Песнь песней на улице Палермской

Позднее к нам присоединяется моя мать. Она быстрым кролем подплывает к нам, ложится спиной на волны и устраивает небольшие бурунчики своими стройными ногами. Большой палец, как у Клеопатры, возвышается над остальными, находясь с ними в полной гармонии. Это вам не мои ноги, на которых длиннее других второй палец. Мать моя явно наслаждается отсутствием Вариньки, а та, в свою очередь, отказывается проводить каникулы с нами на острове.

– Астафьте менйа в пакойе! Оставьте меня в покое!

Вдоль берега ковыляет на голубоватых, будто снятое молоко, кончиках пальцев Филиппа – в поисках китовых останков или просто воззрив очи в небо. Она никогда не купается, а если б попробовала, наверняка сразу же растворилась бы в морской воде. Несмотря на то, что папа купил ей новую кислородную маску, да и аптечка у него всегда наготове.

В жаркие дни мы задерживаемся на пляже подольше. Ольга подносит к уху раковину, слушает перламутровую симфонию и что-то напевает.

Мать моя встряхивает полотенце, ложится на живот и открывает новый номер Vogue, свежий настолько, что от типографской краски у меня начинают трепетать ноздри, как у новорожденного жеребенка. Грейс Келли только что организовала благотворительный бал в Монако… Монако…

Родители мои только один раз летали вместе в Монте-Карло. Лиззи устроила им поездку со скидкой как сотрудникам компании.

– Мы провели три незабываемых дня в «Отель де Пари».

– Да-да, где вы встретили Ренье и княгиню Грейс! – сгорая от нетерпения, восклицает Ольга.

– Да, мы видели, как она выходит из оранжево-розового «Альфа-Ромео».

– Ну да, и княгиня уронила свой шелковый шарфик, а папа его поднял, – подхватываю я.

– Мм-м, – улыбается моя мать.

– Она далеко не так красива, как ты, любимая… при ближайшем рассмотрении, – как всегда говорит папа.

Навек влюбленный в свою Еву.

На пути с пляжа глаза мои окунаются в лиловые заросли люпина, покрывающие бо́льшую часть острова. Белые овцы Лундеманна медленно бредут в своих черных чулочках через дорогу под звяканье маленьких колокольчиков. В доме деревянные балки уже впитали в себя полуденный зной. Как новый ухажер, они посылают небольшие пробы настоянного на сосновых иголках душистого вещества в сторону берега.

Отец мой строит курятник для Лундеманна. Его композиция для пилы и плотничьих инструментов слышна издалека. Когда он заканчивает очередную постройку, мы с ним спорим, какого оттенка не хватает живописному полотну, которое представляет собой остров, если поглядеть на него с высоты. Стороны далеко не всегда приходят к согласию. Папа настаивает на том, чтобы наш собственный – и без того чудесный – дом оставался выкрашенным черной как смола красивой краской.

– Паузы важны, – объясняет он.

И в живописи, и в музыке, и в любви.

В другой раз мы с Ольгой несемся на голубятню. Оттуда доносятся теплое влажное гудение и царапание голубиных лапок. Немного погодя подбредает своей журавлиной походкой Филиппа.

– Хочешь покормить их? – папа берет ее руку.

Он единственный, кому дозволяется по-настоящему обнимать старшую сестру мою. В его открытой ладони лежат семена, корешки и шелковисто-желтые полевые цветы.

Награжденную медалью папину голубку Матильду я почти не помню. Она скончалась, когда мне было два года. Но ее потомки – того же окраса и неизменно обладают такой же способностью при любых обстоятельствах находить дорогу домой.

Вечером перед отходом ко сну отец изгоняет всех пауков, при виде которых мать моя впадает в панику. А потом развешивает наши мокрые от росы одеяла на стульях возле грохочущей пламенем печки, пока мать убирает со стола.

– Папа, а правда, что в старые времена в Копенгагене письма с голубями пересылали? – спрашивает Ольга.

– Правда. Когда королем Дании был Кристиан IV, значительную часть датских почтальонов составляли почтовые голуби.

– И что, с ними и государственные секреты, и любовные письма отправляли? – интересуется Ольга, пытаясь выяснить самое главное.

– Именно так, особенно любовные послания, – говорит папа с улыбкой.

Мать моя, проходя на кухню, гладит его по волосам.

– Так все и было, и только в шестидесятых годах прошлого века, когда изобрели телеграф, последний почтовый голубь ушел на пенсию, – завершает он свои объяснения и подкладывает в печку еще одно полешко.

– Ой, – бормочет Ольга, – с голубями было красивее.

Позднее, когда дом затихает и все засыпают, я лежу наверху, в нашей с Ольгой двухъярусной кровати, и сна у меня ни в одном глазу. Внизу храпит Ольга, лежа на спине и отбросив одеяло в сторону, голая во всем своем медовом великолепии. Филиппа предпочитает почивать одна в маленькой каморке, в ночной рубашке, накрывшись с головой ватным одеялом. И только скрюченные пальцы торчат из-под него.

Северный ветер пробрался в дом откуда-то снизу и теперь гуляет из комнаты в комнату, будто безуспешно ищет кого-то. Картины с почтовыми голубями, со всей их скромной красотой, мелькают перед моими глазами. А вдруг в угольно-черном небе их подкарауливают соколы со свастикой на крыльях? С нашей стены глазки́ в досках шлют в ответ пронзающие взоры, точно соревнуются со мной, кто дольше не закроет глаз. В этой жестокой схватке я всегда терплю поражение. И наконец приходят сновидения. Мне снятся сцены из папиной войны. Белокрылые пилоты-смертники, порхающие над Ла-Маншем с раненной осколками снаряда грудью, сменяются обледеневшим лицом с синими губами. Папина мать, наша бабушка, утонула где-то в шхерах, когда папе было всего шестнадцать, и я вижу, как она исчезает в волнах. Лишь ее маленькие ручки все еще торчат из воды.

Посреди ночи я просыпаюсь от жуткого грохота и сверкающих молний. Ольга уже поднялась. Сперва мне кажется, будто это пробравшиеся на остров с ящиками самогонки контрабандисты шлют морзянкой сообщения судам в штормовом море. Но тут молния вновь вспарывает небо. Кофейные чашки падают со стола в гостиной, а голуби замолкают. Мать моя, полностью одетая, со своей старой сумочкой с логотипом SAS под мышкой, вся дрожа, появляется в дверях. В грозу самое надежное укрытие – это самолет!

– Нет, я больше здесь не могу. Я хочу улететь! Остановите это! – жалобным голоском причитает она.

– Бронтофобия, – констатировала бы Филиппа, если бы тоже проснулась. Но сну нашей сестры, видно, и гром не помеха, ведь она с головой укрылась одеялом.

И вдруг Ольга показывает в окно:

– Филиппа!

За окном наша сестра в одной ночной рубашке идет на цыпочках. Ольга криком подзывает ее, но Филиппа смотрит сквозь нас каким-то остекленевшим взглядом. Потом она поворачивается и исчезает в березняке.

– Не-ет! Папа, гляди!

Отец мой уже бежит в рощу и успевает прийти на защиту Филиппы еще до следующего разряда молнии. Обнимая ее, мать моя дрожит от страха.

И тут Филиппа заходится в кашле.

Ее сразу же укутывают в банное полотенце моей матери, и мы все вчетвером начинаем растирать ее, чтобы вернуть тепло ее худенькому телу.

Но кашель только усиливается. Жуткий хриплый кашель. Филиппа еще больше бледнеет, а потом падает на пол ничком, и мать безостановочно кричит:

– У нее нет пульса! У нее нет пульса!

Папа достает кислородную маску и усаживает Филиппу к себе на колени.

– Дыши, дыши, сердечко мое, – приговаривает он как можно более спокойно. И медленно, постепенно ее дыхательные пути вновь открываются, и Филиппа возвращается на землю.

– Там, наверху, было столько электричества, – шепчет она измученным голосом.

Примечания