоль соснового леса тянулся ровный, открытый всем ветрам и дождям участок.
Дикое зверье сюда не забиралось, лай из деревни не долетал, люди тоже захаживали редко – а ежели захаживали, то по сторонам особо не пялились, торопясь миновать скудельню, – и Тишке не о чем было беспокоиться. Целыми днями валялся он в траве, мечтая да изучая ползущие мимо облака, пока козы наедались до отвала.
Именно тут одним теплым вечером на исходе лета Тишка и повстречался с государевым человеком, ехавшим вверх по склону на рослом красивом караковом аргамаке. Человек был одет в черный монашеский подрясник и скуфью, но в седле держался уверенно, вокруг смотрел по-хозяйски, с недобрым прищуром, будто стрелу нацеливал. На поясе его висела сабля в окованных медью ножнах. Тишка, умевший в любом облаке разглядеть суть Господнего замысла, сразу понял, что это не монах. А уж когда увидал метлу без рукояти и здоровенную собачью голову, притороченные к седлу, так и вовсе заподозрил в проезжем черта или колдуна, явившегося в гости к погребенным здесь безымянным покойничкам. Вот только скрыться от нечистого было негде. Разве что драпануть вниз по склону, бросив коз и рискуя поломать ноги. Тишка как раз начал всерьез обдумывать эту возможность, когда всадник, заметив его, остановился посреди тропы.
– Эй! – Голос звучал властно, без единого намека на дружелюбие или христианское смирение. – Эй, пастух! Поди-ка сюда!
Делать было нечего. Тишка приблизился на заплетающихся ногах, поклонился до земли, по-холопьи, и замер, так крепко стиснув в пальцах костяную жалейку, что та треснула ровно посередке.
– Где ж твоя псина? – спросил всадник, осматриваясь. – Спряталась, что ли?
– Нету… – вздохнул Тишка. – Я сам по себе.
– Чудно́! Да ведь с псиной-то оно сподручнее скотину сторожить.
– Не люблю… Побаиваюсь. Меня в малолетстве дворовый полкан потрепал, и с тех пор я как их вижу, так сердце в пятки и уходит. Ничего поделать неможно.
– Ясно. – В голосе всадника, к удивлению Тишки, не появилось ни тени насмешки. – Стало быть, живешь со страхом в душе? Ну, мою-то псину не бойся, она уж точно не кусается.
Тишка осторожно глянул на отрезанную собачью голову у седла, на шерсть в давно запекшейся крови, на мутные глаза и ощеренные в застывшей смертной муке желтые клыки, потом перевел взгляд на собеседника – тот не шутил, не издевался, говорил ровно то, что имел в виду.
– Хорошо… – пробормотал Тишка. – Не буду.
– Вот и славно. Скажи-ка, не донимают ли вас здесь волки?
– Нет. Они сюда, на гору, не добираются.
– А я не про гору. Идут в окрестных деревнях слухи, будто бы объявился в ваших краях какой-то особенный волк, огромный да умный. На людей нападает. С весны аж семерых загрыз, говорят. Будто бы и не простой это волк даже, а самый что ни на есть оборотень. Слыхал?
– Слыхивал, – нехотя подтвердил Тишка. – Так ведь то старухи сочиняют, чтобы малышню со двора не пущать. Пустое. Брехня все.
– Не веришь, стало быть, в оборотня?
– Не верю, – виновато вздохнул Тишка, да столь усердно, что жалейку свою несчастную окончательно надвое переломил.
– А кто ж людей-то тогда погрыз?
– Да мало ли лихого народа по дорогам шляется. Может, кто из них. Тятька сказывал, случается и такое, что человек человека жрет – в голодный год али еще почему. И ежели грех этот не замолить вовремя, он по всей душе расползется, навроде плесени, и душа-то сгниет. Потом вроде и человек, а хуже любого зверя…
Переведя дух, Тишка поднял взгляд на всадника. Тот задумчиво смотрел в сторону, чуть ухмыляясь уголком рта. В короткой бороде его хватало седины, в ухе болталась серьга, на шею сбоку выползал из-под черного ворота багровый шрам, кривой, словно медвежий коготь. Такого разве проведешь? Разве уговоришь?
– А может, и волки, – набрав побольше воздуха, затараторил Тишка. – Всякое случается. Ежели целая стая, то и не каждый взрослый мужик отобьется. Надыть знать, как себя с волками вести. Вон, годов тому пяток, из нашей деревни парня с девкой загрызли на дороге, у самой, почитай, околицы – хотя это зимой случилось, а зимой волк особенно лютует…
Конь под незнакомцем раздраженно фыркнул, переступил копытами, и пастух замолк.
– Ужасы какие, – по-прежнему криво усмехаясь, сказал всадник. – И все-таки у тебя духу хватает целыми днями здесь торчать, да еще без псины, пусть даже самой завалящей.
– Дак ведь то когда-то случилось-то! – всплеснул руками Тишка. – Говорю ж, лет тому пять назад, а то и поболе.
– Поболе… Ладно. – Всадник взялся за поводья, поворачивая аргамака к тропе. – Разве сторож я тебе, пастух? Не боишься так не боишься. Молодец!
Он не спеша поехал прочь. Не задерживаясь, миновал скудельню, без заметного любопытства осмотрев трухлявые плетни и едва различимые в траве холмики, и вскоре скрылся из виду, вместе с тропой растворившись в густом сосняке. Но Тишка еще несколько минут стоял неподвижно, напряженно всматриваясь в тени среди янтарных стволов, вслушиваясь в скрип ветвей.
Потом очнулся, спохватился, похолодел от ужаса. Нужно было спешить к отцу. Нужно было срочно рассказать, что случилось.
Тишка окинул беспомощным взглядом коз, равнодушно жующих траву, махнул рукой и помчался по склону вниз, не разбирая дороги. Вслед понеслось встревоженное блеяние, но обернуться он уже не рискнул.
Лишь чудом не свернув шеи, пастух скатился в березовую рощицу, с разгона пролетел сквозь нее, перемахнул через ручей с неподвижной черной водой и понесся вдоль поля к видневшимся вдали раскидистым дубам, отмечавшим край Коровьего оврага. Густые летние запахи хлестали Тишку по лицу.
Дыхалки хватило почти на всю дорогу. Дом, где он жил с отцом и сестрой, уже виднелся среди буйной зелени впереди, когда Тишка понял, что больше не может бежать. Перед глазами плясали черные мухи, деревья вокруг плыли и качались. Он остановился, раскинув руки в стороны, чтобы удержать равновесие, но тут же согнулся пополам. Его вырвало несколькими каплями желтой, дурно пахнущей желчи. Сразу стало легче.
Тишка побрел дальше. Тяжелую воротину открыл, навалившись всем весом, проскользнул во двор. Уже взбираясь на крыльцо, опустил взгляд и увидел, что до сих пор сжимает в кулаке обломки жалейки.
Дом стоял на отшибе, окруженный забором, отделенный от остальной деревни оврагом и густыми зарослями. Много лет назад его выстроил кузнец Микита, Тишкин дед, умелый и уверенный в себе человек, не знавший недостачи ни в уважении соседей, ни в барыше.
Единственный сын Микиты к кузнечному ремеслу оказался непригоден – дед говорил, что руками тот в мать пошел, – и потому после дедовой смерти дела у семьи потянулись ни шатко ни валко. А в последнюю весну испортились совсем. Но дом стоял, основательный и крепкий, и, хоть почернел от минувших лет, по-прежнему служил своим обитателям верой и правдой. Его слава – дурная слава, обычная для жилища умершего деревенского кузнеца, – отгоняла непрошеных гостей и праздных гуляк. И некому было удивляться пустой будке во дворе.
– Тять! – заорал Тишка, едва оказавшись в сенях, где по стенам висел заржавленный кузнечный инструмент. – Тятька! Ты где?!
Он прошел в горницу, все еще с трудом дыша, и увидел отца. Тот сидел сгорбившись на лавке у стены, в густых зеленых тенях. При появлении сына старик недовольно нахмурился, но, сразу поняв, что дело серьезное, подался навстречу:
– Ты чего, Тимофей?! Али гонятся за тобой?
Тишка замотал головой.
– Кажись, нет, – проговорил он. – Прежде чем сюда сигануть, я дождался, пока он подальше уедет.
– Кто?
– Царев человек. В черном весь, с собачьей башкой и метлой у седла.
– Да ну! Где? Чего хотел-то?
– На горе, у скудельни. Про оборотня выспрашивал, тять. Про людей погрызенных.
Даже в тенях было видно, как побледнел отец. Ссутулившись еще сильнее, он метнулся к окошку, осторожно высунулся наружу. Несколько долгих мгновений старик осматривал двор и тропу за забором, хищно втягивая воздух длинным носом, потом захлопнул ставни, пробормотал:
– Ворота замкнуть надо… – И пошел на улицу.
Тишка следовал за ним по пятам, скороговоркой, но в мельчайших подробностях описывая встречу с черным всадником. К тому моменту, когда тяжелый окованный медью засов опустился в пазы на створках ворот, отец знал все. Вернувшись в дом, он порылся в сундуках и выудил из-под пестрядевых сарафанов саблю дедовой работы. Неуклюже вытащил ее из черных кожаных ножен, проверил пальцем остроту клинка, одобрительно крякнул.
– Тять, – подал голос Тишка, изрядно оробевший от вида оружия, – думаешь, он нас отыщет?
– Как пить дать, – злобно сказал отец, взвешивая саблю в руке. – Я про этих черных-то слыхивал. Если уж они сюда заявились, землю станут рыть, а без добычи не уйдут. Тикать надо, вот чего.
– А как же Пелагея?
– То-то и оно! – рыкнул отец. – То-то и оно, что Пелагея! Пока сука не прочухается, никуда не денемся. А это еще дня три, ничего ведь, почитай, и не началось толком-то.
– Нынче только первая ночь полнолуния.
– Знаю! Потому и черные пожаловали – хотят, чтобы сука сама им в руки прибежала. Придется ее в цепях все время держать.
– Выть будет.
– Пущай воет. Ежели выпустим, пропадет. Черные-то только того и ждут. – Старик задумался, принялся постукивать себя пальцем по носу. – Надо бы с ней пару курей запереть, а вместо воды в кадушку вина налить. Нажрется, налакается и уснет.