Великие княгини и князья семьи Романовых. Судьбы, тайны, интриги, любовь и ненависть…
В субботу ее величество и все общество обедали в апартаментах молодых, с церемонией прислуживания за столом, что, по обычаю этой страны, должны делать новобрачные. После обеда в дворцовом театре давали оперу.
В воскресенье был маскарад в саду Летнего дворца, очень красиво иллюминированного, и фейерверк на реке, протекающей у сада. Каждый был одет в наряд по собственному вкусу; некоторые – очень красиво, другие – очень богато. Так закончилась эта великолепная свадьба, от которой я еще не отдохнула, а что еще хуже, все эти рауты были устроены для того, чтобы соединить вместе двух людей, которые, как мне кажется, от всего сердца ненавидят друг друга; по крайней мере, думается, это можно с уверенностью сказать в отношении принцессы: она обнаруживала весьма явно на протяжении всей недели празднеств и продолжает выказывать принцу полное презрение, когда находится не на глазах императрицы».
Иоанн Антонович
Казалось, этот день положил начало новой эре в истории России. Царская власть окончательно закреплялась за потомками «старшего царя» Иоанна. По крайней мере Анна Иоанновна на это надеялась. И поначалу все шло отлично. В 1740 г. принцесса родила сына Ивана, наследника престола. Правда, через два месяца после его рождения скончалась Анна Иоанновна, назначив Бирона регентом при маленьком царевиче. Но юные супруги, объединившись с Минихом, отстранили Бирона от власти и отправили его в ссылку.
Миних, пожалуй, лучший полководец того времени (под чьим началом служил когда-то Антон Ульрих), главный недруг Бирона и был рад случаю поквитаться с ним. Вот как описывает этот эпизод Костомаров: «Фельдмаршал с офицерами вошел в кордегардию, отобрал себе там, по одному известию – тридцать, по другому – восемьдесят человек, оставивши при знамени сорок, и с отобранными отправился к Летнему дворцу. Герцог, оставаясь в Летнем дворце до погребения тела императрицы, окружил себя стражей из трехсот человек гвардейцев, которые по своему количеству в состоянии были оградить его от всяких могущих быть покушений на его ненавистную для многих особу, но Миних заранее узнал, что в тот день, который он избрал для покушения, этот караул состоял из солдат Преображенского полка; Миних сам был этого полка подполковником и надеялся, что охранители герцога поступят по воле своего прямого командира. Фельдмаршал остановился со своим отрядом шагов за двести от Летнего дворца и послал Манштейна вперед к офицерам, стоявшим на карауле у Летнего дворца, объявить им предписание принцессы Анны и позвать к нему капитана с двумя офицерами. Капитан и офицеры, выслушавши речь Манштейна, явились тотчас к Миниху, как к подполковнику своего полка, и дали ему слово, что ни один караульный не пошевелится в защиту герцога, напротив, готовы сами помочь схватить его. „Вы меня знаете, – говорил им фельдмаршал, – я много раз нес жизнь свою в жертву за отечество, и вы славно следовали за мной. Теперь послужим нашему государю и уничтожим, в особе регента, вора, изменника, похитившего верховную власть!“ Тогда фельдмаршал приказал Манштейну идти, по одним известиям, с двенадцатью, по другим с двадцатью гренадерами, во дворец, взять Бирона и доставить к нему арестованным, позволяя, в случае крайнего сопротивления, и убить его.
Манштейн прошел через сад; часовые пропустили его без сопротивления, и он достиг до покоев; в передних комнатах некоторые из прислуги знали его лично и теперь узнали, но не стали останавливать, думая, что он идет зачем-нибудь по приказанию герцога. Не зная, в какой именно комнате спит герцог, Манштейн не решался спрашивать об этом ни солдат, расставленных на карауле, ни служителей, и, прошедши две или три комнаты, наткнулся на комнату, запертую на ключ; он хотел было ломать двери, догадываясь, что тут, вероятно, спальня герцога; но ломать двери не оказалось надобности. Служители забыли задвинуть верхнюю и нижнюю задвижку, – двери можно было распахнуть без особенных усилий. Манштейн очутился в большой комнате, посредине которой стояла двуспальная кровать: на ней лежали Бирон со своей супругой. Оба так крепко спали, что не услыхали, как вошли к ним. Манштейн зашел с той стороны кровати, где лежала герцогиня, отдернул занавес и громко сказал, что у него есть крайне важное дело до герцога.
Пробудившиеся внезапно супруги сразу поняли, что совершается что-то недоброе, и стали кричать изо всей мочи. Герцог соскочил с постели и впопыхах, сам не зная куда уйти, хотел спрятаться под кровать, но Манштейн обежал кровать, схватил герцога что было силы и стал звать стоявших за дверью своих гренадеров. Явились гренадеры. Бирон, успевши стать на ноги, махал кулаками на все стороны вправо и влево, не даваясь в руки, а сам кричал во все горло, но гренадеры прикладами ружей повалили его на землю, вложили ему в рот платок, связали офицерским шарфом руки и ноги и понесли его вон из спальни полунагого, а вынесши, накрыли солдатскою шинелью и в таком виде унесли в ожидавшую уже у ворот карету фельдмаршала. Рядом с ним сел офицер.
Герцогиня в одной рубашке побежала за связанным супругом и выскочила на улицу. Один солдат схватил ее на руки и спрашивал Манштейна, что прикажет с нею делать. “Отведи ее назад, в покои”, – отвечал Манштейн. Но солдат не взял на себя труда таскаться с такой ношей и бросил ее на снег. Караульный капитан, заметивший ее в таком виде, приказал принести ей платье, дать надеть и отвести обратно в покои, которые она занимала.
Герцога повезли в Зимний дворец в карете фельдмаршала…» Регентшей была провозглашена Анна Леопольдовна.
И тут в игру вступила особа, о которой все почти забыли, – дочь Петра Елизавета.
Триумф Елизаветы
Знаменитый флорентийский дипломат и писатель Никколо Макиавелли отмечал когда-то в своем трактате «Государь»: «Тому, кто получил государство при помощи знати, удержать его намного сложнее, чем тому, кто становится государем при поддержке простого народа, поскольку он оказывается государем среди тех, кто считает себя ровней ему, а потому он не может ни править, ни управлять ими по своей воле».
Едва ли Елизавета читала Макиавелли, но она действовала так, словно его слова были ей знакомы. Став регентами, Анна Леопольдовна и Антон Ульрих быстро поняли, что попали в сильную зависимость от Миниха, по сути, посадившего их на трон. Миних – отнюдь не самый коварный из царедворцев: бравый вояка, одержавший немало побед (правда, очень часто не щадивший своих солдат), к тому же одаренный инженер и организатор (его служба началась с того, что он построил для Петра обводной канал вокруг Ладожского озера), жизнелюб и кутила, прямой, честный и преданный, не интриган, но в то же время человек весьма амбициозный. Он надеялся получить из рук Антона Ульриха жезл генералиссимуса (сам Антон Ульрих получил его ранее от Анны Иоанновны) и должность первого министра, помогая юной паре регентов. Но Анне Леопольдовне и Антону Ульриху не нравилась такая опека.
Костомаров пишет об их отношениях с Минихом после победы: «Миних, низложивши регента, казалось, очутился на такой высоте власти, на какую только мог надеяться взойти. Но положение его вовсе не так было прочно, как можно было заключить по наружным временным признакам. Принц-генералиссимус не мог поладить с честолюбивым и умным первым министром. Будучи выше его поставлен по сану, принц тяготился зависимостью по уму от первого министра, жаловался, что Миних хочет стать чем-то вроде великого визиря Турецкой империи, обвинял Миниха в безмерном честолюбии и необузданности нрава. Но более всех вредил Миниху тогда Остерман, который никак не мог выносить, что Миних стал первым министром и тем самым взял в свои руки и внутреннюю, и внешнюю политику России. Остерман сблизился с принцем Антоном Ульрихом и руководил его неприязнью к Миниху. Он нашептывал принцу и потом самой принцессе-правительнице, что Миних взялся не за свое, что он не в состоянии вести дела внутренней и внешней политики, и правительница, не отнимая от Миниха сана первого министра, передала управление иностранными делами Остерману, а внутренними – князю Черкасскому, так что Миниху должны были оставаться в его непосредственном заведовании, только военные дела, которыми он управлял и прежде. Кроме того, Остерман возбуждал против Миниха и мелкое самолюбие принца Брауншвейгского, указывая на несоблюдение Минихом формальностей, касавшихся почитания с его стороны принца, как высшего чином».
Это недовольство тлело, и его легко можно было раздуть в пламя гнева, что и сделали приближенные принца и принцессы во главе с Остерманом. Миних был отправлен в ссылку, в Пелым, и Анна Леопольдовна и Антон Ульрих, кажется, даже не подозревали, что сами лишили себя самой надежной опоры.
* * *А что делала тем временем Елизавета?
После смерти матери она по приказу Анны Иоанновны уехала под Москву в село Покровское, где жила уединенно и очень скудно (позже она жаловалась, что ей приходилось носить дома поношенные платья и заштопанные чулки, сберегая наряды для редких выходов в люди). Елизавета водила хороводы с сенными девушками и даже, кажется, сама сочиняла хороводные песни. Потом Анну кто-то надоумил (или она сама вспомнила), что «друзей нужно держать близко, а врагов – еще ближе», и велела Елизавете ехать в Петербург. Джейн Рондо видит ее на свадьбе Анны Леопольдовны. Позже она получает приглашение от царевны, общается с ней и выносит неоднозначные впечатления, которыми спешит поделиться со своей английской подругой: «Вы узнаете, что я часто бываю у принцессы Елизаветы и что она удостоила меня своим посещением, и восклицаете: „Умна ли она? Есть ли в ней величие души? Как она мирится с тем, что на троне – другая?“ Вы полагаете, на все эти вопросы ответить легко. Но я не обладаю Вашей проницательностью. Она оказывает мне честь, часто принимая меня, а иногда посылает за мной. Сказать по правде, я почитаю ее и в душе восхищаюсь ею и, таким образом, посещаю ее из удовольствия, а не по обязанности. Приветливость и кротость ее манер невольно внушают любовь и уважение. На людях она непринужденно весела и несколько легкомысленна, поэтому кажется, что она вся такова. В частной беседе я слышала от нее столь разумные и основательные суждения, что убеждена: иное ее поведение – притворство. Она кажется естественной; я говорю „кажется“, ибо кому ведомо чужое сердце? Короче, она – милое создание, и хотя я нахожу, что трон занят очень достойной персоной, все же не могу не желать, чтобы принцесса стала, по крайней мере, преемницей». Английский посол Финч проявил меньше проницательности, докладывая своему королю: «Елизавета слишком полная, чтобы быть заговорщицей».
На самом деле Елизавета плела заговор, его участниками были лейб-медик И. Г. Лесток, ее фаворит А. Г. Разумовский, а также братья Александр и Петр Шуваловы и М. И. Воронцов. Дипломатическую и финансовую поддержку заговора обеспечивал французский посланник маркиз де Шетарди, которому очень не нравилось сближение правительства Анны Иоанновны с Англией. Но Елизавета, словно услышав совет Макиавелли, искала поддержку не только в дворянах.
Правда, ей, вероятно, и в голову не пришло бы обратиться к народу. Российский народ вовсе не похож на граждан Флоренции и Рима, сохранивших еще память о тех временах, когда на штандартах римских легионов писали аббревиатурой имена тех, за кого шла в бой римская армия: «S.P.Q.R.» – «Senatus Populusque Romanus» – «Сенат и граждане Рима». В России еще довольно долго не будут рассматривать народ в качестве политической силы. Но у Елизаветы было кое-что получше, у нее была Гвардия, когда-то исполнявшая не только военные, но и административные и политические приказы Петра и хранившая о нем благоговейную память. Елизавета приходила к гвардейцам в казармы, прежде всего в Преображенский полк, участвовала в их застольях, крестила их детей, щедро раздавала им деньги. И когда настал час, то, по легенде, она обратилась к ним с речью: «Ребята, вы знаете, чья я дочь, ступайте за мной».
В ночь с 24 на 25 ноября 1741 г. преображенцы на руках отнесли Елизавету в Зимний дворец Анны Иоанновны (уже выпал глубокий снег, и Елизавете было трудно идти). Она разбудила Анну Леопольдовну и объявила ей, что Анна и ее семья арестованы, вслед за тем взяты под арест Миних, Остерман, вице-канцлер граф Головкин. Утром 25 ноября все было кончено и издан манифест о восшествии на престол императрицы Елизаветы. В нем писалось: «Объявляем во всенародное известие. Как то всем уже чрез выданный в прошлом 1740 году в Октябре месяце 5 числа Манифест известно есть, что блаженныя памяти от Великой Государыни Императрицы Анны Иоанновны, при кончине Ее, Наследником Всероссийского Престола учинен внук Ее Величества, которому тогда еще от рождения несколько месяцев только было, и для такого его младенчества правление Государственное чрез разные персоны и разными образы происходило, от чего уже как внешние, так и внутрь Государства беспокойства и непорядки, и следовательно немалое же разорение всему Государству последовало б; того ради все Наши, как духовного, так и светского чинов верные подданные, а особливо Лейб-Гвардии Наши полки всеподданнейше и единогласно Нас просили, дабы Мы, для пресечения всех тех происшедших и впредь опасаемых беспокойств и непорядков, яко по крови ближняя, Отеческий Наш Престол Всемилостивейше восприять соизволили, и по тому Нашему законному праву, по близости крови к Самодержавным Нашим вседражайшим Родителям, Государю Императору Петру Великому и Государыне Императрице Екатерине Алексеевне, и по их всеподданнейшему Наших верных единогласному прошению, тот Наш Отеческий Всероссийский Престол Всемилостивейше восприять соизволили: о чем всем впредь с обстоятельством и с довольным изъяснением Манифест выдан будет; ныне же, по всеусердному всех Наших верноподданных желанию, Всемилостивейше соизволяем в том учинить Нам торжественную присягу».
Как видим, в тексте весьма туманно упоминались некие «беспокойства и непорядки», возникшие как вовне, так и внутри государства, «чрез разные персоны и разными образы», в результате чего Елизавета должна была взять власть в свои руки, чтобы сохранить государство своего отца. Но надо думать, что почти все, кто приносил присягу новой императрице, понимали, о чем идет речь, а если кто-то и не понимал, то ему это было и не нужно.
Елизавета Петровна
Бывшую правительницу с семьей выслали сначала в Ригу, затем в крепость Дюнамюнде, где у Анны родилась дочь Елизавета. В январе 1744 г. их всех перевезли в город Раненбург (Рязанской губернии), а оттуда – в Архангельск и, наконец, в Холмогоры, где поселили в бывшем архиерейском доме, обнесенном высоким тыном, под бдительным надзором сторожей, совершенно разобщившим их с внешним миром. Маленького Иоанна Антоновича, который мог претендовать на престол, у семьи отобрали и содержали отдельно. Анна Леопольдовна вскоре умерла в родах. Остальным членам Брауншвейгского семейства, как стали их называть, суждено было пережить Елизавету, но не всем из них суждено дождаться свободы.
* * *До конца своей жизни Елизавета терзалась, что заключила в тюрьму невинного младенца. Будучи, как и все Романовы, искренне и глубоко верующим человеком, она пыталась «отмолить грех», каждый год ходила в паломничество в Троицкий монастырь, заказывала бесчисленные молебны.
Но была и еще одна причина для тревоги, на этот раз политического свойства. Маленький Иоанн Антонович – законно венчанный на престол монарх. Елизавета же, как и ее английская тезка, была официально «королевой-девственницей» и не могла выйти замуж. Ходили слухи, что она тайно обвенчалась со своим любовником Разумовским, но в любом случае ей был необходим наследник престола.
И вот для этой цели уже в декабре 1741 г., всего через месяц после переворота, привозят ставшего к тому времени круглым сиротой Карла Петера Ульриха, будущего российского императора Петра III Федоровича.
Екатерина-узурпаторша
Юному наследнику 13 лет. Он не помнит своей матери и два года назад потерял и отца. Это бледный худенький мальчик, величайшей радостью которого в детстве было смотреть в окно на торжественные парады маленького голштинского войска, а величайшим днем в жизни стал день, когда отец произвел его в лейтенанты. Перед этим Карлу Петеру Ульриху, который был уже унтер-офицером, поручили стоять на часах у дверей обеденной залы, и он мужественно продержался несколько часов, глотая слюнки, что весьма развлекало гостей. Наконец отец приказал сменить его, пожаловал ему новый чин и позволил сесть за стол рядом с другими офицерами. Но от волнения мальчик почти не мог есть. Позже офицеры последуют за ним в Россию, останутся не только его верными слугами, но и верными друзьями и будут защищать его в Ораниенбауме. Кто-то может увидеть в этой дружбе ограниченность Петра III, но разве мы обвиняем в ограниченности его деда Петра I, который много времени проводил со своими «потешными ребятами»? Быть хорошим солдатом для государя XVIII в. было не позорно, а почетно, и Карл Петер Ульрих старался быть им по мере своих сил, что позже, в просвещенном XIX в., ставили ему в вину. Даже автор статьи о Петре III в «Энциклопедии» Брокгауза и Ефрона, рассказывая о первом воспитателе Карла Петера Ульриха, не забывает отметить, что «казарменный порядок жизни, установленный последним для своего воспитанника, в связи со строгими и унизительными наказаниями, не мог не ослабить здоровья Петра Федоровича и мешал выработке в нем нравственных понятий и чувства человеческого достоинства», хотя, строго говоря, каких-то свидетельств особой безнравственности Петра и отсутствия у него человеческого достоинства у нас нет. Как и Петр I, как и малолетний Петр II, он сознавал себя «природным российским государем» (точнее, его быстро приучили к этой мысли) и вел себя соответственно.
А что он не слишком преуспел в других науках, которые следовало знать государю, может статься, вина не его, а его учителей. Но, во всяком случае, Яков Штелин, которому поручили заниматься его образованием, не забывает отметить в своих мемуарах, что «у него (Петра. – Е. П.) была довольно большая библиотека лучших и новейших немецких и французских книг. По его приказанию должно было устроить полную библиотеку в мезонине нового Зимнего дворца по моему плану, для чего император назначил ежегодную сумму в несколько тысяч рублей». Правда, Петр с детства не любил латынь и, кажется, не знал греческого, зато был настоящим меломаном, любил классическую музыку, сам учился играть на скрипке (впрочем, безуспешно) и с удовольствием ставил оперы в Ораниенбауме и в Петербурге. Конечно, он вряд ли стал бы выдающимся монархом, таким, как Петр I, хотя за свое короткое правление начал целый ряд важных реформ, позже подхваченных его женой. Но совершенно точно, он не являлся тем дегенератом, которого описывает в мемуарах Екатерина. Просто они, кажется, никогда не испытывали друг к другу особой приязни, а новой правительнице нужно было объяснить, как и почему она оказалась на троне. Но об этом позже.
* * *Петр Федорович, как теперь звали бывшего Карла Петера Ульриха, присутствовал на коронации Елизаветы в Успенском соборе в Москве, занимая «особо устроенное место, подле Ее императорского величества».
После коронации он был произведен в полковники Преображенского полка и каждый день носил его мундир. Также он получил звание полковника 1-го лейб-кирасирского полка.
Петр III
Однако 13-летнему полковнику необходимо было продолжить свое образование. Для руководства этим и был назначен уроженец Швабии профессор красноречия и поэзии в Петербургской Академии наук Яков Штелин, оставивший позже интереснейшие мемуары о своем ученике.
В ноябре 1742 г. Петр Федорович принял православную веру. Теперь для того, чтобы стать «полноценным» наследником престола, ему не хватало только жены, и Елизавета начала искать кандидаток. Она перебирает принцесс подходящего возраста, рассматривает возможность брачного союза с Францией (не припомнила ли она в этот момент свой несостоявшийся брак с герцогом Орлеанским?), потом ее внимание привлекает дочь курфюрста Саксонии, но в итоге (вспомнив еще об одном своем женихе Карле Августе из семейства Гольштейн-Готторпских) останавливает свой выбор на Софии Августе Фредерике, дочери Иоганны Елизаветы Гольштейн-Готторпской, родной сестры Карла Августа. Таким образом, Петр Федорович и его невеста оказываются троюродными братом и сестрой.
Иоганна вышла замуж за Кристиана Августа Ангальт-Цербстского, происходившего из цербст-дорнбургской линии Ангальтского дома. Собственное княжество его было совсем крохотным, почти не приносило дохода, и, чтобы сводить концы с концами, отцу маленькой Фике (так называли принцессу в семье) пришлось поступить на службу в армию к прусскому королю. Полковой командир, комендант, затем он стал губернатором города Штеттина. Почти как в сказке Андерсена «Свинопас»: «Жил-был бедный принц. Королевство у него было маленькое-премаленькое, но жениться все-таки было можно, а жениться-то принцу хотелось». Впрочем, в нашем случае – не принцу, а принцессе, старшей из пяти детей Карла Августа и Иоганны, которая, вероятно, видела в замужестве возможность вырваться из своего родного захолустья.
* * *Принцесса была не очень красива, но мила и остроумна и получила домашнее воспитание. Позже при русском дворе отметят, что она хорошо говорит по-французски (Фике знала также, кроме родного немецкого, английский и итальянский) и грациозно танцует. Кроме того, она обладала недюжинным умом и была человеком, скроенным по меркам эпохи Просвещения: стремилась сама образовать и сформировать свою натуру, поставив во главу угла разум. Неслучайно позже, когда она уже станет бабушкой и будет писать сказки для внуков, именно Рассудок – сын царицы Фелицы (счастливой) – поведет царевича Хлора (зеленого, юного) на поиски «Розы без Шипов, которая не колется», то есть добродетели.
И совсем неслучайно свои мемуары она начнет так: «Счастье не так слепо, как его себе представляют. Часто оно бывает следствием длинного ряда мер, верных и точных, не замеченных толпою и предшествующих событию. А в особенности счастье отдельных личностей бывает следствием их качеств, характера и личного поведения. Чтобы сделать это более осязательным, я построю следующий силлогизм:
качества и характер будут большей посылкой;
поведение – меньшей;
счастье или несчастье – заключением.
Вот два разительных примера:
Екатерина II, Петр III».
Приехав в Россию, она, если верить ее воспоминаниям, составила для себя план из трех пунктов:
1) нравиться мужу,
2) нравиться императрице,
3) нравиться народу.
Для этого она сразу начала учить русский язык (и позже писала на нем целые трактаты), стала под руководством священника изучать православие, и когда, «получив первый привет» от климата новой Родины, тяжело заболела плевритом, то просила императрицу скорее крестить ее в новой вере, «желая умереть православной».
Она не умерла, и 21 августа (1 сентября) 1745 г. состоялась их с Петром свадьба, «с великим торжеством» – как пишет Яков Штелин. Теперь главная официальная задача Екатерины – подарить государству наследника, но сына пришлось ждать долго, он родился только в 1754 г. Екатерина в своих мемуарах объясняет это тем, что их брак с Петром Федоровичем долгое время оставался формальным и прозрачно намекает на то, что настоящим отцом Павла был ее первый фаворит – Сергей Салтыков.
У Екатерины никогда не складывались отношения с сыном, она много раз хотела отстранить его от наследования и, возможно, в своих мемуарах таким образом пыталась свести с ним счеты. Но как бы там ни было, а откровения Екатерины, опубликованные Герценом уже в середине XIX в., не вызвали скандала, к тому времени династия Романовых уже укрепилась на российском престоле, и «разоблачения» подобного рода были ей нипочем. Через два года после рождения Павла Екатерина родила дочь Анну, отцом которой называют другого фаворита цесаревны, Станислава Понятовского, но малышка прожила совсем не долго. Павел так и остался единственным законнорожденным ребенком Екатерины, который дожил до взрослого возраста.
* * *Что же делала юная Екатерина в то время, когда супруг так откровенно пренебрегал ею? Пыталась привести в исполнение свой план. Правда, понравиться великому князю ей так и не удалось. Петр завел себе любовницу – Елизавету Воронцову, сестру задушевной подруги своей жены Екатерины Романовны Воронцовой-Дашковой, а на супругу почти не обращал внимания. Трудно было заслужить также благосклонность императрицы. Елизавета, терзаемая призраками прошлого, с каждым годом становилась все беспокойнее и раздражительнее. Она упрекала молодую невестку за чрезмерные траты и чрезмерную роскошь нарядов.
«Она между прочим стала говорить, что она очень много понимает в управлении имением, что ее научило этому царствование императрицы Анны, – вспоминала Екатерина в своих мемуарах, – что, имея мало денег, она умела беречься от расходов, что если бы она наделала долгов, то боялась бы Страшного Суда, что если бы она умерла тогда с долгами, никто не заплатил бы их, и душа ее пошла бы в ад, чего она не хотела; что для этого дома и когда не было особой нужды, она носила очень простые платья, кофту из белой тафты, юбку из серого гризета, чем и делала сбережения, и что она отнюдь не надевала дорогих платьев в деревне или в дороге; это было в мой огород: на мне было лиловое с серебром платье. Я это запомнила твердо. Это поучение – потому что иначе это и нельзя назвать, так как никто не говорил ни слова, видя, как она пылает и сверкает глазами от гнева, – продолжалось добрых три четверти часа».