У звезд холодные пальцы

У каждого весенне-летнего дня свои гостинцы, свои съедобные травы, коренья и ягоды. Вываренные и высушенные стружки заболони и луковки цветов Лахса толкла в ступе. Растирала в мучицу и ссыпала про запас в кожаные мешки. Порубленные листья пряных трав замешивала в молоко, с которого сняли сливки. К осени оно заполнит ведра и превратится в тар – заправку для похлёбок. От лука и черемши вкус тара станет острым, от семян белой полыни – терпким. За лето в него добавятся остатки простокваши и суората, мягкие рыбьи кости и вареные мясные хрящи.

Вкусна к Месяцу опадания листвы настоянная, студенистая снедь. Чтобы тар, вспухнув от мороза, не разорвал ведра, его переливают в мелкую посуду, а потом складывают выпростанные заготовки в лабаз. В голодное время нет выручки надежнее каши с заболоневой мучицей на таре. А пока полно молочной пищи. Лахса с Илинэ четыре раза в день доят сытых коров. Манихай с мальчишками привязывают жеребят-сосунков к длинному ремню обротами с узлами-туомтуу и доят кобыл. Это дело исконно мужское. Вот застать человека-мужчину с ведром у коровьего бока – все равно что узреть его в женском платье. Вусмерть засмеют.

Лахса сшила сими́р – большой кумысный бурдюк. Кожу для него взяла невымятую, пропитала в разогретом котле нутряным кобыльим жиром и дочерна прокоптила в дыму. Глазу было приятно смотреть на посудину, украшенную латунными серьгами и белыми прядками. В симир уместилось семь ведер кобыльего молока. Крепкий напиток дойдет как раз к празднику вершины года. Манихай поместил симир на лавке, закинул на крюк в матице бурдючные подвязки-ремни. Лахса развела на пахте закваску с конским сухожилием – прошлогодний кумысный осадок. Сухую закваску женщины саха берегут не меньше родового огня. Из года в год должна в ней сохраняться на счастье рода частица кумыса предков. Осталось хорошенько взболтать молоко кумысной мутовкой – полым дырчатым рожком на палке, закрепленной вглухую в горловине симира. Кто бы ни проходил мимо, станут помешивать жидкость. О том даже присловье есть: «Женщина ласку любит, отрок острастку любит, доха – чтоб ее починяли, кумыс – чтоб его взболтали».

Лахса крутила между ладонями длинную ручку мутовки и шептала благословение над кумысным начатком. Старалась, как подобает при этом, притягивать к себе радость, но сердце у нее не было легким: дочь вплела в косы ремешки с яркими бусами, собралась куда-то. «К Уране навострилась», – подсказывало наитие.

Кого корить? Раньше, случалось, сама посылала девочку к скучающей без детей кузнечихе. После увидела, как Илинэ с увлечением шьет-вышивает под приглядом Ураны, и словно не в ровдугу дочка иглу воткнула, а в сердце Лахсы.

Ну вот, так и есть:

– Можно я к тетушке Уране пойду?

– Зачем?

– Она мне новое платье обещала к празднику сшить.

– Иди, – пожала плечом Лахса. А в груди так и зажглось, так и заполыхало! Она ли не наряжает это дитя, как не одевала собственных дочерей? Выгадывая на всем, мастерит, как умеет, Илинэ новые платьица. Моет ее кудрявые волосы с тонкой березовой золой, полощет в отваре крапивы, чтобы лучше росли и сильнее блестели. Наменяла на прошлых торгах ярких бусин и подвесок для кос. Лишь исполнилось девочке пять весен, проколола ей мочки ушей, собственные серебряные колечки-сережки продернула. Кто, встретив Илинэ, скажет, что Лахса дурно присматривает за ребенком? Никто не скажет! Лахса любит девочку наравне с родными детьми. Может, и больше… Она и думать забыла, что когда-то считала себя плохой матерью. Тайные эти мысли, как молодая беспечность и тяга к пустым разговорам, остались в прошедших веснах. Вместо них пришли вечные спутники матери – сладкая гордость и жгучий страх за детей.

Девочка подняла глаза. В них, темно-карих и прозрачных, как ягоды просвеченной солнцем черной смородины, лучились звезды:

– Платье, наверное, очень красивое. Тетушка Урана ловкая мастерица!

Резко дернув мутовку, Лахса едва не сорвала кольцо березовой втулки…

Ох, не зря коварная Урана приваживает Илинэ! Мало Атына забрать, еще и на дочку завидущий глаз положила!

– Долго не будь, – сказала спокойно.

* * *

Урана завязала последний узелок прошивки и расправила на лежанке готовый наряд для Илинэ. Платье из белой ровдуги было отделано пушистым мехом с брюха рыси. Узорчатые вставки из золотистой кожи на груди и спинке Урана украсила крохотными медными бубенцами. Наденет Илинэ обнову на праздник – любая женщина остановится глянуть на маленькую красавицу. Березки и те зашелестят от восторга юной клейкой листвой!

В каменной воде окна мелькнули косички с красными бусинами. Вот и девочка пришла.

– Есть новости? – спросила хозяйка, приглашая в дом.

Илинэ похвасталась, что главный жрец Сандал выбрал ее с Атыном танцевать на празднике.

Урана и порадовалась, и напугалась. Семь весен назад, спрятавшись за деревом на празднике, она осмелилась полюбоваться мальчиком, а вскоре после того умер неимоверно разжиревший пес Радость-Мичил. Говорят, еще долго пожил приневоленной человечьей жизнью. Урана сильно скорбела по горемычной собаке. Тимир даже рассердился:

– Худое ворожишь, глупая женщина?!

И она сразу замолчала. А в прошлом году, ненароком узрев идущего рядом с Дьоллохом стройного мальца, еле сообразила – сын! Глаза закрыла от ужаса: не прознают ли злобные духи до назначенных пор об ее с ним ближайшем родстве? Однако успела разглядеть, что Атын статью вышел и лицом пригож. Может, нынче уже дозволено матери всласть насмотреться на своего птенца, о котором изболелось сердце? Ведь иначе Сандал бы поостерегся открыто в танце его выставлять.

Последние месяцы ожидания самые тяжкие. Но все на свете проходит, пройдут и они. Наступит лучшая осень в жизни Ураны: сын вернется в родную семью. Само счастье, словно огромное, ни с чем не сравнимое солнце, поселится в доме!

Илинэ подбежала к лежанке, всплеснула в восхищении руками:

– Ой, тетушка Урана, какое платье красивое! Спасибо тебе!

Живо сорвала с себя короткое повседневное платьишко. Мягко вымятая ровдуга обтекла ладную фигурку.

– Да, кажется, неплохо получилось, – согласилась довольная швея, придирчиво обдергивая и приглаживая вышивку. – Твоя матушка, наверное, будет рада. Ведь для священного танца как раз белое платье нужно.

Илинэ прошлась ладонью по золотистой вставке:

– Что придало коже такой цвет?

– Отвар желтого мха и дым сосновых поленьев.

Красители Ураны славились в долине стойкостью и густотою цвета. Тонко смолотые с коровьими сухожилиями, рыбьим клеем и еще чем-то, одной ей ведомым, они хранились на полке в закрытых туесках. Здесь были собраны краски разных веществ и цветов – от белого мела до жгуче-черной смоли, выгнанной из болезненного нароста, что появляется на репицах старых лошадей. Яркие смеси всухую втирались в продымленную ровдугу или кожу. После этого Урана какое-то время снова держала полотно в дыму, и цвет получался ровный, сочный, с легким бронзовым отливом. Поэтому люди называли красители жены кузнеца «калеными».

– Узоры на платье станут оберегать меня от дурных глаз? – спросила Илинэ.

– Не только, – отозвалась мастерица, потчуя маленькую гостью мороженными в леднике молочными пенками. – Узоры-знаки хорошее о человеке рассказывают. Строчка «лесенка» говорит об его росте в разных умениях, «небо» – о любви к красоте, «ураса» – о привязанности к дому… Люди по этим меткам поймут, что девочка ты домовитая и работящая.

– А у цветов тоже свой смысл?

– Конечно. Золотистый – цвет яруса неба, где живет Дэсегей. Синий – небесная высота и речная глубина, то есть мудрость. Серый означает цвет почвы Срединной земли. Красный – цвет имеющих кровь. Черный… – Урана вздохнула, – цвет тайн и ночи.

– А белый?

Хозяйка улыбнулась любознательной девочке:

– Это самый чистый, священный цвет. О нем есть песня.

Никогда не пресытится белым ликующим цветомсеверянин пытливый, чье зренье, как лезвие, остро.В белом цвете он видит четыре двадцатки оттенков,тонких, словно душистые запахи праздничных ветров.Это бело-молочная щедрость любимой коровы,лоск суората изжелта-белый и кёрчэха кипень,перламутрово-белая стружка мороженой рыбы,бело-розовый лакомый жир из костей жеребячьих…Это весть белопенная Новой весны плодородной,блеск прохладный зубов в осуохая солнечном круге,жажду почв утолившие бело-прозрачные росыи осенняя дымка в тенетах седой паутины…Это снега лебяжьего пуха и белесое утро,тени легкие, светлые – жители спящих сугробов,ледяные утесы реки от зари до заката –нарумяненные, с позолотой, свинцовой подводкой…Это дева Луна, грустный лик ее нежно-лилейный,бело-искристых звезд равнодушные, стылые очи,сок кумысный небес, источаемый Северной Чашей,предрассветные светцы – серебряно-белые в синем…Это цвет самый чистый и гордый, он знает победу:в ослепительно-белых сполохах разбуженных молний,покоряясь ему, высветляются, блекнут и вянутвсе цвета остальные, послушные воле безгрешной.Он бесхитростен и непорочен, как малые дети,он – негаснущий огнь в бескорыстных и любящих душах,он – рождения цвет и ухода по вечному Кругу…Это цвет Дэсегея и в небо летящих поводьев!

– Тетушка Урана, можно я возьму у тебя малость белой краски? – отважилась Илинэ. – Еще голубой… и травяной немножко… чуток ольховой темно-коричневой, охры желтой и красной… хорошо бы и черной краски комочек…

Ни о чем не спрашивая, мастерица достала с полки несколько туесков. Открыла плотные крышки:

– Краски в узелки насыплю, а белую скудель так в посудке и забирай. Такой глины полно за горами, наши кузнецы туда часто наведываются.

* * *

Слыша в груди переливчатый звон колокольчиков радости, Илинэ спешила домой. Она несла сверток с платьем, а краски оставила в секретной пещере. Песок и камешки весело текли под ногами, бегущими вниз по горной тропе. Рядом, топоча и шурша, неслось невидимое эхо. Подножие холма обнимали розовые от распустившихся бутонов заросли шиповника – будто кто-то набросал хлопья кёрчэха, взбитого с брусникой. Из соседнего леса несся аромат молодой лиственницы, сплетаясь с вкусно курящимся дымком чьего-то летника. День благоухал и светился, рыжее солнце подпрыгивало в глазах, как поджаристый колобок из карасевой икры в масленой мисе. Тропа спускалась за излучину озера Травянистого к узкому прибрежному лугу. Уже показался его краешек, пестревший вперемешку лаковыми чашечками желтушек и ярко-голубыми каплями незабудок.

Выбежав из-за кустов, Илинэ остановилась. Ахнула тихонько: братья! Вот уж кого не ожидала здесь увидеть. Однако вовсе не встретить ее они подоспели. Стояли на берегу спина к спине, встрепанные, настороженные. Стиснув кулаки, Дьоллох поднял подбородок и, насколько мог, расправил плечи. Атын сжимал в руках черень топорика для рубки тальника. Рядом у воды воинственно прохаживались двое незнакомых больших мальчишек. Один, на вид ровесник Дьоллоха, был худой и высокий. Брови ломаные углами, в глазах студеный блеск, капризные губы изогнуты лучной кибитью. Второй парнишка чуть помладше, рдянощекий, бугристо-округлый, как колбаса, туго налитая кровью и молоком… Илинэ юркнула обратно в шиповник, пока ее не заметили.

Ох, беда! Братья, видно, нечаянно вторглись в чужие владения и успели наготовить вязанки красного тальника. Нежные тальниковые побеги с узкими стрельчатыми листьями еще не успели отвердеть. Такие и после просушки не потеряют запаха свежего весеннего ветра. Коровы охотно едят зимой этот корм вместе с сеном. На вечерней дойке, бывает, в коровнике треск-хруст стоит, точно свора собак кости грызет… Да о том ли поминать теперь! Похоже, местные ребята сочли грабежом хозяйственный порыв мальчишек. Жалко им, что ли? Вон сколько тут краснотала – аж в озеро лезут кусты!

Наверное, большие парни давно бы кинулись в драку, но, опасаясь топорика Атына, ходили вокруг. Высокий задирал Дьоллоха:

– Зачем ты привел сюда кузнецово чадо, горбун?

– Мы думали, берег общий, – сдержанно ответил Дьоллох.

– Ага, смотри-ка на этих недоносков, Топпо́т, думали они! Не слыхали, не видели, что место чужое!

– Оставьте нас в покое, и мы уйдем.

Пузан проговорил неожиданно тонким голосом:

– Пусть убираются, Кинте́й, ну их! Вязанки заберем, и ладно.

Названный Кинтеем обидчиво дернулся:

– Наше рубят, нам же топором угрожают… Эй, ты! – окликнул Атына. – Кто тебе топор сладил? Отец-кузнец или лентяй Манихай?

Забывшись, Илинэ высунула голову из шиповника. Толстый Топпот обернулся:

– Гляди, сестра ихняя приперлась!

Прятаться больше не имело смысла. Девочка вышла из-за кустов. Кинтей двинулся встречь и, покачивая головой, дурашливо всплеснул руками:

– Ах, сиротка несчастненькая, тонготский подкидыш! Кого явилась спасать?

«О какой сиротке он говорит? Что такое «подкидыш»?» – подумала Илинэ и на всякий случай наклонилась за камнем. Пока нагибалась, Кинтей подскочил и выдернул из ее рук сверток с праздничной одеждой. Белый наряд, блеснув золотистыми вставками, вывалился в траву. Парень присвистнул:

– Фью-ю, подскажи, где украла?! Много там еще такого осталось?

Поднял ногу, собираясь наступить на платье… Вряд ли наступил бы. Просто хотел посмеяться над Илинэ. Она бы выдержала, нашла, что ответить. Дома, споря с мальчишками, язычок навострила не хуже своего маленького батаса. Но рот открылся и тут же захлопнулся – стало не до слов: Атын отшвырнул топорик к вязанке и кинулся на обидчика!

Кинтей небрежно вымахнул вперед длинную руку. Илинэ пронзительно вскрикнула – брат с разбегу ткнулся в мосластый кулак! Вместе с глухим звуком удара послышался смачный хруст. Красная струя, выстрелившая из носа мальчика, залила его рубаху сверху донизу. Хлынула на рукав Кинтея, брызнула на рванувшегося Дьоллоха, на бело-золотое платье под ногами… В воздухе повеяло запахом железа. Сок жизни почему-то всегда отдает железом.

Бесшабашная удаль вдруг охватила Илинэ. Тело сделалось упругим и зазвенело натянутой тетивой. Так вот что чувствуют мальчишки, когда им приходится драться! Девочка с неистовым воплем ринулась в ворох бешено мелькающих рук и ног, в шум вдохов и выдохов, ударов, сопения и хрипа. Но Дьоллох не дал пустить в ход ногти и зубы, на остроту которых самонадеянно рассчитывала Илинэ. Сгреб за шиворот и, как кутенка, выбросил из кучи-малы. Краем глаза девочка успела заметить злобно ощеренное лицо и побелевшие костяшки пальцев – кулак, разбивающий переносья, нацелился в горб старшего брата.

И тут произошло такое, чего никто не ожидал. Алым сполохом Атын взметнулся вверх и выкинул ладони перед лицом Кинтея. Тот с рычаньем устремился к нему, забыв о Дьоллохе, и словно в невидимую стену впечатался! Правая щека сплющилась и поползла вниз со смешно задранным углом рта. Ошарашенный, парень отшатнулся назад. Покачался с глупым видом, кося бессмысленными глазищами, и, как подрубленный, плашмя сверзился на землю. Вслед за тем на берег пала недоуменная тишина.

Первым опомнился Топпот. Дрожащей рукой коснулся багровой щеки товарища, потрепал ее и слегка ущипнул. Кинтей не шевельнулся. Подломившись в коленях, толстяк приблизил ухо к недвижной груди друга. Поднялся, и мясистые губы затряслись. Узкие глазки в ужасе вылупились на Атына:

– Убил… Ты его убил!

Дьоллох, не веря, лизнул грязную ладонь, поднес ее к полуоткрытым губам Кинтея. Обвел всех испуганным взором:

– Не дышит.

– Колдун! – пятясь и показывая пальцем на взъерошенного Атына, взвизгнул Топпот. – Изыди, колдун, прочь, прочь от меня!

– Погоди, давай разберемся, – попробовал образумить ополоумевшего толстяка Дьоллох, схватил за руку, пытаясь удержать. Но тот заорал дурным голосом, вырвался и пустился наутек. Только незагорелые ляжки засверкали сквозь порванные штаны.

У Илинэ кровоточил локоть. Кожа на руке ободралась, когда она, вылетев из свалки, проехалась спиной по земле. Не смея заплакать, взглянула на братьев из-под руки. Веки Атына вспухли и зардели, переносица с носом вздулись бесформенной блямбой. Дьоллоху, видимо, крепко досталось и без последнего удара Кинтея. Горб выпер кверху, спина согнулась, как у смертельно уставшего старика. Мотнув подбородком в сторону поверженного, спросил:

– Что ты с ним сделал, Атын?

– Н-не знаю, – заикаясь, ответил мальчик.

– Но я же видел: ты выставил ладони вот так – и он упал, – настаивал Дьоллох.

– Я… правда, не знаю.

– Попробуй повторить еще раз. Вдруг он тогда встанет?

Атын послушно помахал перед Кинтеем ладонями. Дьоллох склонился над безжизненным телом:

– Эй, вставай, вставай!

Даже облачко тени не скользнуло по непробудному лицу.

На Дьоллоха, кажется, только что по-настоящему обрушилась страшная правда. Зажав рот руками, закричал приглушенно:

– Ты… человека убил!

Атын отпрянул, прикрываясь вздернутым локтем, будто тяжкие слова хлестнули, как плеть. Из разбитого носа к губам снова поползли красные полосы. Илинэ переводила взгляд от одного брата к другому. В душе, нещадно садня, лопались жгучие волдыри-вопросы. Что теперь будет? Что сделают с Атыном? Как им всем теперь жить?

И вдруг в бешено скачущие мысли вникла смутная догадка…

– Это не он! – воскликнула Илинэ сорвавшимся голосом.

Дрогнув, Дьоллох повернул к сестренке втянутую в плечи голову. Лицо Атына, без того изуродованное, исказилось страхом:

– Не я?.. Тогда кто же?

– Твой двойник! Он есть у тебя, такой же, как у дедушки Торуласа!

– Значит, ты все знаешь? Я же никому… Кто сказал?

Отрешенные глаза Дьоллоха округлились:

– Что-о? У тебя есть близнец-хранитель? Идущий впереди?!

Атын не успел ответить. На тропе, ведущей из лесу, показался всадник.

Конь был странного цвета – солнечно-рыжий, с белым пятном на лбу, а человек седой, но не очень старый. На правой щеке его белел шрам-зигзаг. «Молниеносный», – сообразила Илинэ. Она знала, что суровые ботуры живут в заставе, куда невоенные люди раз-два зимой собираются на общий сход в Двенадцатистолбовой юрте, а в другое время без нужды не ходят.

– Багалык, – прошептал Атын, отступая к зарослям тальника.

* * *

Хорсун быстро оценил обстановку. Задержал взгляд на топорике, проваленном обухом в вязанку. Спешился, коротко кивнул на испуганное приветствие мальчишек и не спросил новостей. Что спрашивать? Любому ясно: было сражение, пролилась кровь. А главная «новость» теперь покоилась на земле и не подавала признаков жизни. Рядом на истоптанной траве валялась чья-то попорченная праздничная одежда.

– Что с ним? – кивнул багалык.

Горбатый паренек пожал плечами, не в силах молвить ни слова.

– Помер, – выдохнула из-за его плеча растрепанная девочка.

– Как это случилось?

– Я его немножко стукнул, – пробормотал горбун, опустив глаза. – А он упал и… больше не встал.

Девочка выдвинулась вперед:

– Нет, не Дьоллох ударил, а я. Ногой, – подумав, добавила она.

– Не слушай их, багалык, это я убил Кинтея, – прогундосил, вылезая из кустов тальника, мальчуган с расквашенным носом. – Не хотел, но нечаянно… убил. Так получилось… Я виноват, меня и забирай. – Он подошел к брату. Глаза сквозь щелочки опухших век сверкнули отчаянием. Мальчик не лгал.

Багалык подсел к сраженному парню, пощупал запястье. Хмыкнул и вдруг сильно хлопнул по щеке. По второй щеке большая ладонь без всякой жалости шлепнула еще сильнее. Павший зашевелился и, глубоко вздохнув, закашлялся.

– Живой ваш мертвец, – засмеялся воин.

– Живой! – звеняще отозвалась девочка.

Птицей вспорхнула к застывшему изваянием мальчонке с расшибленным носом. Затормошила, крича:

– Атын, ты не убил его! Он живой, живой!

Кинтей сел. Покачиваясь, протер чумазое лицо с пылающими от пощечин скулами. Ошалело вытаращился на багалыка.

– Доброе утро, – весело поприветствовал Хорсун.

Ничего не соображая, парень мотнул всклокоченной головой и попытался подняться.

– Э-э, а это еще что такое? – Багалык вытянул из-под него что-то странное, похожее на высушенного суслика. Озадаченно уставился на хвост, оказавшийся витым шнурком, и порванный кошель. Из него и вывалился закостенелый трупик.

– Это мое! – громко крикнул Атын и выхватил сусличьи мощи из рук багалыка. Никто и подумать ни о чем не успел, как мальчик, прижав к груди диковинную игрушку, помчался по береговому лугу.

Он несся опрометью, несмотря на то что окровавленная рубаха прилипла к телу и стесняла движения, и уже пересек излуку, когда наперерез ему из кустов вылетела гурьба вопящих людей. Впереди бежала истошно голосившая женщина. За нею поспешал грузный парнишка, задыхаясь и вереща:

– Вот он, убийца, вот колдун, ловите его!

Круто поменяв направление, Атын повернул к горам.

Наверное, за ним бы погнались, если б не воин. Он встал на пути, и лицо его было обидно насмешливым. Передние чуть замедлились. А тут еще поднялся «убиенный» и, прихрамывая, двинулся родичам навстречу. Женщина и толстяк застопорились на ходу и повалились наземь под напором задних.

– Чего орете? – скривился Кинтей в досаде. – Не видите, что ли, – живой я.

Он поворотился. Не глядя на багалыка, окинул девочку ненавидящим взором и процедил сквозь зубы:

– Тонготский подкидыш! – Погрозил кулаком Дьоллоху: – Передай кузнецову отродью – встретимся еще…

Преследователи помогли подняться толстяку и женщине. Пошумели, топчась на месте. Стоит ли вздорить с багалыком из-за пустяков? Охотники до чужого добра достаточно проучены и больше сюда не сунутся. Кинтей почти не пострадал, если не считать ушибленного колена. Гомоня и размахивая руками, ватага скрылась за излукой.

Девочка подобрала с земли потоптанную одежку и громко всхлипнула. На белой ровдуге платья темнели следы грязных ног, от брызг крови подол окрасился пятнистой ржавью, несколько бубенцов оторвались.

Ползая по траве в поисках украшений, Дьоллох пробурчал:

– Не реви, матушка почистит.

Тронув поводья, отъезжающий багалык усмехнулся. Храбрая девочка плакала из-за платья. А ведь только что не побоялась страшную вину на себя взять. И дралась, надо думать, отважно, с мальчишками наравне. Хорош и паренек-калека с красивым именем Дьоллох – Счастливый. Да и второй, убежавший со своим сушеным зверьком… Как его – Атын, кажется? – тоже отчаянный малый. «Кузнецовым отродьем» назвал его Кинтей. Сын Тимира, судя по этим словам. Знать, уродился в родову, знаменитую наследной силой, коль удалось уложить почти взрослого парня.

Хорсун видел Дьоллоха раньше на праздниках, слышал хомусную игру юного искусника. А двое младших, выходит, приемыши Лахсы и Манихая. Ладных детей вырастили эти вроде бы несуразные люди.

Прежде чем тропа повернула в лес, багалык, сам не зная зачем, обернулся. Девочка перестала плакать. Прижимая платье к груди, она внимательно смотрела на Хорсуна. Взлохмаченные кудри темным облачком обрамляли круглое, в грязных потеках лицо. Багалыку вдруг стало жарко: это лицо ему кого-то мучительно напоминало. Кого же?.. Сколько ни силился, так и не смог вспомнить.

* * *

Илинэ пришла поздно. Молча шмыгнула за занавеску, но Лахса заметила припухшие глазенки, порванный рукав на локте, и сразу сердце зашлось. Метнулась к дочери:

– Где была так долго? У кузнецов? Кто обидел?

Девочка опустила голову, и по щекам снова покатились слезы:

– Мы подрались…

Лахса ахнула в изумлении:

– С кем? С Ураной?!

– С чего бы я стала драться с тетушкой? – поморщилась Илинэ, вытирая ладонью лицо. – Она мне платье сшила. Белое… А я его на землю уронила, когда мы с Дьоллохом и Атыном немножко подрались с мальчишками, что живут у другой излучины.

Не сумев подавить судорожного вздоха – последыша плача, девочка подала свернутое в ком платье. Лахса встряхнула, сокрушенно цокнула языком:

– Да-а, красивое какое… было. А кровь откуда на нем?

– У Атына нос разбился.

– Сильно?

– Не очень. Ну, может, маленько сильно…

Дочь прижалась к Лахсе, горячо задышала в грудь, и женщина постаралась влить в голос как можно больше бодрости:

– Ничего страшного. Почистим, подбелим платье, Урана и не заметит.

– Матушка, что значит «тонготский подкидыш»? – глухо проговорила Илинэ.

Лахса затаила дыхание, съежилась пышным телом, как гора, пожелавшая превратиться в мышь…

– Так назвал меня Кинтей из чужого летника. Матушка, спросить хочу… Вы с отцом воспитали Атына. Он – сын кузнеца. Об этом все знают. Скажи, а я? Кто – я, чья? Мне ты родная?

Вот и настало время вопроса, с боязливым трепетом ожидаемого с давних пор. Людскую память не смоешь дождями времен, злую молву плотиной не преградишь…

– Нет, – скорбно и честно ответила Лахса. – Нет, Илинэ, не я – та, что носила тебя в чреве. – Встретив беглый горестный взгляд, заторопилась: – Но разве это важно? Ведь главное, что ты любима, как кровное, родимое дитятко. Значит, я – родная тебе.

Лицо девочки на миг прояснело и тут же вновь омрачилось:

– А кто она – моя настоящая матушка?

– Женщина из неизвестного тонготского кочевья, – обреченно вздохнула Лахса. – Видимо, умерла от тяжелых родов… Тогда как раз случилась сильная буря. Может, ты слышала – год твоего рождения называют Осенью Бури. Крупный град побил зверей и птиц в лесу, деревья валились, горы и небо тряслись. Кочевники бежали от страшных вихрей, а тут еще это несчастье – умерла бедняжка… Погребли ее, верно, где-нибудь в ущелье, – камнями завалили, песком засыпали. Не до ладных похорон в лютую пору. А тебя, новорожденную, подкинули к жрецам…