Сожжение
– Они что-то говорят про Дживан! – зарыдала мать. – Иди послушай, что они там говорят?
Но ее муж лишь поднял голову, учуяв испуганное беспокойство в ночи. Шевельнул сухими губами, собираясь говорить – и не стал. Подбородок у него дрожал, рука, поднятая вверх от локтя, звала кого-то на помощь.
От группы игроков в карром [3] отделилась какая-то фигура. Это был сосед, Калу, с выступающей опухолью на шее. К тому времени приехали другие репортеры, возле дома собралась толпа зевак, и эта толпа со страхом и отвращением расступилась перед Калу. Он закрыл за собой дверь, и репортеры завопили, протестуя.
– Мать, – сказал он, – ты поела? Поедем тогда. Эти люди говорят, что знают, где Дживан.
И он отвез ее на заднем сиденье своего мотоцикла (ноги у нее болтались, как у школьницы) к полицейскому участку, про который сказали репортеры. Когда мать Дживан слезла с мотоцикла, в руках у нее был только сильно помятый конверт, а в нем – свидетельство о рождении дочери, свидетельство об окончании школы, рецепт на капли-вакцину против полиомиелита, потому что только документы у нее и остались, – небо становилось из черного синим.
Мать Дживан дошла до входа в участок, в котором, как ей сказали, держат ее дочь. И здесь тоже собралась толпа репортеров, со светом и камерами. Одна журналистка красила губы, другой журналист давил сигарету подошвой. У входа стояли два охранника с автоматами на спине. Время от времени они орали на журналистов, чтобы сдали назад. А остальное время стояли, привалившись к дверному проему, и трепались.
Оба охранника уставились на сгорбленную женщину, идущую прямо к ним, обутую в шлепанцы для ванной.
– Стоп-стоп-стоп, – сказал один. – Куда это вы собрались? Не видите, это полицейский участок?
Мать Дживан им ответила, что хочет видеть своего ребенка.
– Как зовут вашего сына? – раздраженно спросил один охранник, а его товарищ лениво отодвинулся.
– Дочь. Ее зовут Дживан.
У охранника отвисла челюсть. Вот так-так – мать террористки!
– Не сейчас, – ответил он наконец. – В изоляторе посещения не разрешены.
Был дан приказ, запрещающий все контакты с террористкой, поэтому охранник не пропустил мать к дочери.
· Дживан ·
Как-то рано поутру возле моей камеры появляется человек с листом бумаги в руках.
– Подсудимые! – рявкает он.
Выстраивается цепочка из грязных людей. Все мужчины, в стоптанных шлепанцах, куртки липнут к пропотевшей груди. Кто-то один выкрикивает:
– Очередь за омлетами, что ли?
Некоторые смеются, но невесело. Другие ничего не говорят, рассматривая меня в моей камере как экспонат. Мне надлежит сидеть в тюрьме до суда еще год.
Человек со списком отпирает решетку и засовывает голову:
– Эй, мадам! Тебе особое приглашение?
Так что я с трудом встаю с пола и вместе с десятком других заключенных влезаю в полицейский фургон. Один тянется скованными руками к моей груди, я их отбрасываю ударом ладони.
– Руки не распускай! – кричу я.
Водитель кричит на меня, чтоб тихо себя вела.
Вот так меня и транспортируют из временного изолятора в эту тюрьму, где я теперь живу.
· Физрук ·
Игровая площадка – бетонный прямоугольник, огороженный сперва тонкой шеренгой вянущих под солнцем деревьев, потом – пятиэтажным зданием школы. Учитель физкультуры в рубашке с воротником и в отглаженных брюках, с сапожной щеткой густых усов и сверкающей лысиной, стоит на солнцепеке и командует классом, задавая ритм маршировки. Рука вскинута в приветствии, ноги крепко упираются в землю.
Девочки, его ученицы, все тринадцатилетние, юбки у них до колена, бретельки лифчиков сползают с плеч, носки устало скатываются с голеней. Многие почистили белые спортивные туфли мелом для доски. Все они сутулятся, руки болтаются, а должны быть твердыми, как сабли.
– Вы видали по телевизору, – выговаривает Физрук, проходя вдоль рядов, – как идет строй солдат? Вот именно так вы должны выглядеть!
Приближается День Республики – национальный праздник, день конституции страны, и так дело не пойдет. Парад учениц, самое патриотическое выступление по этому патриотическому поводу – и за него отвечает Физрук. Единственный момент за весь учебный год, когда он, странный какой-то учитель, преподающий не математику, или географию, или какую-нибудь химию, даже не домоводство, показывает свою работу лицом. Ну, да, думает он про себя со злостью, это не то, что все разы, когда он выходит на собрании починить забарахливший микрофон, – единственный мужчина в школе для девочек, потому его и дергают для такой работы.
– Тишина! – брюзжит он, чтобы прекратить болтовню девочек. – Серьезнее надо быть!
Класс умолкает. Девчонки пялятся в землю, подавляя рвущийся наружу смех.
В сторонке в тени дерева сидят две девочки и хихикают. Перед началом занятия они подошли к Физруку и каждая шепнула на ухо:
– Сэр, у меня эти дни. Можно мне сегодня не заниматься?
Физрук вспоминает, хотя и не уверен, что вроде бы у них эти дни были неделю назад. Хмурится, достает из нагрудного кармана платок и вытирает пот с головы, лба, носа. А что ему остается?
* * *Через несколько дней вечером по телевизору мелькают буквы: ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ! ЭКСТРЕННОЕ СООБЩЕНИЕ!
Ведущий с авторучкой в руке идет по коридорам редакции новостей и рассказывает на камеру, что в связи с нападением на поезд арестована молодая женщина. Ее имя Дживан, фамилия в настоящий момент неизвестна.
Физрук шлепает тарелку с послеобеденными сластями на стол и хватает пульт. На звук появляется жена из кухни:
– Что случилось?
Физрук подносит палец к губам и прибавляет громкости, пока звук не заполняет всю комнату. Физрук наклоняется вперед и почти прилипает к экрану. А там повторяют и повторяют все тот же сюжет: в окружении полисменов и репортеров – это лицо, эта плохо заплетенная коса, шрам на подбородке – приметы человека, которого он, Физрук, знает – или знал. Девушка держится рукой за поясницу, как пожилая дама, у которой спина болит. У Физрука усы чуть не падают с лица.
– Ты посмотри на это, – шепчет он жене. – Только посмотри.
– Ты ее знаешь? – спрашивает жена. – Откуда?
– Эта молодая женщина двадцати двух лет, – выкрикивает репортер посреди улицы, и любопытные прохожие лезут в кадр, – была арестована в трущобном районе, где я сейчас нахожусь. Да, район Колабаган, верно, трущобы Колабаган рядом со станцией Колабаган, где шесть дней назад произошло нападение на поезд и погибли сто двенадцать человек. В этом нападении, как теперь нам известно…
Физрук нажимает кнопку, канал меняется. Снова появляется Дживан, камера берет лицо крупным планом.
– Эта мусульманка обвиняется в помощи террористам, спланировавшим это чудовищное нападение…
– Она обвиняется в очень серьезных преступлениях против государства и в подрывной деятельности, что весьма необычно…
– Она, предположительно, вступила в контакт в соцсети с известным вербовщиком террористической организации…
Физрук нажимает кнопку, и снова меняется канал.
– Откуда в ее сердце столько ненависти к ее родной стране? К нам присоединяется профессор социологии Пракаш Мехра для разговора об отчужденной молодости и о том, как интернет…
Физрук смотрит во все глаза. Смотрит все до последнего кадра и слушает все комментарии. На улице завывают автомобильные сигналы.
* * *Не так уж давно Дживан у него училась. Сначала она была одной из бесплатных учениц, как их бестактно называли, и понятия не имела о том, что такое баскетбол. Но правила игры просты и понятны, играла она энергично, ноги не скованны, руки свободны, успевала даже смеяться. Остальных она пугала. Агрессивная игра «кабадди» [4] шла у нее естественно, и, наверное, только она из всех учениц была разочарована, когда он предложил им более мягкую игру с мячом – «вышибалы».
По той ярости, с которой она играла, по тому, как реагировала на похвалы, улыбаясь сомкнутыми губами, Физрук понял, что ей эти занятия нужны куда больше, чем другим девочкам. И он прощал ей грязную юбку и старые туфли. Однажды, когда она упала в обморок на жаркой площадке, он воспользовался этой возможностью и предложил ей банан. После этого он время от времени скармливал ей сэндвич или яблоко из своего ланча. Как-то раз это был пакет чипсов. Он подозревал, что она недоедает. И не мог допустить, чтобы его лучшая ученица свалилась с болезнью. Он уже наметил ее на церемониальный школьный парад, планировал тренировать для баскетбола или даже футбола на городском уровне. Она может вырасти спортсменкой, как он сам. Ни разу до Дживан ему еще не попадались ученики столь в этом смысле перспективные.
Но после экзаменов, в десятом классе, она ушла из школы. Он так и не узнал, почему. Понимал, что тут мог быть вопрос с платой за учение. Но она ему ничего не объяснила и ни разу не дала понять, что видит, как он ее поддерживает. Мелочь, но он был задет.
Мелочь ли?
Когда он об этом думает, вспыхивает старая злость. Он-то начал думать о ней как об ученице, но она не считала его наставником. Считала, возможно, не более чем периодическим источником бесплатной еды. Обдурила она его.
Телевизор продолжает работать, безразличный к усталости своего зрителя.
– Что же такое произошло, что обычная молодая женщина по имени Дживан стала террористкой? Что заставило ее ступить на путь антинародной деятельности, привело в террористическую группу, в антиправительственный заговор? После перерыва…
Он не может поверить, что она все это сделала.
Нервы гудят. В его жизни ничего не изменилось, и все же близость катастрофы подстегивает, как электричество.
Теперь он понимает: было в Дживан что-то не то все это время. Какое-то отклонение. Иначе бы она никогда не ушла, не сказав ему, учителю, который о ней заботился, ни до свидания, ни спасибо.
· Дживан ·
Утром, когда нас разбудила мадам Ума – главная надзирательница женской тюрьмы, – я вижу во дворе Яшви. Ту самую Яшви, которая ограбила десять или двенадцать домов. В одном из них она так крепко связала старика, что он задохнулся. Но она славная девушка и всегда улыбается. И одета в веселенький желтый шальвар-камиз [5].
Яшви качает для меня насос колонки, подпрыгивая и пото´м налегая всем весом на рычаг, – и вода камнем падает в мои подставленные ладони. Этой холодной водой, добытой из-под земли, с минеральным вкусом, я умываюсь.
Теперь, когда глаза чистые, а взгляд свежий, мы вливаемся в толпу на другой стороне двора, встаем в очередь за пайкой хлеба. Сверху кладется черпак картошки размером с кулак и еще дают чай, зачерпнутый из ведра. Я ем, отойдя чуть в сторонку, глядя, не получил ли кто больше, чем я. Такое бывало. И я готова драться, если будет опять.
Но все женщины в полусонной одури, небо только-только становится утренним, под ногами – сырая зеленая плесень. Мирно, насколько может быть мирно в клетке.
После завтрака мы собираемся в комнате с телевизором. Рядом со мной сидит Нирманди, обернув голову дупаттой, зажав уголок в зубах. Она посасывает ткань, как младенец грудь. В наружном мире она работала поварихой, пока за двадцать тысяч рупий не положила в семейный обед крысиный яд. Прямо за мной – одноглазая Калкиди. У нее половина лица сгорела. Она тяжело смеется, когда я оборачиваюсь, и зияют дыры между зубами. Муж плеснул в Калкиди кислотой, но в тюрьме почему-то оказалась она. Такое бывает, если ты женщина.
Тут ходят разные слухи. Про одну говорят, что задушила ребенка в кровати, про другую – что перерезала глотку мужу, который ее бил. Кое-что я знаю, кое-чего не хочу знать.
По телевизору – наша любимая передача «Почему свекровь меня не любит?».
В первый мой день, когда шел очередной выпуск этой бесконечной передачи, я задала вопрос: «Сестры, слушайте, вы себе оставили назначенного судом адвоката или нашли получше? А как платить за своего собственного?»
Ни одно лицо не повернулось, будто я и не говорила ничего. Все впились взглядом в экран.
Это здесь так принято?
– Я невиновна, клянусь…
Несколько женщин обернулись ко мне. Их лица – с торчащими зубами, со щелями в мочках ушей от многолетнего ношения тяжелых серег, такие человеческие лица, но все чужие – вызвали у меня ощущение, что я никого во всем мире не знаю.
Я заплакала. Я была как младенец.
Все перестали смотреть телевизор и обернулись ко мне. Женщина с пятнистой – темные и светлые пятна – кожей, вроде как лидер в этой тюрьме, это я уже знала, встала с пола (она сидела прямо, уткнувшись лицом в экран) и подошла ко мне вразвалочку. Я слыхала, что это она устроила замену черно-белого телевизора на цветной. Американди – «американская сестра» – ее так назвали за розовую кожу – взяла меня рукой за подбородок. Ласково, как мать ребенка. Мне сразу стало легче, появилась уверенность, высохли слезы. А она мне влепила пощечину. Рука, твердая, как шкура, стукнула по уху так, что оно зазвенело.
– Слепая, что ли? – спросила женщина. – Не видишь, мы телевизор смотрим?
Сейчас и я, как другие, смотрю его, отвесив челюсть. Я вижу не передачу – я вижу мир. Светофор, зонтик, капли дождя на подоконнике. Просто свобода перейти через улицу.
* * *До того как я здесь оказалась, я была работающей женщиной. У меня была работа в большом магазине, где мы продавали одежду – индийскую и западную, – а еще чемоданы, духи, часы и даже книги, которые покупатели небрежно листали и опять возвращали на полки. День за днем я выстаивала свои долгие смены, следя, чтобы все вещи были аккуратно сложены. Я таскала разные размеры дамам, орущим из примерочной. Когда они не видели, я их разглядывала – блестящие волосы, ноги с педикюром. Сумочки с пластиковыми карточками, неиссякаемыми источниками денег. Я тоже так хотела.
Утверждают, что вербовщик предложил мне деньги, много денег за то, чтобы я провела людей с керосином к поезду по неразмеченным дорогам наших трущоб.
Я живу… жила в Колабаганских трущобах, возле станции Колабаган, с отцом и матерью. Наш дом – одна комната с двумя стенами из кирпича и еще двумя из жести и парусины – стоял за помойкой, такой огромной и заселенной таким количеством каркающих с рассвета до ночи ворон, что она была знаменитой. Я говорила: «Живу в доме за помойкой», и все меня понимали. Можно сказать, я жила в доме-ориентире.
Хиджра по имени Лавли, которая ходила благословлять детей и новобрачных, тоже жила в Колабаганских трущобах, и я иногда учила ее по вечерам английскому. Началось это в рамках обязательной школьной программы, когда каждый ученик должен был обучить азбуке одного неграмотного. Но мы продолжили и после того, как я отучилась в школе: Лавли верила, что когда-нибудь ее жизнь станет лучше. Я о своей думала так же. И дорога начиналась с алфавита. a b c d. Cat, bat, rat [6]. Язык современного мира – английский. Разве можно без него в жизни продвинуться? И мы продолжали учебу. Что из того, если я жила в доме, кирпичном лишь наполовину? Я уже ела не капусту, а курятину. У меня был смартфон с большим экраном, купленный на заработанные деньги. Простейший смартфон, купленный в рассрочку, с прыгающим экраном, и кредит я выплачивала, когда могла. Зато я была на связи с миром куда более широким, чем мой район.
* * *По дороге в кухню, где я работаю, заглядываю в дверь маринадной – там шесть женщин маринуют лайм и лук на продажу. Много лет здесь был обычный склад всякого поломанного барахла, пока Американди, наш местный предприниматель, не оборудовала тут это заведение, на котором тюрьма зарабатывает кое-какие денежки. Сейчас помещение отремонтировано, проведен свет, на столах вплотную стоят банки, пахнет горчицей. Увидев меня, Монализа снимает перчатку и дает мне треугольник лаймовой кожуры, темный и кислый. Несколько дней назад я помогла ее дочери учить бенгальский алфавит: по, фо, бо, бхо, мо.
От аромата маринованного лайма рот наполняется слюной. Соленое и кислое играет на языке, а потом исчезает.
· Физрук ·
В конце учебного дня, когда брюки заляпаны грязью, Физрук выходит из здания с портфелем под мышкой. Узкая дорога запружена уходящими школьницами. То одна, то другая говорят ему: «Добрый день, сэр!»
Физрук кивает в ответ. Эти девушки, которых он несколько часов назад учил физическим упражнениям, подобрали юбки и уложили волосы в пучок. Пальцы у них липкие от маринованных фруктов, девочки беседуют о мальчиках. И Физрук их теперь не понимает – если вообще хоть когда-то понимал.
Дорожка выводит на магистраль, и мимо Физрука с ревом проносится колонна грузовиков, три, четыре, пять. В открытых кузовах сидят молодые люди с худощавыми усатыми лицами и размахивают шафрановыми флагами пламенного национализма. Один закладывает пальцы в рот и пронзительно свистит.
* * *Физрук стоит на железнодорожной платформе, на своем ежедневном месте, примерно рассчитав, где окажется дверь вагона второго класса. Он вытягивает шею, чтобы углядеть поезд, и тут из динамиков звучит объявление. Поезд опаздывает на тридцать минут.
– Тридцать минут – это значит час как минимум! – сетует другой пассажир, вздыхает, поворачивается и идет прочь. Физрук вынимает телефон – большой, прямоугольный, сделанный в Китае, – и звонит жене.
– Слушай, – говорит он, – поезд опаздывает.
– Чего? – кричит она.
– Опаздывает! – орет он в ответ. – Поезд! Ты там оглохла?
Нападение террористов случилось считаные недели назад, и слово «поезд» ее пугает.
– Что там случилось? – спрашивает она. – Все в порядке?
– Да, да, все нормально! Объявили «по техническим причинам».
Физрук держит телефон возле уха и смотрит перед собой. Прибегают, запыхавшись, пассажиры, узнают про опоздание и растекаются прочь. Тем, кто расстилает на полу газету и устраивается отдыхать, разносчица продает нарезанные и посоленные огурцы. Из телефона возле уха слышится голос жены:
– Ну и хорошо тогда. Привезешь полкило помидоров? Там рыночек прямо рядом со станцией.
Жена всегда лучше знает, как человеку время провести. Нельзя было нормально выпить чашку чая и посидеть на платформе?
Физрук идет искать помидоры. За станцией на дороге, где обычно гудят и ругаются таксисты и водители автобусов, едва не задевая друг друга зеркалами, движение встало. Мотоциклисты пробираются вперед, отталкиваясь от земли ногами. От человека, растирающего в руке табак, Физрук узнает, что рядом на поле идет митинг партии Джана Кальян («Благополучие для всех!») – самой крупной оппозиционной партии штата. И на митинге выступает Кэти Бэнерджи.
Кэти Бэнерджи! Физрук раздумывает, что лучше: потратить двадцать минут на покупку помидоров или глянуть на знаменитую Кэти? Помидоры где хочешь можно купить. Даже в десяти минутах ходьбы от дома на местном рынке – и чего жена туда не ходит?
И он идет по улице, выводящей к полю с притоптанной травой. Толпа – человек с тысячу, не меньше, машет знакомыми шафрановыми флагами. Свистят и хлопают. Какие-то люди сгрудились около предприимчивого уличного торговца, уже продающего хрустящие лепешки с начинкой из картофеля с приправами. Стоит густой запах кориандра и лука. У всех, и даже у торговца, на лбу мазок красной пасты – символ почтения к богу, к стране. Отмеченные божественной меткой люди одеты в штаны до самой земли – даже слегка ходить мешают, – и время от времени эти люди подпрыгивают – посмотреть, что происходит. Сцена-помост очень далеко.
– Брат! – говорит Физрук какому-то молодому человеку, сам удивляясь своему дружелюбному тону, – брат, это правда там Кэти Бэнерджи?
Молодой человек кидает на него быстрый взгляд, из магазинного пакета, полного партийных флажков, достает один и зовет кого-то:
– Сюда, дуй сюда! – кричит он.
И тот, кому кричали, быстро подбегает, держа в руках тарелку с красной пастой. Макает в нее большой палец и проводит им по лбу Физрука. Физруку остается лишь принять эту помету – красную полосу от брови до линии волос – как дитя принимает благословение от старшего.
С меткой на лбу и с флажком в руке Физрук идет вперед, чтобы лучше слышать. Да, на сцене действительно Кэти Бэнерджи, одетая в накрахмаленное хлопковое сари. Ее лба тоже коснулась священная красная паста, замечает Физрук. Ее речь звучит проникновенно, она поднимает руки, делая намасте [7].
– Все вы приехали из дальних округов штата, – говорит она. – И я благодарю вас за это. Возвращайтесь домой осторожно, да минует вас опасность.
Микрофон трещит, публика ревет.
Звезда уходит со сцены, и ее место у микрофона занимает второе лицо в партии. Бимала Пал, ростом не больше пяти футов двух дюймов [8], выходит в простом сари, стальной браслет часов бликует на солнце белым. Публика затихает, чтобы услышать ее речь. Физрук держит над головой флаг, прикрываясь от солнца, но потом заменяет его своей кожаной сумкой – она прикрывает лучше.
Бимала Пал кричит в микрофон, и слова ее резонируют в динамиках:
– Мы добьемся справедливости… ивости! За тех, кто погиб в этом подлом нападении… адени…на мирный поезд… оезд… Я обещаю… щаю…
После минуты молчания в память погибших она продолжает свою речь, делая паузы, чтобы переждать эхо.
– В то время как теперешнее правительство неспособно накормить народ, партия Джана Кальян – трудовая оппозиция вашему ленивому правлению – снабдила четырнадцать округов рисом по цене три рупии за кило! Мы приглашаем в наш штат заводы по производству пластика и автомобилей, которые обеспечат не менее пятнадцати тысяч рабочих мест…
На глазах у Физрука человек в белой майке залезает – или это толпа его выдавила – на капот стоящего далеко впереди джипа. Физрук до сих пор этого джипа не замечал, но вот он – стоит посреди поля, на приличном все же расстоянии от сцены. Человек выпрямляется во весь рост, оглядывая воздетые вверх руки и открытые рты с гнилыми зубами. Потом залезает на крышу машины – автомобиль раскачивается от толчков толпы, от ее ярости и смеха, захлестывающего полированный кузов.
– Пятнадцать тысяч рабочих мест! – распевает толпа. – Пятнадцать тысяч рабочих мест!
Завелись они по-настоящему или же следуют указаниям координаторов – трудно сказать. Но несколько телекамер наверняка это все снимут.
– Мы знаем, что вы каждый день приносите себя в жертву! – кричит в микрофон Бимала Пал. – А ради чего? Разве не заслужили вы больше возможностей, чем сейчас? Наша партия вместе с вами борется за эти рабочие места, за каждую рупию принадлежащего вам дохода, за каждый школьный день для ваших детей!
Бимала Пал выбрасывает вверх кулак.
Физрук смотрит на все это, и его вопреки собственной воле пронизывает то же электричество. Здесь перед ним во плоти – люди из глубинки, которых он только в телевизоре раньше видал. Кое-что он о них знает: у них в деревне не только работы нет, но даже мощеной дороги не найти! Не только завод закрылся, но еще и нанятый компанией охранник не дает продать металлолом!
– Помните, что эта страна принадлежит вам! Не горстке богачей из небоскребов, не владельцам компаний в шикарных машинах, – вам! – заканчивает речь Бимала Пал. – Ванде Матарам! [9]Да здравствует Родина!
Человек на крыше автомобиля повторяет, надсаживая голос:
– Ванде Матарам!
Физрук мог бы подумать, что этого человека и сотни других людей привезли сюда из деревни, что пустое брюхо манила миска бесплатного риса с курятиной – их сегодняшний энтузиазм куплен этой ценой. Мог бы подумать, что для безработных митинг играет роль разовой работы на сегодня. Их кормит партия, когда не кормит рынок.
Но от крика этого человека у Физрука волоски на руках шевелятся и разве это фальшь?
Человек на крыше машины задирает рубаху, и видно, что за поясом штанов у него торчит кинжал, завернутый в кусок материи. Схватив за рукоять, человек вскидывает кинжал в воздух, лезвие блестит на солнце. Под ним, возле машины, кто-то начинает танцевать, другой подхватывает, еще один, еще один… неуклюжий танец от всей души.
Кинжал пылает над ними, сам по себе солнце, и Физрук глядит на него, застыв в тревоге и возбуждении. Как воодушевлен этот человек, забравшийся на джип как персонаж фильма, с кинжалом, в танце. Как непохож он на всех школьных учителей, знакомых Физрука, как свободен!
* * *Но люди начинают уставать, и кто-то из координаторов объявляет:
– Братья и сестры, вас ждут автобусы, чтобы отвезти домой! Пожалуйста, не торопитесь! Пожалуйста, не устраивайте давку! Всех отвезут домой бесплатно!
Физрук возвращается на станцию. Опоздавший поезд он пропустил, и когда приходит следующий, Физрук находит место возле прохода – втискивает свою задницу, уже пятую, на сиденье, рассчитанное на троих. Ноют подошвы, напоминая хозяину, что они сегодня таскали его вес почти весь день. Кто-то протискивается мимо, волочит мешок по ногам Физрука и скрывается прежде, чем он успевает отреагировать. Рядом стоит женщина, ее живот почти упирается в ухо Физрука, сумка того и гляди хлопнет его по лицу. И еще в этой толпе пробирается мури валла – продавец воздушного риса.