– Может быть, это знамение, – сказала Эмма.
Генри пожевал щеку изнутри. Тесс кивнула с легкой улыбкой.
– Думаю, да, Эмма. Я правда так думаю. Похоже, твоему отцу снова пора заняться творческой работой.
– Творческой работой? – спросил Генри, постукивая по массивному стволу носком ботинка.
– Скульптурой. Только посмотри, какой размер у этой штуки, и представь, что ты сможешь сделать!
Она была почти в восторге, и на один краткий миг он разделяет ее настроение и представляет разные возможности. Он наклонился, чтобы прикоснуться к стволу, и подумал, что дерево заговорит с ним, как случалось в былые дни.
После колледжа он не брал в руки инструменты, – вернее, после того лета вместе с «Сердобольными Разоблачителями», – и ему было известно, что Тесс разочаровалась в нем. Она годами упрашивала его заняться резьбой по дереву на любые темы. Несколько лет назад она купила ему набор для изготовления утиной приманки, включавший деревянную плашку, основные инструменты, набор красок и буклет с инструкциями. В результате должен был получиться раскрашенный деревянный селезень, который, по словам Тесс, отлично смотрелся бы на каминной полке.
Подарок был жалкой подачкой; это было все равно что подарить Пикассо альбом с раскрасками для детей. Еще один пример того, что Тесс совсем не понимала его. Если бы она довольствовалась картинками для пожилых туристов, приезжавших в Вермонт на автобусах и носивших сандалии с носками, то тем лучше для нее. Но он не собирался идти этим путем.
Так и не раскрытый набор отправился на полку в его мастерской. Очередной проект, который – они оба это понимали – отправится на ежегодную дворовую распродажу Тесс с табличкой «Совершенно новый! Даже не распечатанный!».
Несмотря на их, казалось бы, обреченный брак, этот подарок сильно уязвил его. Все же он был скульптором и художником, а не подрядчиком по окраске домов. Эта надежда вернулась к нему тогда, когда он стоял над рухнувшим деревом, по чудесной случайности упавшим в нескольких футах от его дома. Если бы он мог вернуться к тому Генри, которым он был когда-то, то Тесс предложила бы ему снова сойтись. И, наверное, он бы вернулся домой, снова стал играть роль защитника, чье присутствие уберегает от падения деревьев и любых других природных катастроф.
Это папино волшебство. Он заставляет все плохое уходить прочь.
Возможно, как сказала Эмма, это и впрямь было знамение.
Поэтому он неохотно пригласил ребят, работавших на него в красильной компании, чтобы они помогли оттащить пятнадцатифутовый отрезок толстого ствола в необжитую часть амбара, которую он превратил в мастерскую, где обрубок каждую ночь ожидал его прихода.
Генри начал с окорки. Он подсовывал лезвие топора под свободный край коры и тянул его на себя. Кора сходила липкими слоями, как омертвевшая кожа с солнечного ожога. Потом он нашел свои давно заброшенные инструменты для работы по дереву и принялся за дело. Или, по крайней мере, попробовал.
В первые несколько дней он расхаживал вокруг огромного дерева в ожидании вдохновения. Он рассматривал ствол под разными углами. Он думал о том, каким бледным и голым оно будет выглядеть без темной и грубой коры. Он лежал рядом с ним, садился на него, проводил руками по его поверхности и однажды нашел глубоко заросший ноготь, который он оставил в дереве десятилетия назад, пока строил древесный домик.
Эмма приходила в амбар посмотреть на великого скульптора за работой.
– Это все еще похоже на ствол дерева, папа, – говорила она и щурилась, словно что-то упустила.
– Такие вещи требуют времени, – отвечал он. – Здесь нельзя торопиться. Древесная структура направляет резец скульптора. Только дерево знает, чем оно хочет стать.
– Значит, ты ждешь, когда дерево заговорит с тобой? – поинтересовалась она.
– Точно, – кивнул Генри.
Эмма покачала головой.
– Тогда удачи тебе, – сказала она и вышла из амбара.
Спотыкаясь, Генри вышел из мастерской на рассвете и пошел на кухню в главном доме за кофе и завтраком вместе с Тесс и Эммой; подобие нормального положения вещей, к которому он уже успел привыкнуть, но находил довольно жалким. Он может изображать что угодно, но в конце концов все равно уйдет в амбар, чтобы побриться, принять душ и одеться как следует. Это неизбежно повторялось каждое утро. Тесс смотрела на него над кружкой с горячим французским кофе и спрашивала, как продвигается работа над скульптурой.
– Все отлично, – говорил он.
– Значит, дерево заговорило? – спросила Эмма однажды утром.
– Оно все время болтает, – ответил Генри. – Я и слова не могу вставить.
– Можно я приду посмотреть?
– Подожди немножко, ладно? До тех пор, пока я не договорюсь окончательно. Потом вы с мамой сможете прийти и посмотреть.
Он мухлевал и хорошо понимал это. Жалкий позер. Он никогда не был настоящим художником. Настоящие художники не бросают работу.
Каждый вечер в амбаре он привык открывать бутылку вина. Он настраивал приемник на станцию с классическим рок-н-роллом и пил мерло из кофейной кружки, пока размышлял о дереве. Огромный кит, выброшенный на берег. Он помнил скульптуры, которые делал в колледже, грубые формы, вырезанные из древесных стволов, – люди, волки, медведи и рыбы, – ни разу не законченные таким образом, чтобы вы забыли об исходном материале. Он хотел, чтобы дух дерева сиял изнутри.
Дерево направляет выбор формы.
Только дерево знает, чем оно хочет стать.
Генри верил этому, когда учился в колледже, верил наивному представлению об эфирных сообщениях, которые он мог улавливать, когда орудовал киянкой и стамесками.
– Иногда мне кажется, что мы – всего лишь проводники, – однажды давно сказала ему Тесс, когда она сидела в своей студии в Секстоне. – Что наше искусство на самом деле не исходит от нас. Понимаешь, что я имею в виду?
Она сидела на полу со скрещенными ногами, баюкая в руках чашку кофе. Миниатюрная девушка с ладной фигурой, которая как будто вообще не занимала места, но говорила с такой свирепой настойчивостью в глазах, словно была великаншей.
Генри кивнул. Да. Он всегда так думал. Он представлял собой лишь пару рабочих рук, а кто-то или что-то еще занималось настоящей работой.
Тесс носила джинсовый костюм, заляпанный краской, и черный шерстяной кардиган с массивными деревянными пуговицами. Ее каштановые волосы были собраны в небрежный узел и заколоты карандашом.
Здание художественной студии находилось рядом со зданием скульптурной студии и было соединено с ним трубообразным подвесным коридором. Считалось, что после десяти вечера они должны быть пустыми и запертыми, но время от времени они делились пивом с охранником по имени Дуэйн, и он разрешал им оставаться сколько угодно.
В художественной студии имелась маленькая кухня, и Тесс заваривала турецкий кофе в бронзовой кастрюльке. Она наполняла термос и приносила горячий, густой, сладкий кофе по коридору до скульптурной студии, где кричала «Перерыв!». Иногда Генри был так увлечен, что не мог оторваться от работы, и Тесс сидела, прихлебывая кофе и наблюдая за ним.
– Когда я смотрю, как ты занимаешься, то чувствую, что нас здесь трое: ты, я и твоя работа, – сказала она над исходившей паром кружкой. – Ты оживляешь дерево, Генри. Вот что я люблю в твоем деле.
Иногда она сразу приходила к нему и ласкала дерево, проводя пальцами по резким угловатым контурам волков, медведей и стариков. В такие моменты он испытывал странное ощущение, что скульптуры были для нее реальнее, чем он сам.
Тесс начала говорить о северном конце амбара как о его художественной студии. Собираешься вечером в свою студию, Генри? Или: Как обстоят дела с освещением в твоей студии?
Даже Эмма присоединилась к ней:
– Когда я смогу увидеть тебя в твоей студии? Я хочу посмотреть, смогу ли я услышать дерево.
– Скоро, – обещал он. – Уже скоро.
Генри купил еще один ящик вина. Он заточил стамески, ножи и долото. Он ходил вокруг дерева и ждал, когда оно заговорит с ним. По радио «Роллинг Стоунз» пели о том, что он не получит удовлетворения, а «Аэросмит» советовал ему продолжать мечтания. Тесс и Эмма не показывались у двери, настроенные на результат.
И однажды, как-то ночью, решение пришло к нему. Это было скорее не вдохновение, а прилив отчаяния. Он должен что-то сделать. Что угодно. Поэтому он взял топорик и начал утомительный процесс обстругивания одного конца бревна, подобно затачиванию огромного карандаша. Он проработал четыре дня, а потом увидел, что это такое. Каноэ. Он собирался изготовить каноэ! Он улыбался, думая о том, как будут довольны Эмма и Тесс, когда увидят, как он выводит свое искусство на этот новый и практичный уровень. Он делал вещь, куда они поместятся втроем и смогут плавать по воде. Если будет наводнение, они окажутся в безопасности. У них будет каноэ Генри, его личный ковчег от «Дефорж».
Он был так рад, что исполнил маленький индейский танец вокруг бревна с кружкой вина в одной руке и топориком в другой, проливая вино на пол и пятная подол своей старой рабочей униформы.
– Каноэ? – Тесс нахмурилась и поджала губы. Ее вздох вырвался наружу с долгим, разочарованным присвистом. Она представляла животное или человека, чье лицо она могла бы ласкать. Но это был повзрослевший Генри, владелец собственного бизнеса, самостоятельный человек. Практичный Генри с крошечными морщинками в уголках глаз.
– Что ты собираешься с ним делать? – спросила она.
– Посмотрю, может ли оно держаться на плаву. Может быть, научу Эмму грести.
Эмма пританцовывала вокруг каноэ.
– Это так здорово, папа! – сказала она. – А весла ты тоже сделаешь?
– Конечно, милая.
– Но ведь ты боишься воды, Генри, – сказала Тесс.
Здесь она уела его. Практичный Генри не нашелся с ответом.
Но он каждый вечер продолжал сновать между мастерской и крошечной кухней, включая радио, наливая вино и работая над огромным бревном. Он воспользовался цепной пилой для нанесения перекрещивающегося узора на бортах, потом поработал топором, скобелем и стамесками для выстругивания мелких частей, формируя внутреннюю полость. Он занимался этим около года, и работа близилась к завершению. Каноэ было выдолблено, борта и оконечности готовы. Он лишь наносил финальные штрихи, сглаживал последние шероховатости.
Это каноэ было достаточно вместительным для трех или четырех человек. В иные ночи после окончания работы он вытягивался внутри и уютно устраивался между закругленными бортами. Он уже не раз спал там, просыпаясь спустя несколько часов и ковыляя в кровать на другом конце амбара.
То же самое произошло сегодня ночью. Он проснулся и посмотрел на часы. Уже почти час ночи. Генри подошел к окну и увидел, что Тесс все еще работает над своим гротом; всего лишь силуэт в свете лампы.
Такая одержимость была не похожа на Тесс. Но с другой стороны, у нее ведь никогда не было подобного проекта?
За десять лет она не более десяти раз упоминала имя Сьюзи. А теперь вдруг с головой ушла в работу.
Генри опасался, что кто-то увидит грот. Если это будет частный сыщик, нанятый отцом Спенсера, то грот может оказаться уликой. Люди не устраивают святилища в честь живых, не так ли? Разумеется, Тесс понимает это. Он устал говорить с ней об этом еще вечером, когда вернулся из магазина.
– Думаешь, это хорошая затея? Я имею в виду фотографию Сьюзи в твоем гроте. Это как красная тряпка для быка, верно?
– Ты не понимаешь, – сказала она.
– Чего я не понимаю, Тесс? Господи, это же почти письменное признание! И как ты полагаешь, что подумает Эмма?
– Эмма думает, что это дань памяти мой подруге, смастерившей лося, который ей так нравится.
Генри покачал головой:
– Нужно убрать отсюда фотографию Сьюзи, Тесс. Сыщик может появиться в любое время…
– Я не объясняла тебе, как ты должен вырезать это дурацкое каноэ. И как ты полагаешь, что Эмма думает о нем? Что она подумает, когда узнает, что это каноэ никогда не окажется рядом с водой, а останется собирать пыль в амбаре?
Генри повернулся и ушел.
Теперь, когда он смотрел на нее в окно, то вспомнил двадцатилетнюю Тесс, сидевшую со скрещенными ногами на горке деревянных стружек на полу скульптурной студии. Сладковатый, землистый аромат темного кофе с корицей и струйки пара вокруг нее.
«Иногда мне кажется, что мы – лишь проводники».
Вот дерьмо.
Если Тесс не избавится от фотокарточки, то ему придется сделать это. Он был уверен, что она воспримет это как враждебное действие, а не попытку защитить семью. Ну почему каждый раз, когда он старался поступить по справедливости, то оказывался злодеем?
Генри оторвал взгляд от созерцания Тесс в ее гроте и посмотрел на свой бессмысленный проект, залитый светом галогенных ламп. Он не разрешал себе думать о том, что будет делать, когда все закончится. Он не хотел признавать правоту Тесс: сухопутное каноэ навсегда останется в его мастерской как напоминание о тщете его надежд и неспособности защитить жену и дочь. Лодка будет дразнить и искушать его, нашептывать его глубинные желания, совпадающие с его величайшими страхами.
«Вода, – будет нашептывать она своим деревянистым, смолистым, глубоким голосом, – мне нужна вода».
Часть 2. Мы боремся с технологией, иерархией, законами и правилами и со всеми формами правления
Глава 8
Поездка от Олдена до офиса Генри занимает сорок минут. Путь начинается с шоссе № 2, ведущего на восток, в сторону Мэна, и совершает изгибы и крутые повороты. Потом проезжаешь мимо Секстонского колледжа и через десять миль поворачиваешь на Кертис-роуд. Асфальтовое покрытие быстро заканчивается, леса становятся гуще, дома попадаются реже, а потом пропадают и дорожные знаки. Если знаешь дорогу и можешь пробраться по лабиринту одинаковых на вид развилок и перекрестков, то в конце концов между красными соснами открывается узкая грунтовая дорога, которая ведет вверх по склону к хижине. Генри не был здесь после рождения Эммы, но путь казался ему до боли знакомым, как будто он побывал здесь вчера. Он моргнул и обвел взглядом салон «Блейзера», напоминая себе, что это не дребезжащий оранжевый «Додж», который он водил в колледже. Сьюзи называла его «Машиной Любви».
Иногда он думал, как странно, что все эти годы хижина находилась всего лишь в часе езды от его дома. Так близко и одновременно на другом краю света. Они даже не ездили в эту сторону. Когда Генри, Тесс и Эмма отправлялись в Мэн для летнего отдыха, они делали крюк по шоссе между штатами и утверждали, что так можно быстрее добраться до пляжей и лобстеров. Олден был большой черной дырой на карте, опасной зоной, которую следовало избегать любой ценой.
– Только подумай, чего мы могли бы достичь, – ни учебы, ни работы, ни даже проклятого телефона, – сказала Сьюзи, осматривая хижину широко распахнутыми глазами. – Мы могли бы всецело посвятить себя делу. Есть, спать и разоблачать.
Оставалось меньше недели до окончания колледжа, и Уинни показывала им охотничий лагерь, построенный ее дедом в начале 1960-х годов. Они оставили автомобиль Генри у начала подъездной дороги и пешком поднялись на холм, потные и запыхавшиеся, но в приподнятом настроении.
– Мой дед – единоличный владелец этого места, – объяснила Уинни. – Сорок акров земли. Он перестал приезжать сюда из-за артрита, и здесь уже несколько лет никого не было.
Хижина была расположена лишь в двадцати минутах езды от Секстона и находилась в превосходном состоянии. Генри, который начал помогать отцу на работе с раннего подросткового возраста, привык оценивать состояние зданий, – степень гниения, структурную целостность, – и был рад видеть, что старый фундамент отлично выдерживает вес хижины. Он лег на живот и скользнул под дом: бетонные блоки стояли ровно и не раскрошились, несмотря на годы замораживания и размораживания. Дед Уинни понимал важность хорошего фундамента и глубоко закопал их.
– Дом в прекрасной форме! – крикнул он остальным и ужом выполз наружу, стряхивая с волос пыльную паутину. – Половицы немного прогнулись, и не помешало бы снова покрасить стены, но в целом все замечательно.
Сьюзи распахнула входную дверь и танцующей походкой вошла внутрь.
– Наша студия будет прямо здесь, перед окном. А мы с Уинни будем спать рядом с кухней. Отгородим спальное место ширмой, повесим портьеру или вроде того, на манер хиппи. Генри и Тесс могут поселиться в мансарде, – речь Сьюзи была быстрой и возбужденной, рукава ее блузы порхали, как крылья. Пыль, освещенная солнцем из-за окна, кружилась вокруг нее, как будто она имела собственное силовое поле. – Нужно достать лагерную плитку, – ту, что работает на пропане. Мы привезем с собой спальники, одежду, творческие принадлежности и керосиновые лампы. На самом деле, нам мало что нужно.
– Нам придется возить питьевую воду из города, – сказал Генри.
– Не такое уж великое дело, – отозвалась Сьюзи. – Мы привезем несколько канистр и будем каждую неделю мотаться в Секстон, если не найдем чего поближе. Черт, мы можем брать воду из чужих водокачек по ночам! Свободу воде!
– Как насчет мытья? – спросила Тесс.
– Позади есть чудесный флигелек, – сказала Уинни. – Только надо беречься от дикобразов.
– Ох! – произнес Генри.
Тесс передернула плечами.
– И ведь мы сможем купаться на озере! – воскликнула Сьюзи. – О, Уинни, разве это не прекрасно!
Она порывисто обняла Уинни и поцеловала ее в щеку.
– Ну, что ты думаешь? – спросил Генри у Тесс. Она была единственной из них, кто подал заявление на магистратуру, и ее приняли в Род-Айлендскую школу дизайна. После получения степени она собиралась переехать в Провиденс. Тесс закусила губу, оглядела хижину и повернулась к Генри.
– К черту магистратуру, – только и сказала она.
Сьюзи одобрительно заулюлюкала.
– Разоблачение – свобода!
Теперь, когда Генри проехал последний поворот мимо сосновой рощи, с прямыми и высокими деревьями, похожими на телеграфные столбы, он приблизился к старой лесовозной дороге, которая тянулась примерно милю до холма и хижины. Он замедлил ход и включил поворотный сигнал.
Действительно ли он снова хочет увидеть это?
Хижину, где во время их последнего визита у Тесс отошли воды.
Где они нашли лягушек.
Он принялся еще сильнее жевать щеку. В его душу стал вползать ужас, такой же густой и зеленоватый, как жидкость в аквариуме с дохлыми лягушками.
Генри подумал о грязных делах. О записке с требованием выкупа и стуле, обмотанном веревками. О вещах Сьюзи. Так много ее вещей еще валялось в хижине. Улики. Что, если они до сих пор там? И что, если частный сыщик начнет повсюду совать свой нос и найдет хижину?
Кто-то должен проверить и разобраться. Он обещал Тесс, что сам займется этим.
Храбрец Генри. Человек, который отгоняет дурные вещи.
– Завтра, – пробормотал он, и его руки немного задрожали, когда он отключил сигнал поворота и вырулил на дорогу, куда даже не хотел смотреть. – Я вернусь завтра, – прошептал он, а потом включил радио на полную мощность, потому что не хотел слышать собственные мысли.
Глава 9
Не исчезай из виду. Оставайся там, где я могу видеть тебя. Видеть тебя. Видеть тебя.
Видеть кого?
Она скрылась из виду, но слух у Эммы чуткий, как у кролика, поэтому она сразу же услышала голос матери, зовущей ее по имени. Ее мать в садовых перчатках с узором из алых цветов ухаживала за растениями, названия которых Эмма никак не могла запомнить. Она побежала, когда мама позвала ее; у нее быстрые ноги, и скоро она уже оказалась на месте.
На самом деле, это глупо. Эмма достаточно взрослая, чтобы одной ходить по лесу. Что-то случилось с ее родителями за последние несколько дней. Они стали слишком нервными и чрезмерно заботливыми.
Сегодня ее мама сказала, что она не может прокатиться на велосипеде в универмаг «Додж» и купить мороженое.
– Я отвезу тебя, – сказала она.
– Но я всегда езжу на велосипеде! Десять минут туда, десять обратно.
– Только не сегодня, – сказала мама, словно где-то поблизости находился беглый преступник.
А ее отец, который всегда был немного сдвинутым из-за бассейна, сочинил историю, будто она не может купаться, потому что химикаты плохо растворились в воде.
– Мне нужно как следует перемешать воду, – сказал он.
– Но завтра же можно?
Он покачал головой:
– На это может понадобиться несколько дней. Там посмотрим.
Теперь она должна была оставаться в саду, да еще так, чтобы мама могла видеть ее. Но мама была занята с новой цветочной клумбой. Она сажала растения вокруг своего нового грота.
– Кто это? – спросила Эмма, когда увидела фотографию девушки со светлыми волосами и ножом в руке, которую ее мама поставила на маленькую полку в гроте. Это была та же самая девушка, которая показывала фотографу средний палец на снимке, обнаруженном в отцовской коробке для инструментов.
– Это Сьюзи, – ответила мама. – Та самая, которая нарисовала Фрэнсиса.
– Где она теперь? – спросила Эмма.
Глаза ее матери подернулись дымкой; ее взгляд стал отстраненным, как будто она смотрела куда-то вдаль.
– Думаю, на западе. Куда-то в Калифорнию, насколько мне известно, она уехала. Но это было давным-давно.
Эмма все дальше уходила в лес по направлению к дороге. И чем ближе она становилась к шоссе № 2, тем гуще был лес. Вдоль дороги, на самой опушке, он становился почти непроходимым. Вьющиеся растения оплетали деревья толстым покрывалом. Эмме нравятся плети дикого огурца, и она называет их плоды «яйцами дикобраза». Они овальные, колючие, волокнистые и сетчатые внутри, почти как мочалка. Ее мама говорит, что они принадлежат к семейству тыквенных. Отец называет их кактусовыми шариками. Мэл называет их инопланетными тестикулами, но это очень грубо. Как ни называй, плоды прикольные и почти самые любимые растения Эммы, не считая росянки.
Эмма еще не приблизилась к дороге, хотя она уже слышала шум проезжающих грузовиков и автомобилей, подскакивающих на ямах и буграх, еще не отремонтированных дорожными рабочими.
Среди палой листвы виднелся круг мухоморов, который, по словам Мэл, волшебное место, где собираются феи. Эмма не верит в волшебный народец, но, с другой стороны, она бы не поверила и в Дэннер, если бы не видела ее собственными глазами. Если однажды увидеть фею, это будет уже другая история.
Увидеть – значит поверить.
Эмма пересчитала мухоморы (семь штук, и хотя невежды считают это число счастливым, это решительно не так) и тыкнула в самый большой тонкой палкой. Из-под пластинок вылетели ядовитые черные споры. У рыб есть плавники и у грибов тоже. Она подумала, что грибам приходится дышать, как обычным людям, и это как-то успокаивающе подействовало на нее.
В тот самый момент, когда она хотела услышать подтверждение своих мыслей, то услышала свое имя, но это была не ее мама. Нет, это был голос с другой стороны, из лесной чащи.
Дэннер.
У Дэннер своя магия. Стоит лишь подумать о ней, как она появляется.
Эмма побежала на звук голоса туда, где деревья росли особенно густо и загораживали свет.
– Где ты? – прошептала она, опасаясь, что ее мать может услышать.
На дороге раздался автомобильный гудок.
– Сюда, – сказала Дэннер. Она была где-то рядом и, наверное, играла с ней в прятки. Иногда Дэннер вообще не показывалась, ее можно было только услышать.
Эмма на цыпочках стала пробираться между деревьями, стараясь не шуметь. Она хотела застать Дэннер врасплох. Потом она замерла и прислушалась, но до нее донеслись лишь звуки автомобилей, проезжающих по шоссе за деревьями. Далеких сверчков. Птичий щебет. Эмма медленно и осторожно продолжила продвигаться вперед, а потом обернулась.
Вот оно: слова, которые они с Мэл нарисовали на стволах деревьев. Красные буквы на гладких, серых буковых стволах.
По одному слову на ствол, поперек и вниз, заглавными буквами, – сообщение, которое должно было стать следующим шагом к воссоединению ее родителей.
Конечно, идея принадлежала Мэл. На следующий день после того, как они с Эммой разослали открытки, они бродили по лесу неподалеку от студии ее матери, заглядывали в окна и пытались застать ее за каким-нибудь интересным занятием. Но она всего лишь рисовала цветы, что, по словам Мэл, было скучно и банально, вовсе не похоже на революционную художницу, о которой они читали в дневнике Сьюзи.
– Неудивительно, что твой отец ушел из дома, – прошептала Мэл, когда они выбрались наружу. Эмма с досады толкнула ее в бок, та зацепилась за корень и шумно рухнула в молодые кленовые заросли.
– Кто там? – позвала ее мать из студии.
Мэл выпрямилась и прошипела:
– Беги!
Эмма бежала всю дорогу от студии до шоссе, а ее мать выкрикивала угрозы насчет оружия и посягательства на чужую собственность. Но Эмма не знала, что Мэл тайком вернулась обратно и проникла в студию. Позже, когда они встретились у бассейна, Мэл достала из кармана тюбик с краской и сказала: