Квест империя: На запасных путях. Наша девушка. Империи минуты роковые (сборник)
Вот, елки, задачка! Ведь есть же еще и третье. Они были вместе с группой ликвидаторов, и они стреляли на поражение. Как такое могло случиться? А никак. Потому что, если исходить из правил игры, как они виделись ему до всех этих странных обстоятельств, такого случиться не могло. Ни перевербовать, ни запугать, ни заставить легионера невозможно. Но… допустим, Макс прав, и в деле мифические ревнители. Допустим даже, что они так круты, как бают о том сказители в деревнях отсталого Севера. Допустим! Ведь если Вика может, почему бы не смочь и кому-нибудь другому? И все равно – перевербовать двух кадровых офицеров-оперативников? Не верится. И почему, спрашивается, именно их? Ведь задача неизвестных дознавателей была предельно ясна: гасить всех.
Похоже, все-таки здесь действительно две разные игры. Как и почему, не понять, но есть такое неприятное ощущение, что одну операцию крутят переворотчики, а вторую, как ни подло, свои. Тут ведь не только Олаф с Хельгой засветились. Их с Викой история тоже дурно пахнет. Почему они забыли напрочь, на семьдесят лет забыли, что собирались жить вместе? Кто, а главное, зачем сделал им такую гадость? Тут никакого воображения не хватит представить, зачем бы это кому-нибудь могло понадобиться. Мотив не виден, как тот «Сатурн». Да и потом, если они с Викой кому-то мешали, кому-то настолько могущественному, что мог их заставить забыть про свою любовь, то такому сукину сыну легче и дешевле было их просто убить.
«Бред какой-то!» – сказал он себе, отбрасывая в раздражении колун.
Все время выходило одно и то же. Ничего не выходило, вот в чем беда. Они крутили эти чертовы вопросы и так и эдак уже целую неделю. Три совсем не глупых – хочется верить – человека. Но так ни к чему и не пришли. Понятно, что на Земле им пока делать нечего. Тут их противник располагает нешуточными возможностями – и откуда что берется? – а вот в империи… Если исходить из того, что хотя бы в этом вопросе Ходящий сказал правду, в империи их не ждут. А все ниточки из этого гребаного клубка вопросов без ответов опять же тянутся в империю.
«Значит, нам туда дорога…» – пропел Виктор, подражая голосу Утесова, и пошел в дом.
В доме было тихо. Ну, относительно тихо, конечно. Из-за закрытой двери кухни доносилось позвякивание кухонного инвентаря – там Макс священнодействовал над обедом; со второго этажа доносились едва слышные гитарные переборы – это Вика мучила пролежавшую в доме в полном забвении и небрежении почти полстолетия гитару. По-настоящему тихо было только за плотно закрытой дверью в спальню Лики. Девочка, вероятно, спала. Она вообще спала большую часть времени, но уже то, что, очнувшись всего два дня назад, она могла сидеть с ними за столом, произнести слово, посмотреть и увидеть, это было чудом. Чудо, сотворенное руками – или чем там она творит свои чудеса? – Вики.
Виктор сел в кресло и закурил. Маска, израсходовавшая себя полностью, умирает. Ну, не умирает, это как-то иначе следует называть. Погибает? Дезинтегрирует? Неважно. Но Вика сумела этому помешать. Как? Говорит, что сама не знает. Не может объяснить. Но ведь сделала! А организм Лики? Если бы Виктор не читал когда-то справочник, не видел записи; если бы однажды не видел сам вживую, что происходит с человеком, который себя сжег, которого сожгла Маска; он бы еще мог поверить в такое. Но он знал доподлинно, что Маска сжигает нервную систему, а сердце, почки, печень, да легкие, наконец, не выдерживают запредельной нагрузки и разрушаются. Человек умирает, иногда быстрее, иногда медленнее, но всегда мучительно. А Лика жива! Это, между прочим, неоспоримый факт. Факт, что она сидела сегодня с ними за столом, говорила, ела… Ну, положим, ела она только бульон из куропатки, который с травами и корешками, разысканными им специально для этого в лесу, сварил Макс. Но ела. И говорила. Мало, тихо, но говорила. Что же такое сделала Вика?
Виктор затушил сигарету. Встал, постоял секунду, раздумывая над тем, чем бы еще убить время, и пошел чистить оружие. Чистка оружия занятие правильное, и заняла она его на целых два часа. Потом, в поисках ветоши, он забрался на чердак и наткнулся на коробки с книгами, оставшимися от былых былинных времен, от другого координатора, может быть даже и не от того, у которого принял дела он сам.
На глаза попалась книжка дяди Гиляя «Москва и москвичи», и Виктор стал ее неторопливо перелистывать, но вскоре увлекся. Не столько даже самой книгой увлекся, сколько поводом вспомнить свое детство в старой Москве и юность в старом Петербурге, в городах, которые, подобно сказочному граду Китежу, давно уже исчезли в водах забвения вместе со страной, которую они олицетворяли. И неважно, что Москва по-прежнему стоит на своих семи холмах, и не только на них уже; и называется, как и прежде, Москвой. Это другой город. А той Москвы, которая ассоциировалась у него почему-то с Масленицей, той Москвы уже нет. И никогда больше не будет, как не будет никогда уже того мальчика, которого звали Витя Дмитриев и который катался на санках с огромной деревянной горки. «Где? Когда? Но это случилось в Москве!» И Петербурга, того Петербурга, в который приехал подростком Виктор Викентьевич Дмитриев, нет и не будет, хотя и город есть, и дома многие в нем сохранились, как сохранился на Каменноостровском особняк тети Лизы; и называется этот город снова Петербургом, и тонет, как прежде, в тех же гнилых болотах, что и тот, старый, его, Виктора, Петербург.
Воспоминания не были ни мучительными, ни сентиментальными. Они походили на воспоминания о давно прочитанной книге или виденном невесть когда фильме. Они были подернуты легкой дымкой грусти, сродни запаху осени. В них была толика ностальгии, не по месту или времени, а по себе родном, но другом, давнем, навсегда утраченном, изжитом.
Из страны грез, из русского смутного Зазеркалья его вернул голос Вики, требовательно призывавшей его немедленно «найтись» и отозваться. Взглянув на часы, он обнаружил, что, пока грезил, наступил вечер. Было четверть шестого, и народ, вероятно, собирался к обеду.
– Ну и что мы имеем с гуся? – громко спросил он, спускаясь в зал.
– С гуся, Федя, мы имеем шкварки, – откликнулся басом Макс, подчеркнув многозначительной интонацией это свое «мы».
«Ну и что конкретно он имеет в виду на этот раз?» – усмехнулся Виктор.
– Кстати, а почему ты не в смокинге?
Виктор, спустившийся наконец в зал, ошалело смотрел на представшее его глазам чудо. Круглый стол был выдвинут ближе к середине зала и сервирован к праздничному обеду («Икебана!» – восхищенно присвистнул Виктор). Белоснежные салфетки («Их ведь еще стирать и гладить надо было»), кузнецовский фарфор, богемский хрусталь, серебро… И друзья его приоделись, насколько это было возможно в их положении.
– Я что-то пропустил? – спросил он, подходя к столу и беря в руки водочную бутылку с сургучной головкой.
– Еще нет, но обязательно пропустишь, – ответила ему Вика. – А ну, марш одеваться!
Все еще не пришедший в себя Виктор продолжал крутить в руках бутылку («Надо же, хлебное вино нумер…»).
– Где ты нашел? – спросил он наконец, поднимая взгляд на Макса.
– В этом доме, если поискать, и не такое сыщется, я так понимаю.
– Да! – только и смог выговорить ошеломленный Виктор. – Подожди! – встрепенулся он. – А что все-таки случилось?
– С Новым годом тебя, Федя, – улыбнулся Макс.
– С каким Новым годом? – снова опешил Виктор. Женщины, прежде лишь улыбавшиеся загадочно, веселились уже вовсю.
– С пять тысяч семьсот шестидесятым, – серьезно ответил Макс.
– Ой, вейз мир![30] Я сейчас! – вскричал Виктор и рванул наверх.
Взлетев по лестнице и ворвавшись в их с Викой спальню, он первым делом достал из шкафа свои памятные боем в «Невском Паласе» костюм, рубашку и галстук и быстро переоделся. Затем достал с верхней полки белую картонную коробку и, держа ее на вытянутых руках, пошел обратно.
– С праздничком! – объявил он, входя. – Макс, вам Деды Морозы положены или как?
– Нам нет, но поскольку у нас тут интернационал…
– Да уж! – хмыкнул Виктор. – Интернационал три с половиной! Ладно, объявляю себя еврейским Дедом Морозом и предъявляю подарок.
Он поставил коробку на стол, и все увидели, что сверху к ней приклеен скотчем листок бумаги, на котором фломастером написано:
«Дорогому товарищу Хрусталеву от благодарных авиастроителей Союза ССР».
Дав присутствующим прочесть надпись, Виктор движением волшебника открыл коробку, и взглядам его друзей предстало весьма впечатляющее зрелище. Впрочем, интересны, как всегда, были детали, оценить которые, к сожалению, мог лишь Макс. Поэтому Виктор взял на себя функцию глашатая, когда Макс начал извлекать дары волхвов («Или, лучше сказать, данайцев? – мимолетно подумал он) на свет божий и передавать Виктории, которая вместе с Ликой встречала каждый новый предмет счастливым смехом.
– Je demande de l’attention, les dames et messieurs! Champenois Dom Perignon![31] – возвестил он, когда из коробки появилась пузатая бутылка. – Папиросы «Беломор» (две пачки). Обратите внимание, дамы и господа, что это не просто так «Беломор», а «Голубой Беломор» фабрики Урицкого. Шоколад бельгийский (только две плитки, к сожалению), курага тегеранской расфасовки (один пакет), чай цейлонский (одна пачка), сыр камамбер австрийского производства (одна коробочка). Все!
Утес не обманул. В тюках оказалось все, о чем просил Виктор, и даже немного сверх того, что неизвестный ему Утес счел правильным добавить к списку Виктора. И среди всего этого добра Вика нашла вот эту коробку и, сразу сообразив, кому она предназначена, передала ее Виктору. Сохранив посылочку в секрете, Виктор предполагал предъявить ее накануне прорыва. А что касается ее содержимого, то циничный Утес был в своем репертуаре. Виктор понимал, что вкусности подобраны впопыхах, на бегу, но все равно со смыслом.
«Да, – усмехнулся он про себя. – Широка страна моя родная…»
– Ну, за работу! – объявил Виктор, беря в руки бутылку шампанского. – Все ли готовы? Все ли готово? Тогда прошу приготовить бокалы!
– Не торопись, Федя. – Макс встал и, обведя взглядом собравшихся, остановил его на Лике, хотя говорить он продолжал, обращаясь вроде бы к Виктору: – Сегодня еврейский Новый год, поэтому, Федя, я тебя прошу, побудь пять минут евреем, пожалуйста. Я скажу браху – это благословение на пищу, если кто не знает, – и можно будет разливать и пить. Идет?
– Как скажешь! Мы, коммунисты, кем только не были, можем и евреями, если партия прикажет.
– Барух ата адонай … – начал читать Макс молитву.
«Благословен ты Господь…» – автоматически перевел Виктор и вспомнил, как много лет назад, в Иерусалиме, они сидели в маленькой кофейне и Макс рассказывал о своем детстве в Праге. Когда это было? Кажется, в тридцать первом. Да, точно, в тридцать первом. А кофейня принадлежала армянину, сын которого, Ашот, был коммунистом. От воспоминаний его оторвал дружный вопль собравшихся: «Разливай!» – и Виктор стремительно переключился на шампанское.
Обед удался. Макс сделал невозможное. На столе были тушенные с сублимированным луком грибы, запеченная в углях утка и, наконец, как апофеоз, стейки из медвежатины.
– По-умному, – благодушно рокотал басом Макс, – медвежатину надо есть с яблочным соусом, но яблок я не нашел. Поэтому решил поэкспериментировать с медом.
– С медом? – Виктор отвлекся от созерцания великолепного куска мяса, лежащего перед ним на тарелке, и, потянувшись к заветной сургучной головке, спросил:
– А где ты мед тут умудрился достать?
– Пчелы, Федя, – наставительно поднял вверх указательный палец Макс, – бывают домашними и дикими. Как по-русски называются эти люди, которые собирают дикий мед?
– Так ты что, бортничал, что ли?
– Как ты сказал?
– Бортник, – старательно проартикулировал Виктор. – Бортничать.
– О да! – согласился Макс. – Я бортничал. Я был бортник. Я собирал дикий мед.
Виктор усмехнулся. Русский язык Макса качался, как маятник. Макс то говорил по-русски совершенно гладко, даже акцент смягчался, то его стопорило, и он начинал, как казалось, переводить с немецкого.
Стейки оказались выше всяческих похвал. Закончив со вторым и опрокинув очередную стопочку («Слеза, ну, чисто, слеза. «Поповка» – она и через сто лет “Поповка”!»), Виктор оглядел повеселевших друзей (даже Лика раскраснелась, и ее усталые больные глаза засветились прежней живой зеленью) и сказал:
– А знаете что, ледиз энд джентльмен, давайте-ка сваливать с этой дачки!
– Что ты сказал, любимый? – подняла бровь Вика.
– Что отпуск закончился.
– Побежим сегодня? – по-английски спросила Вика. Она не была удивлена.
– А почему бы и нет? Выпили, закусили… Кураж есть?
– Есть!
– Ну так вперед! А скажи, Макс, мазаль еврейский гоям[32] тоже положен или как?
– Обязательно, – серьезно ответил ему Макс. – Я же вас всех в евреи, властью данной мне императором, уже произвел.
– Да, – сказал вдруг с грустинкой в голосе Виктор. – Жалко мне Саргона нашего. Старик был не без дури в башке, но личность. Ладно, выпьем на посошок, и в дорогу!
Маленькая ночная серенада
Они расположились на полу за прилавком слабо освещенного (ночь на дворе, темная октябрьская ночь) обширного торгового зала. Молодая высокая женщина быстро работает с крошечным прибором (возможно, это какой-то компьютер), а рядом с ней в вольной позе расположился высокий крепкий мужчина, в обеих руках которого зажаты какие-то то ли большие пистолеты, то ли маленькие автоматы.
– Ну? – спрашивает тихо мужчина.
– Они блокируют порт и стягивают силы к фиорду, – отвечает женщина ровным голосом.
– Смешные люди! Ладно, пусть померзнут, а мы с крыши сиганем. Что там, кстати, с небом?
– Метель. Они отозвали геликоптеры.
– Вот и славно. Значит, танцуют все! Слушай, а что нам мешает, пока суд да дело, немного прибарахлиться? А то чисто оборванцы, прости господи. А тут вон сколько добра буржуины припасли.
– Давай, – сразу соглашается женщина. – Я там внизу видела шубку из русского соболя. Сказка!
– А я о чем?
Крыша большого торгового центра. Переплетение труб и каких-то машин. Все это, однако, едва просматривается в тусклом свете ночной подсветки. Ночь, порывы ветра несут снежные заряды. Тишина. Распахивается дверь лифтовой башенки, и в полосу хлынувшего в ночь света выходят двое: женщина в манто из соболей и меховой шапке, с которой ей на спину свешиваются звериные хвосты (Куницы? Чернобурки? Соболя?), и высокий стройный мужчина, кажется, пришедший из мира «Матрицы». Он одет в длинное черное пальто и высокие ботинки. Голова его не покрыта. В руках оба держат оружие.
– Ну вот и все, – говорит мужчина, прислушиваясь к чему-то, слышному, однако, только ему.
И в это мгновение тяжелая бесшумная тень выплывает из забеленной метелью мглы. Огромное тело замирает, бесшумно распахивается овальный люк, и из подсвеченного фиолетовым полумрака за люком падает к ногам людей короткая гибкая лестница. Не задерживаясь на крыше ни одной лишней секунды, женщина и мужчина стремительно взлетают по лестнице и исчезают внутри летающей тарелки. Люк закрывается, и огромный диск, маленький кусочек которого мы только что видели, растворяется в ночной тьме и метели…
Пустынная и маловразумительная (особенно в предрассветный час и под проливным дождем) местность. Можно различить лишь небольшой кусок грунтовой дороги. Такую возможность дает горящая в кювете милицейская машина. Чуть поодаль, на самой границе света и тьмы, видна еще одна машина, осевшая на пробитых выстрелами колесах. Где-то далеко слышны завывания милицейских сирен.
Неожиданно из мрака и дождя появляется уже знакомая нам летающая тарелка. Замирает, распахивает люк, одновременно сбрасывая слабосветящийся трап, и освещает прожектором (или чем-то, что заменяет прожектора на летающих тарелках) участок земли прямо под трапом. И в это пятно света входит огромный мужчина, одетый как американский рокер, неведомо как попавший на Север России, с большим рюкзаком за плечами и с женщиной на руках. Пока он пробегает расстояние, отделяющее его от трапа, взбирается по нему и исчезает внутри летательного аппарата, мы можем с удивлением обнаружить, что женщина одета в длинную комсоставскую шинель и буденовку, из-под которой выбиваются рыжие пряди. Рассмотреть подробности мы не успеваем, потому что люк закрывается и тарелка уже взлетает.
Что-то подсказывает мне, что она держит курс на орбиту Плутона.
Часть II. Наш паровоз
Наш паровоз, вперед лети!
В коммуне остановка.
Другого нет у нас пути –
В руках у нас винтовка.
В. Скорбин. ПаровозПрелюдия. Волки и овцы
Если выпало в Империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря.
И. Бродский. Письма римскому другуГлава 8. В волчьей шкуре
Меш – идиот, мерзкий домашний демон дома Сирш, позор и вечное напоминание о том, что боги не прощают измены. Меш не умеет говорить, мысли его коротки, желания низменны. Он хуже собаки или лошади, потому что не знает благодарности и не способен учиться, хотя и бегает, как животное, на четвереньках. А еще Меш урод. Он огромен, толст, и у него нет стати, положенной мужчине; его заплывшее жиром лицо ужасно, и ко всему он хромает на правую ногу. В любой деревне ему бы давно уже свернули голову, но убить принца крови не рискует никто. Нет, тут тоже не все так просто. Будь Меш нормален, его бы давно отравили. Или убили каким-нибудь другим способом, из тех, что издавна практикуются в княжеских семьях. Старший сын князя ведь реальный претендент на трон, но чтобы претензии на трон осуществились, превратившись из права в неоспоримую данность, принц должен быть легитимен, и, естественно, он нуждается в поддержке. Ни легитимности, ни поддержки у Меша нет, поэтому приговор очевиден и неизбежен, как восход солнца. Но он урод, и поэтому он жив. Жалкого глупого Меша не убивают. Во-первых, в нем течет княжеская кровь. Во-вторых, он проклятие Сиршей, и если боги решили, что князь должен быть наказан, ясно, что не простым смертным посягать на волю всеблагих.
Но и любить его не за что. Да и невозможно. Даже жалеть его – значит оспаривать волю высших сил. Принцы ходят в шелках, им угождают, и их желания закон. Они принцы. Кто решится назвать Буаш-са-ойра просто Буашем? Это то же самое, что назвать Меша Меш-са-ойром. Меш просто Меш. Его можно забыть накормить. Он одет в грязную грубую одежду. На него можно кричать, ему можно дать тычок или огреть арапником, чтобы не мешал или просто так, удовольствия ради.
Но хуже всех принцы. Для них Меш самый желанный объект приложения необузданного энтузиазма юности, помноженного на фамильные ущербность ума и низменную жестокость. Но травить жертву они умеют и делают это с упоением и страстью. На этот раз они организовали охоту по всем правилам, тем более что в развлечении приняли участие несколько кавалеров и дам, из тех, что ищут благосклонности у принцев, не имея возможности приблизиться к самому князю или хотя бы княгине. Меша загнали в галерею второго яруса и, окружив со всех сторон, начали игру. Меш урчал, как пес, и скулил, как щенок, и бросался из стороны в сторону, неловко пытаясь вырваться, но принцы были везде. Три маленьких, но злых борзых, они атаковали его со всех сторон, как атакуют огромного медведя настоящие борзые, с той только разницей, что медведь все же может за себя постоять, а Меш – нет.
Принцы еще маленькие и нанести серьезного удара не могут. Хохочут, визжат от удовольствия, прыгая вокруг него, и норовят достать носком сапога по ребрам или оттянуть его плеткой по широкой спине. Но у Меша прочная шкура, на спине и ребрах толстый слой жира, а под жиром еще и мощные мускулы, так что до костей им не добраться. Иногда больно, но, в общем, терпимо. Однако показывать этого нельзя, и Меш крутится между обидчиками, наскакивающими на него снова и снова, урчит, скулит, пытается убежать. Но и спускать им нельзя, а то, почувствовав свою безнаказанность, узнав вкус крови, однажды они забьют его до смерти. Спускать нельзя, но и торопиться не следует, чтобы ненароком не выдать себя. Не этим злобным зверенышам, но каким-нибудь чужим внимательным глазам, умеющим смотреть и видеть. Тут главное поймать момент, дождаться, когда принцы сами попадутся в собственные силки. Ждать и терпеть Меш умеет, и момент приходит сам собой. «Слепо» шарахнувшись от очередного удара, Меш как бы случайно толкает старшего из принцев плечом, вложив в удар немалую часть мощи своего тяжелого тела, и Буаш впечатывается спиной в дикий камень галереи. Судя по тому, как пузырится кровь на его губах, мерзавец прикусил себе язык. А если посмотреть на то, как он сползает по стене на холодные плиты пола, у него сломана пара ребер, и как бы даже не случилась контузия позвоночника.
Само собой, «охота» сразу прекращается. Все толпятся вокруг принца, норовя оказать посильную помощь, а Меш убегает. Он бежит на четвереньках, подволакивая правую, плохо гнущуюся ногу, поскуливая и роняя на пол слюну с обнаженных клыков. Последняя, кого он видит перед тем, как скрыться в боковом переходе, это фрейлина н’Цоха. Фрейлина молода и красива. Она старше Буаша на пять лет. У нее большая грудь и молочно-белая кожа. Н’Цоха могла бы с легкостью найти себе неплохую партию при дворе, но она честолюбива, и ей нужен как минимум принц, чтобы вполне насытить свою жажду власти и денег. Поэтому она ложится с Буашем и позволяет ему играть со своей белой грудью, ведь ничего иного Буаш пока сделать просто не может, но зато он гордится тем, что у него, как у взрослого, уже есть любовница. Он пыжится и хвастается тем, какая красивая девушка делит с ним ложе, естественно, не упоминая о том, что все старания н’Цохи отдаться ему по-настоящему успехом еще ни разу не увенчались. А вот Меш мог бы овладеть женщиной. Он уже вполне для этого созрел. И он завидует своему сводному брату, но его брат наследник, а он животное, и никакая женщина, не говоря уже о красавице н’Цохе, не отдастся ему добровольно, а на насилие он еще не решился. Терпение окружающих ведь не бесконечно. Могут и убить.
Удалившись на достаточное расстояние, Меш перестал хныкать и стонать, закрыл рот, спрятав под верхней губой длинные кривые клыки, и, выровняв бег, двинулся дальше быстрее и тише. Прошло несколько секунд, и его громоздкая, еще недавно такая неуклюжая фигура растворилась в сумраке старых тоннелей, малопосещаемых и оттого слабо освещенных.
Зная лабиринт, каким, несомненно, являлся дворец Сиршей, можно довольно быстро добраться туда, куда тебе надо, не попавшись при этом никому на глаза. Пробежав длинной внешней галереей, в которой было целых три прорезанных в скале глубоких и узких окна – лунные дорожки трижды пересекли его путь, – Меш добрался до винтовой лестницы и по ней поднялся в основание Кривой башни. Здесь располагалась библиотека, вернее, ее главный зал. С тех пор как шесть месяцев назад здесь было найдено мертвое тело хранителя книг, в библиотеке почти никто не бывал. На миг Меш притормозил около высокого и тяжелого пюпитра, как раз там, где лежал тогда В’Спаш. Каменные плиты давно отмыли, и пыль успела покрыть их толстым слоем, но даже сейчас Меш учуял слабый, как отзвук далекой грозы, аромат пролитой крови.
В’Спаш был хорошим человеком. Он был сложным человеком, у него было два лица, а возможно, и три – Меш не успел в этом разобраться – но хранитель был его другом, а не врагом. Теперь, когда хранитель был мертв, мир окончательно упростился, сведясь к отточенной до убийственной ясности дихотомии: Меш и его враги.
Не задев ни одного предмета, хотя погруженный в темноту зал был тесно заставлен многочисленными шкафами, креслами, пюпитрами и статуями; не произведя никакого шума, который мог бы выдать его присутствие, принц Меш пересек библиотеку и, поднявшись еще по одной лестнице почти на самый верх башни, оказался в своем убежище. Сюда, наверх, в маленькую круглую комнатку, откуда через люк в потолке можно было выбраться на смотровую площадку башни, не заходили даже слуги, изредка прибиравшие в библиотеке. Сюда вообще давно никто не заходил. Единственное окно открывалось узкой щелью на запад, в сторону необитаемых мертвых скал. Поэтому свет масляной лампы, которую зажег Меш, не мог увидеть никто. Слабый, но вполне достаточный для Меша огонек осветил комнату, убогий топчан, на котором Меш спал, низкий стол и стопки книг у стены. На крюке, вбитом в деревянный потолок, висел мешок с провизией – бесшумный ночной вор мог найти много интересного на кухнях дворца – а в нем, недоступные для грызунов, копченое мясо, хлебные лепешки и козий сыр. Достав еду – выпрямившись, Меш легко доставал до мешка – и налив в большой серебряный кубок вина из бочонка, примостившегося прямо под столом, Меш начал ужинать. Он был сильно голоден и сейчас сдерживал себя изо всех сил, чтобы не наброситься на пищу по-звериному. Проведя весь долгий день животным, наедине с собой он желал быть человеком. Он не мог, к сожалению, вечно прятаться в своем логове. Рано или поздно, но его хватились бы и начали искать. Нет, домочадцы должны видеть своего урода постоянно, и Меш целыми днями слонялся по дворцу, выпрашивал еду, ловил кошек, переругивался с собаками и путался у всех под ногами. Еды он обычно не получал, или получал, но мало; зато он вволю получал пинки и затрещины. Кошек он ловил так, что до сих пор не поймал ни одной, а собаки… Вот собаки его не трогали. Они честно играли с ним – или подыгрывали ему, – но никогда не нападали, интуитивно чувствуя, что он им не враг, и избавьте боги, чтобы стал им врагом. Они знали, звериным чутьем угадывали в нем силу, несоизмеримо более разрушительную, чем сила их господ. Стратегия, избранная им, себя оправдывала, но была удручающе утомительной, потому что он все время был на виду.