История войны и владычества русских на Кавказе. Деятельность главнокомандующего войсками на Кавказе П.Д. Цицианова. Принятие новых земель в подданство России. Том 4
Хотя после этого главнокомандующий и не должен был рассчитывать на присылку новых войск в Грузию, но он надеялся, что с переменою обстоятельств наше правительство не упустит случая воспользоваться согласием бакинского хана вступить в подданство России.
«Дерзаю всеподданнейше присовокупить, – писал князь Цицианов в одном из своих донесений, – что упущение столь удобного случая занять город Баку и присоединить оный к Всероссийской державе, без чувствительного казенного иждивения, почел я противным обязанностям, на меня возложенным, и усердию моему к службе и потому для выполнения в точности священной воли вашего императорского величества буду ожидать на сие решительного повеления».
Считая себя, в случае отказа, окончательно парализованным в своих действиях, князь Цицианов просил содействия канцлера и писал ему, что без присылки новых войск не представляется никакой возможности занять Баку. Рассчитывая, что на этот раз представление его будет иметь успех, и зная, что приобретение Баку, а тем более при добровольной уступке не было противно общим предначертаниям и инструкции, ему данной, главнокомандующий поручил шефу астраханского гарнизонного полка, генерал-майору Завалишину, заготовить провиант, необходимый для продовольствия отряда. На обязанность его же возложено узнать и приторговать, почем возьмут за доставку хлеба в Баку на наемных транспортах, для прикрытия которых приказано было приготовить в Астрахани два или три военных судна, могущих служить при удобном случае и для дальнейших предприятий наших на западном берегу Каспийского моря.
В то же время, для отвлечения внимания Шейх-Али-хана Дербентского от всех движений и действий, главнокомандующий послал к нему нарочного с письмом, в котором говорил, что будто бы получил разрешение императора Александра на возведение Касима на ханство шемахинское и потому готов приступить к этому по обоюдному соглашению в действиях. Князь Цицианов писал хану Дербентскому, что, удовлетворяя его желаниям, он считает затем ненужным отправление посланца его Медет-бека к высочайшему двору. Генерал-майор Завалишин же, при вручении письма князя Цицианова посланцу дербентскому, находившемуся в Астрахани, как бы в виде особой к нему откровенности, должен был сказать, что вооружение флотилии нашей производится для наказания хищных подданных уцмия Каракайдакского, разграбивших судно одного из наших астраханских купцов. Впрочем, восстановление Касим-хана главнокомандующий считал и для наших видов небезвыгодным; он даже думал при удачных и удобных обстоятельствах приступить к действительному исполнению этого. Во всяком же случае, проволочку времени в переговорах с Шейх-Али-ханом Дербентским он считал необходимой.
«В заключение сего, – доносил князь Цицианов, – приемлю смелость всеподданнейше представить мнение мое благоусмотрению вашего императорского величества по поводу изображенного сомнения, не откроются ли через сие прежде времени настоящие виды наши и не поколеблется ли тем доверенность к нам прочих ханов? Поелику ни один народ не превосходит персиян в хитрости и в свойственном им коварстве, то смею утвердительно сказать, что никакие предосторожности в поступках не могут удостоверить их в благовидности наших предприятий, когда заметить можно даже в нравах грузинского народа, почерпнувшего из Персии, вкупе с владычеством неверных, некоторую часть их обычаев, что самые благотворные учреждения правительства нередко приводят оный в сомнение и колеблют умы недоверчивостью. Водворение в Грузии российского могущества не переставало тревожить персидских ханов, а паче Баба-хана, который изъявлял неоднократно на Грузию свои притязания. Если некоторые адербейджанские ханы оказывали дружелюбие и наклонность к российскому правительству, то в чистосердечии их с основательностью ручаться не можно, да и больше есть причины думать, что они сие делали от страха, а не от усердия.
Страх и корысть суть две господствующие пружины, коими управляются дела в Персии, где права народные, вкупе с правилами человечества и правосудия, не восприяли еще своего начала, и потому я заключаю, что страх, наносимый ханам персидским победоносным оружием вашего императорского величества, яко уже существующий, не может вредить нашим намерениям, поколику почитаю я оный для них необходимым. Напротив того, причины доверенности к будущим подвигам нашим имеют уже твердое основание у соседственных народов, которые, удостоверясь, очевидно, в благости российского правления, несмотря на злоупотребления, при первом шаге в Грузии вкоренившиеся, по всеобщему разуму милосердых законов вашего императорского величества, ограждающих личность и собственность каждого, единодушно воздыхают о событии того происшествия, когда они соделаются подданными сильной и правосудной державы и чадами единого милосердного отца. Армяне, населяющие большую часть адербейджанских провинций, по единому христианству и по уверенности их в торговом промысле, под защитою российского правительства, питают, для собственного блага, основательную к нам преданность и желание видеть скорейшее и благоуспешное водворение в сих странах российского владычества и взывают ко мне ежедневно о поспешении экспедицией на Эривань. Из всего сего явствует, что могущества российского оружия трепетать должны единые неправедные и бесчеловечные власти ханов персидских и корыстолюбивые сообщники насильственного их правления. Ибо многие поколения, даже магометанского исповедания, а паче татарские, ищут позволения и удобного случая переселиться в пределы грузинские».
Когда в Петербурге получено было первое сведение о переговорах, начатых князем Цициановым с бакинским ханом, наше правительство сделало распоряжение о скорейшем отправлении в Грузию двух полков с Кавказской линии[40]. Поводом к тому было составившееся убеждение, что с горскими владельцами нет возможности поддерживать дружеские отношения одними договорами и что только одна сила могла удержать их в пределах покорности.
В самом деле, чего можно было ожидать от мнимого подданства всех дагестанских владельцев? Чем возможно было удержать от варварских обычаев народы, закоренелые в грабительстве? Не только простые договоры, но и жалованье не могло служить в этом случае обеспечением. Одна военная сила могла держать их в страхе и покорности. Они присягнули на верность подданства России; все, как мы видели, заключили с нами союзное постановление и клялись в верности, и тут же своими поступками нарушали клятву.
«Вражда есть пища и упражнение горских народов, – писал князь Цицианов императору Александру[41]. – Видя силу российского оружия, в Кавказе водворенного, они прибегают к нам, прося друг против друга помощи, и таким образом сами ходатайствуют о собственной своей гибели. Не смея одобрить пред человеколюбивым сердцем вашего императорского величества сию систему завоевания, должен сказать, что она необходима в настоящих обстоятельствах. Единое обеспечение астраханской торговли достаточно, чтоб подвигнуть к занятию западного берега Каспийского моря до местечка Сальян, не говоря уже о положении Грузии, которая требует неминуемо вернейших границ и распространения оных, для первоначальной уверенности и удобности к сообщению, по крайней мере до Каспийского моря».
Между тем князь Цицианов сообщил хану Бакинскому, что император Александр, соглашаясь, на основании заключенных условий, принять хана в подданство, не изъявил согласия оставить в руках хана смертную казнь. Главноуправляющий уведомил при этом Хусейна, что войска, назначенные для занятия Баку, прибудут туда вскоре. Одновременно с этим сообщением Ала-Верды-бек, при возвращении своем из Тифлиса, был задержан Мустафою-ханом Ширванским, который, проведав об искательстве Хусейн-хана, отнял от посланного все бумаги и под пыткою допрашивал, нет ли еще каких секретных поручений от главноуправляющего к бакинскому хану. Этот поступок шемахинского хана, имевшего в самом городе Баку многих приверженных людей и вследствие того большое влияние на хана, испугал последнего. Подстрекаемый окружающими, Хусейн не признал договора, заключенного Ала-Верды-беком, о чем и сообщил князю Цицианову, говоря, что постановление это заключено против воли его и что Ала-Верды нарушил данные ему наставления и полномочия[42].
Отказ этот в исполнении условий, только что заключенных, не мог вызвать энергических действий с нашей стороны. Князь Цицианов был бессилен для того, чтобы употребить в дело оружие и силою заставить бакинского хана исполнить постановления. Бывшая в распоряжении главноуправляющего флотилия наша на Каспийском море была так неисправна, что не могла тотчас выступить в море, а отделить часть сухопутных войск для действия против Баку было также невозможно. Поэтому князю Цицианову оставалось ожидать удобного времени к тому, чтобы силою заставить Хусейна исполнить заключенные условия. Зная коварство всех азиатских владельцев, петербургский кабинет принял довольно равнодушно известие об отказе бакинского хана и, приписывая главную причину проискам Мустафы-хана Ширванского, поручил князю Цицианову стараться склонить последнего ко вступлению в подданство России, так как, по соображении хода дел и по мнению нашего правительства, покорение Шемахинской провинции должно было служить преддверием для занятия Баку[43].
Глава 3
Прибытие князя Цицианова в Тифлис. Отправление лиц грузинского царского дома в Россию. Письмо царевича Юлона к Цицианову и ответ на него. Отправление царевичей Вахтанга и Давида. Бегство из Тифлиса царевича Теймураза. Письмо к нему князя Цицианова. Обстоятельства вынуждают отправить силою царицу Марию (или Мариам) в Россию. Распоряжения к ее вывозу. Убийство генерала Лазарева. Отправление царицы в Воронеж и заключение ее в монастырь. Письмо царицы к императору Александру I
Сдавши начальство на Кавказской линии генерал-лейтенанту Шепелеву, князь Цицианов 20 января 1803 года отправился в Тифлис, где предстояла ему крайне щекотливая деятельность уничтожить интриги лиц царской фамилии, простиравшейся вместе с родственниками и свойственниками до 90 человек обоего пола.
Рассказывая о состоянии Грузии при последних царях, мы имели случай видеть те грабежи и притеснения, которым подвергался народ от царевичей и царевен, не повиновавшихся царской власти и враждовавших между собою.
После смерти Георгия вопрос о престолонаследии вызвал интриги лиц царского семейства, как между собою, так и среди народа, который они подговаривали в свою пользу, волновали и в то же время грабили и притесняли. Грузины искали спокойствия, желали подданства России, а царевичи старались противодействовать этому и восстановить их против нашего правительства. Борьба партий вызвала волнения, которым князь Цицианов хотя не придавал большего значения и не называл их, подобно Коваленскому, бунтом, но не мог не признать, что единственным средством прекратить эти волнения и водворить спокойствие в Грузии было отправление в Россию всех членов царского дома.
Такое удаление, хотя бы и временное, вызывалось желанием блага грузинскому народу и было вместе с тем согласно с видами нашего правительства, полагавшего «усилить меры к вызову в Россию царицы Дарьи и прочих членов царского дома, коих присутствие в Грузии всегда будет предлогом и причиною неприятельских партий»[44]. Дело это казалось тем более легким, что царица Дарья сама заявляла готовность ехать вместе с дочерьми в Россию, но готовность эта, как увидим ниже, была только на словах, а не на деле.
В августе 1802 года Дарья писала императору, что давно желала отправить к нему просьбу о разрешении ей ехать в Россию, но что этому мешал будто бы караул, «приставленный в самом доме моем». Жалуясь на свое положение, царица писала, что если она не удостоится лично «поклониться» императору, то такое несчастное и оскорбительное состояние может повергнуть ее в гроб[45]. Не довольствуясь этим заявлением, Дарья отправила одновременно письма императрицам Марии Феодоровне, Елисавете Алексеевне и князю Куракину, которого просила употребить свое содействие к скорейшему вызову ее в Россию. «Сим одолжите меня навсегда, – писала она, – облегчите наложенную на мне несказанную печаль и заставите быть всегда вам благодарной»[46].
Жалобы на притеснения и установленный за нею присмотр были конечною целью письма, а между тем в Петербурге верили в чистосердечное желание царицы выехать в Россию. Император Александр с свойственною ему деликатностью и предупредительностью торопился сообщить царице, что князю Цицианову повелено предоставить ей все средства и удобства к предстоящему путешествию. «Нахожу совершенное удовольствие, – писал император[47], – снова уверить вашу светлость, при сем случае, что мне приятно будет видеть вас в столице».
Желая вместе с тем показать свое расположение к царевичам, бывшим в Санкт-Петербурге, император простер свое внимание до того, что приказал передать в Каменноостровском театре ложу в постоянное распоряжение царевичей[48].
Пользуясь отправлением к царице писем особ императорского дома, князь Цицианов присоединил и свое, в котором писал Дарье, что остается в Георгиевске только для того, чтобы встретить там царицу прилично ее сану и облегчить ей путешествие в столицу. Князь сообщал царице, что поручил генералу Лазареву и правителю Грузии Коваленскому устроить ее путешествие настолько удобным, чтобы она не могла «обрести ни малейшей разности между оным и тифлисскими улицами»[49].
Главнокомандующий высказал надежду, что не более как через три дня она соберется и отправится в путь.
Сомневаясь, однако же, в искренности желаний царицы, князь Цицианов решился все-таки выждать в Георгиевске ответ ее на письмо императора Александра и, в случае неудовлетворительности его, ехать туда немедленно самому, с тем чтобы принять решительные меры к отправлению в Россию всех членов грузинского царственного дома[50].
Предположения князя Павла Дмитриевича совершенно оправдались. В Новый год, в полдень, Коваленский, которому поручено было передать письма, приехал к царице Дарье и застал ее окруженною детьми. Он передал ей письма, и царица тут же прочла их.
– Какой ответ дадите относительно отъезда? – спросил Коваленский.
– По причине праздника, – отвечала она, – я не могу так скоро дать ответа. Прошу вас к себе вечером, а между тем подумаю об этом и прочту со вниманием письмо его императорского величества по переводе его, ибо оно прислано без перевода.
Вечером Дарья объявила Коваленскому, что после болезни, которою страдала более месяца, чувствует себя настолько слабою, что не может пройти по комнате, и потому, как ни лестны для нее высочайшие приглашения и сколь ни важен сей отъезд для собственной ее пользы, но все-таки она не решается пуститься в путь при ее слабости, преклонных летах и в настоящее суровое время. Царица объявила, впрочем, что воспользуется монаршею милостию при первом удобном случае[51].
На другой день нового года Дарья отправила ответное письмо князю Цицианову, в котором высказалась вполне хитрая женщина, какою она и была в действительности. Царица писала, что, получив письмо главнокомандующего, она исполнилась матернего чувства, вспомнив как о своем муже Ираклии II, так и об отце князя Павла Дмитриевича, «между коими была величайшая связь дружбы». Ссылаясь на свою болезнь и отказываясь ехать в Россию, она просила князя Цицианова не ожидать ее в Георгиевске, а ехать скорее в Тифлис. Не отвергая того, что поправляется от одержимой ее болезни, Дарья высказывала боязнь, чтобы поспешные сборы и отправление «не учинились вечною препоною удостоиться поклонения его императорскому величеству»…
«Желательно мне было, – писала царица[52] в заключении своего письма, – продлить сие письмо так, как приятно матери беседовать с сыном своим возлюбленным, но причиною краткости есть поспешность моя к ответам. Прошу вас принять сие яко сын от матери».
Одновременно с этим находившийся в Грузии для горных изысканий граф Мусин-Пушкин писал князю Цицианову[53], что «хитрость и недоверчивость, в сердце царицы вселившиеся, препятствуют несравненно более ее отъезду, нежели болезнь, от которой она освободилась. Правда, что еще слаба и через три дня ехать невозможно, но через две недели ежели только на сие решится, то выедет».
Граф Мусин-Пушкин полагал, что присутствие самого князя Цицианова в Тифлисе может ускорить развязку этого дела, и потому советовал ему поторопиться приездом. Хотя царица Дарья и писала князю Цицианову, что слабое здоровье не дозволяет ей выехать, но из разговора графа Мусина-Пушкина с царевичем Вахтангом можно было заключить, что Дарья все-таки может определить крайний срок для своего выезда. Пользуясь случаем, граф Мусин-Пушкин предложил Вахтангу проводить царицу до русской столицы.
– Я лучше останусь слугою в Грузии, – отвечал царевич, – чем поеду в Петербург.
– Вы ничем не оправдаете себя перед светом, – говорил Мусин-Пушкин, – и перед собственным сердцем и совестью, если в преклонных летах матери и при слабости ее здоровья никто из сыновей не проведет ее если не до столицы, то по крайней мере до Кавказской линии.
– Католикос (царевич Антоний) мог бы всего удобнее ехать, – заметил Вахтанг, – и я поговорю с ним об этом.
Граф Мусин-Пушкин изъявил желание сам видеть царицу, и Вахтанг обещал доложить ей и устроить свидание.
«Между тем не надеюсь я, однако же, – писал Мусин-Пушкин князю Цицианову, – чтобы без вашего присутствия и вторичного настояния решилась она ускориться с отъездом, почему прибытие ваше толико нужное и по множеству причин, и по сей важнейшей необходимо. Думаю, впрочем, что заманить никоторого из членов царской фамилии в Россию нелегко и что дотоле в отговорках не будет недостатку, доколе побуждениями страха, а не дружественными убеждениями к таковому отъезду принудятся. Доколе же из Грузии не удалятся, не будет здесь ни порядка, ни тишины».
Все эти известия и заставили князя Павла Дмитриевича поторопиться отъездом в Тифлис[54], где присутствие его было крайне необходимо для успокоения всех партий и народа.
Будучи недовольны русским правлением, грузины видимо волновались; все состояния жаловались на притеснения чиновников и, чтобы избавиться от них, хотели просить об утверждении царем одного из царевичей.
– Народ, стеная под игом царей и их многочисленной фамилии, – говорил Лазареву князь Герсеван Чавчавадзе, – и не могши сего переносить, прибегнул к высокому покровительству государя императора, надеясь избавиться от сего ига, но ныне они еще больше под оным стенают. Прежде их неудовольствие и стенание происходили от фамилии, которая многие годы над ними господствовала и которую они привыкли почитать своими господами, а теперь становится для них несносным.
– Напрасно они так горячатся, – отвечал Лазарев, – гораздо полезнее потерпеть немного. Как только князь Цицианов приедет сюда и ему народ заявит о своих нуждах, то, конечно, получит удовлетворение и будет наслаждаться благоденствием, как и мы наслаждаемся под державой милосердого нашего государя.
– Будучи долгое время в России, – заметил на это князь Чавчавадзе, – конечно, я все знаю, но другие такого терпения не имеют.
Последние слова относились до князей, потому что простой народ был предан России, но князья, привыкшие к своеволию, ненавидели нас[55].
1 февраля[56] 1803 года князь Цицианов приехал в Тифлис, где ожидали его со страхом и надеждою. Одни опасались преследований за злоупотребления власти и лихоимства, другие, как, например, лица царской фамилии и ее приверженцы, мечтали о восстановлении на престоле дома Багратионов. Последние полагали, что главнокомандующий, как грузин по происхождению, будет работать в их пользу, – но ошиблись. Князь Цицианов видел только одно спасение для Грузии – это окончательное удаление из страны всех членов царского дома и прекращение беспорядков, вкоренившихся в составе русского правления. Он начал с того, что удалил Коваленского от должности правителя Грузии и, не видя возле себя из гражданских чиновников ни одного такого, который мог бы занять его место, назначил правителем генерал-майора Тучкова. Сознавая, что назначение военных чинов на гражданские должности могло бы ослабить и без того незначительные боевые средства, князь Цицианов просил прислать в Грузию людей достойных, знающих и честных.
«Благоволите, ваше сиятельство, – писал он графу Кочубею[57], – вспомоществовать бедному краю сему людьми усердными и бескорыстными, а по недостатку в оных хотя такими, которые бы Грузию не почитали Иркутскою губерниею. Высочайше назначенное по штату жалованье превышает все оклады, по другим губерниям существующие, но набранные сюда разночинцы превышают меру всякого воображения. Я нахожусь в таком непостижимом положении, что, видя явные злоупотребления их, не могу преследовать, ибо все разбегутся, и, следовательно, дурное течение дел придет еще в худшее состояние или вовсе остановится».
Князь Цицианов просил назначить к нему людей лучших, «в коих нужда для сохранения доверенности к новому правительству увеличивается по мере отдаления мест, куда они определяются»[58]. Просьба главнокомандующего была услышана, и император приказал назначать в Грузию чиновников с строгим выбором[59] и преимущественно греческого исповедания, соответствующих «образу мыслей в Грузии, где жители очень много привязаны к обрядам религии»[60].
Поставляя себе первым правилом искоренение злоупотреблений и беспорядков и зная, что причиною последних во многих случаях были лица царского семейства, князь Цицианов старался познакомиться с ними, узнать характер и образ мыслей каждого. Тотчас по прибытии в Тифлис главнокомандующий разослал всем членам царского дома высочайшие грамоты и виделся со всеми. Вдовствующая царица Дарья, «которая всем здесь руководствует», как доносил князь Цицианов[61], лично объясняясь с ним, говорила, что она действительно прежде имела намерение ехать в Россию и даже просила о том, но думала, однако, что ее одну только призывают туда. Теперь же, видя, что ее понуждают к тому вместе со всеми, по болезни своей, столь дальнего путешествия предпринять не может. Впоследствии, уступая требованиям князя Цицианова, она говорила, что готова отправиться в Россию, но не ранее апреля месяца, просила отпустить ей 10 000 руб. для приготовления всего необходимого к отъезду и для содержания 50 человек свиты, которую она считала необходимым взять с собою.
Царевич Давид, несмотря на убеждения, по выражению князя Цицианова, «иначе как под стражей» ехать не соглашался. Царевич Вахтанг «из всех хитрейший», при особенном свидании с князем Цициановым, в котором последний объявил ему непременное желание императора Александра о выезде царской фамилии из Тифлиса, в горести и со слезами говорил, что он решится лучше в Грузии землю копать, нежели ехать в Россию, и «наконец, доносил главнокомандующий, по настоятельному убеждению моему, с объяснением собственной пользы его, могущей воспоследовать от немедленного повиновения, привел меня в крайнее замешательство, бросясь к ногам моим и прося помилования. Такое упорство, единодушно от всех оказываемое, подтверждает частично мнение о слухах, разнесшихся в Грузии, что со вскрытием весны царевичи Александр, Юлой и Парнаоз, покровительствуемые Баба-ханом, намерены со всех сторон, с помощью лезгин, сделать нападение, для восстановления на царство одного из рода Багратионовых. По легковерию грузинского народа, дела здесь управляются разглашением разных слухов, часто самых неимоверных. С приезда моего разнеслось здесь известие, якобы из Санкт-Петербурга привезенное, что к вызову царской фамилии я не имею другого от вашего императорского величества полномочия, как только приглашать их к тому доброю волею».
Слухи эти отчасти подтверждались и словами Коваленского, который, считая свое положение в Тифлисе крайне щекотливым и опасаясь потерять значение в глазах грузин, все еще старался показать, что ему известны самые сокровенные намерения нашего правительства. Посетивши однажды царицу Дарью, Коваленский успокаивал ее и говорил, что отъезд в Россию совершенно зависит от ее воли.
– Вы не беспокойтесь, – говорил он, – если вы своею волею не соизволите ехать, то никто вас силою отправить не может.
– Буде князь Цицианов о том узнает, – заметила на это царица Дарья, – то вам будет худо.
Обнадеживания Коваленского не успокоили Дарью, но послужили источником для многих толков в городе.
– Удивляюсь, – говорил придворный лекарь Татула, – как русские генералы противоречат друг другу: князь Цицианов стращает царицу Дарью, что насильно вывезет ее в Россию, а Коваленский публично ее уверяет, что он сделать это не имеет права.
Последние слова были впоследствии переданы князю Цицианову. Главнокомандующий призвал к себе Татулу, который письменно подтвердил справедливость сказанного Коваленским[62]. Не ограничиваясь этим и желая проверить показания придворного медика, князь Цицианов отправил письмо Татулы к царице, на котором та написала: «Я, царица Дарья, свидетельствую в истине сего письма и подписываюсь» [63].