Репортажи с переднего края. Записки итальянского военного корреспондента о событиях на Восточном фронте. 1941–1943

Глава 1

Вороны Галаца

Галац, 18 июня 1941 года

Расположенный между реками Прут и Дунай, посреди нескольких мелких водоемов, Галац пропах рыбой и гниющими камышами. (Добавьте сюда ощущаемый июньскими вечерами слабый запах наносов ила, который пристает к листьям деревьев, женским волосам, лошадиным гривам, длинным нарядам скопцов, кучеров-евнухов из знаменитой русской секты, для которой Галац стал последним убежищем и храмом.) От Брэилы до Галаца, от Сулины до низких гор Добруджи[1] располагается обширное пространство сияющей воды. Весенние половодья превратили эту территорию в огромное болото. Здесь, подобно гигантской занавеси, развевающейся под дуновениями ветра, плывет по холмам Валашская равнина. Через неровные интервалы из бесконечных болот робкими островами восходят участки желтой земли. Затем болота постепенно переходят в подобие мелководного бассейна, на территории которого лежат спокойные воды озера Братеш[2], вечно укрытые прозрачной бледно-голубой дымкой.

Галац расположен на краю этого бассейна, на вершине треугольника, образованного реками Дунай и Прут, которые сливаются в нескольких километрах ниже по течению от города. Далеко у горизонта создают фон к этому изменчивому пейзажу с его низкими домиками, болотами и дымкой горы Добруджи. Они отражают те же зыбкие тени синего и зеленого цвета, создают ту же обстановку романтики и утонченной невинности. Зачастую они исчезают за горизонтом, оставляя за собой в мерцающем свете чувство неясной печали, ощущение, которое присуще по большей части женщинам.

Между моей гостиницей и Советской Россией находится лишь река Прут с ее неторопливыми желтыми водами. Здесь, неподалеку от устья, она расширяется и образует обширную мутную котловину озера Братеш, гладкая поверхность которого здесь и там изрезана зарослями камыша, растущего часто и плотно на илистом берегу. В эти дни берег Прута кажется необычно пустынным. По поверхности реки не прокладывает себе путь ни буксир, ни грузовое судно, ни даже ревущий моторный катер. Можно увидеть лишь, как одинокие лодки румынских рыбаков снуют туда и обратно посреди медленных, покрытых тиной вод у самой кромки берега. Но горе тому, кто осмелится оказаться поближе к середине реки: русские сразу же откроют по нему огонь. С наступлением темноты дозоры русских начинают стрелять в ответ на каждое шевеление листьев, на каждую хрустнувшую ветку. Даже слабых всплесков воды, которые она время от времени издает, ударяясь о берег, достаточно для того, чтобы привести их в состояние тревоги.

Из окна моей комнаты можно невооруженным взглядом разглядеть дома на русском берегу, склады пиломатериалов, дым нескольких буксиров, стоящих на якоре в заливе реки. На дороге, что проходит вдоль реки, можно различить в бинокль группы людей, скорее всего солдат, колонны техники, кавалерийские разъезды. По ночам советский берег кажется полностью погруженным во мрак. Создается впечатление, что оттуда, с того берега, приходит ночь, там она растет и крепнет, подобно черной стене, стоящей напротив румынского берега с его мерцающими огоньками. На рассвете советский берег постепенно открывает свои закрытые на ночь глаза и смотрит на реку с тусклым, необычно печальным и беспокойным выражением.

Ватаги ребятишек гоняют друг друга вдоль широких аллей общественных садов. Группы людей наклоняются над парапетом Бельведера, который резко возвышается над голой красноватой гладью обширных болот, изрезанных железнодорожными насыпями. Прикрывая глаза руками, они наблюдают за русским берегом.

Там, на дальней стороне берега реки Прут, из домов городка Рени клубится вверх голубоватый дым, который лениво растворяется в пыльном воздухе. (Еще два дня, а может, один день, а может, всего несколько часов.) Я поймал себя на том, что смотрю на часы городской башни, подъезжая на машине к мосту, соединяющему Галац с советским городком Рени.

Сильный запах, резкий и жирный, поднимается в мою сторону от озера Братеш. Это зловоние исходит от трупов животных, погребенных под слоем ила. Огромные синие и зеленые мухи с золотистыми крылышками с гулким жужжанием постоянно снуют здесь и там. Группа румынских саперов закладывает заряд взрывчатки, готовя мост к взрыву. Солдаты, смеясь, о чем-то переговариваются между собой. Мутные воды озера Братеш отражают желтоватый свет, который, постепенно угасая, освещает местность, апатичную, меняющуюся, подверженную тлену. Неминуемая война воспринимается будто буря, которая готова вот-вот разразиться, независимо от воли людей, почти как явление природы. (Здесь Европа больше не внемлет голосу рассудка, не знает законов морали. Она стала будто бы ненастоящей, превратилась в континент гниющей плоти.) На дальней стороне моста, у границы с СССР, высится советская триумфальная арка, грубое сооружение, увенчанное ритуальным орнаментом в виде серпа и молота. Мне нужно всего лишь перейти через мост, пройти несколько сот метров, чтобы покинуть эту и перейти границу с другой Европой. Одну Европу от другой отделяет всего один шаг, пусть и слишком длинный шаг, шаг к смерти.

На самом деле весь этот пейзаж создает впечатление ненадежности и недолговечности. Случившееся в ноябре землетрясение привело к тому, что многое в городе превратилось в груды развалин и мусора, и теперь вид этого места наводит на мысли о недолговечности мира и хрупкости цивилизации. Множество домов было разрушено, почти повсюду видны глубокие шрамы от происшедшего. Часть домов осталась без крыш, у других не хватает стен. Некоторые здания потеряли балконы, а прочие – фасад целиком. Встречаются дома, изуродованные широкими трещинами, сквозь которые просвечивает буржуазный интерьер – полы, покрытые турецкими коврами, венские кровати, безвкусные олеографии, украшающие стены каждого дома на востоке. На одной из улиц у Брашиовени обрушились фасады всех зданий; здесь можно видеть, как люди ходят за тканевыми занавесками или перегородками из бумаги, будто на подмостках сцены перед шумной равнодушной публикой. Все это похоже на сцену из картин Пискатора[3]. Балки, которые поддерживают фасады или стены зданий, образуют что-то вроде скошенной арки, которая проходит от одного до другого края мостовой, и под этой аркой громко шумят люди всевозможных наций и языков. Они толкаются, догоняют друг друга, быстро собираются в группы, которые так же быстро распадаются, в одну бурлящую массу. Во многих местах, например на улице Полковника Бойле, на дорожках, что ведут к озеру, до сих пор можно наблюдать нагромождение камней от разрушенных домов. И посреди этих развалин, под аркой из балок, сильно потрескавшихся, шатающихся стен, перед сценой из тех домов с прорехами в клубах желтоватой пыли собрались толпы греков, армян, цыган, турок и евреев. Здесь все погрузилось в суматоху галдящих голосов, воплей, взрывов смеха, визга, песен, ревущих из граммофонов. И над всем этим витает запах конской мочи и аромат роз, запах Леванта, аромат Черного моря.

По обеим сторонам мостовой улиц расположились сотни и сотни кафе, галантерейных и парфюмерных лавок, парикмахерских, стекольных мастерских, кондитерских и кабинетов дантистов. Парикмахеры-греки с лицами оливкового цвета, с огромными черными усами сверкают бриллиантином. Дамские мастера с пышными черными волосами, завитыми с помощью утюга и уложенными в стиле барокко. Турки-кондитеры, с рук которых капает мед и масло; их руки до локтей пропитались тертым миндалем и фисташками. Парфюмеры, сапожники, фотографы, портные, дантисты и хозяева табачных лавок – все они приветствуют вас певучими голосами, торжественными жестами и глубокими поклонами. Каждый приглашает вас войти, сесть, позволить себя причесать, побрить, примерить костюм или белье, пару обуви, шляпу, бандаж или очки, или, может быть, приобрести набор искусственных зубов, флакон духов, или что-нибудь еще, например, сделать вам завивку, причесать или подстричь. А в это время в турецких кофейнях в блестящих бронзовых маленьких турках пенится кофе, а продавцы газет громко выкрикивают заголовки репортажей о положении на границе, и бесконечные процессии густоволосых накрашенных женщин с завитыми прическами проходят вдоль мостовой в ту или в другую сторону перед столиками кафе, заполненными толстыми левантийцами, что сидят там широко расставив ноги, как в описаниях Пашино, бывшего здесь проездом из Брэилы[4].

Еще не время отправляться на ленч к Сюре. Поэтому я вышел из греческой кофейни «Манцавинато» и по одной из самых фешенебельных улиц Галаца под названием Домнеаска отправился к заливу, до которого примерно полтора километра. На улице Брашиовени окна вибрируют от пронзительного грохота трамвайных колес. Мимо в клубах пыли проносится экипаж извозчика-скопца, в который запряжена пара шумно дышащих ухоженных лошадей. Сам кучер-скопец сидел на своей скамеечке, щеголяя в длинных одеждах. У него вытянутое лицо евнуха с мягкими чертами, очень худое какой-то дряблой, обвисшей худобой. Стаи собак и ватаги детей гоняют друг друга с одной стороны улицы на другую. Посмотрев вверх, я обнаружил, что надписи на магазинах выполнены на еврейском, армянском, турецком, греческом и румынском языках. Наконец я оказался на улице, что ведет к заливу.

Дунай после дождей вышел из берегов, вверх и вниз на воде качаются массивные фонари, привязанные вдоль причалов. Улица, проходящая вокруг гавани, представляет собой нечто вроде бесконечного ряда низких домиков, наполовину разрушенных землетрясением и теперь укрепленных с помощью балок. Самые роскошные жилища построены из кирпича. Остальные – из земли, смешанной с известью. И самые бедные – из соломы, смешанной с глиной. На улице прохожему обязательно встретится несколько мрачных складов с широко распахнутыми дверями, за которыми видны огромные ряды стеллажей с бочками, где хранятся деготь, перец, хальканит, сушеная рыба, изюм и разнообразные специи. Эта оживленная торговля импортным товаром монополизирована греками. Стройные и загорелые или, наоборот, полные и очень бледные, они стоят в дверях своих магазинов, скрестив руки на груди, с прилипшими к нижней губе сигаретами. С тусклыми глазами с нависшими над ними густыми черными бровями и длинными орлиными носами с подрагивающими красными ноздрями. Именно носы придают этим лицам цвета каракатицы хоть какое-то подобие жизни и утонченности, которое в остальном совершенно отсутствует в этих людях.

Суета царит во всем Бадалане, как называется район вокруг гавани. На берегу реки толпятся солдаты. Группа военнослужащих территориальных войск разгружает с какого-то парохода скот, тюки сена, мешки с зерном и вязанки дров. Солдаты пожилые, с сединой в волосах. Они поспешно снуют между лихтером и причалом друг за другом, похожие на желтых насекомых. Несколько женщин с зелеными, желтыми и красными солнечными зонтами сидят на палубе лихтера, поедая сласти. Это жены капитанов, штурманов и владельцев судов.

На берегу, возле загона для скота, другая группа солдат занята приготовлением пищи. Это молодежь. Работая, они балуются и смеются. Кто-то чистит лук и чеснок, кто-то кидает в котелок фасоль, кто-то мажет большую сковороду лярдом, кто-то чистит картошку, кто-то режет на кусочки мясо, чтобы начать его готовить. В котелках кипит фасолевый суп. За всей этой процедурой наблюдает капитан, который время от времени поворачивает голову и лениво скользит взглядом по заливу, смотрит на женщин на палубах пароходов, на скот, на русский берег озера, за которым возвышается литейный завод «Титан-Надраг-Калан», охраняемый часовыми с примкнутыми к винтовкам штыками.

Широкие приземистые трубы завода извергают огромные облака черного дыма, который стелется над заливом, над домами, солдатами, животными и лихтерами. Временами создается впечатление, что причалы горят, что весь район Бадалан объят пламенем. Видно, как солдаты бегут за скотиной, как они гонят перед собой хлыстами лошадей. Непрерывно гудит товарный поезд, маневрируя перед станцией, которую тоже не пощадило землетрясение. В районе Бадалана все окрашено в синий цвет: окна, жалюзи, двери, балконы, перила, вывески магазинов и даже фасады домов. Здесь, на берегу этой мутной, почти белой реки, почему-то все заставляет вспоминать о море.

У бункеров за заводом неподвижно стоит группа солдат и рабочих. Они пожирают глазами манифест, который расклейщик афиш только что приклеил на стену. Это заявление правительства о том, что Хория Сима и другие лидеры легионеров[5] приговорены к принудительным работам. Люди стоят, замерев, около манифеста, будто разглядывают картину. Мне в голову приходит мысль, что, возможно, они не умеют читать. Затем вдруг кто-то из солдат засмеялся, и все стали переговариваться между собой. Они обсуждали цену, которую правительство назначило за реквизированный скот, говорили о надвигающейся войне. Пока я иду обратно к гостинице, с озера Братеш поднимаются черные тучи, огромное темное пятно, которое заслоняет небо над рекой, над заливом и над городом. Пятно оказывается огромной стаей ворон. Птицы-могильщики печально каркают с крыш. Я иду обратно по улице Брашиовени.

Вдруг что-то падает с неба прямо на мостовую, в толпу пешеходов. Никто не останавливается и не оглядывается по сторонам. Я наклоняюсь над предметом, чтобы осмотреть его. Это кусок плоти, который ворона выронила из клюва.

Глава 2

Красная война

Яссы, 22 июня

Война против Советской России началась сегодня на рассвете. Впервые за последние два месяца я слышал звук артиллерийской канонады. (В прошлый раз это было в апреле под стенами Белграда.) Посреди этих обширных полей пшеницы и бесконечных «лесов» подсолнечника я снова вижу войну с ее беспощадной стальной поступью. Она в грохоте металла машин, в непрекращающемся монотонном вое тысяч двигателей («Хоннегер», «Хиндемит»). Снова запах людей и лошадей отступает перед всепоглощающим зловонием бензина. (Вчера, когда я ехал на северо-запад вдоль советской границы из Галаца в Яссы вдоль реки Прут, то наталкивался на команды упрямых непробиваемых фельджандармов, стоявших на каждом перекрестке, вооруженных своими красно-белыми регулировочными жезлами, с медными горжетами на шеях.)

Как-то меня продержали два часа на одном из перекрестков, пока мимо проезжала германская колонна. Это была моторизованная дивизия. Впереди шли тяжелые танки. В описываемое время тяжелых танков в вермахте не было, самыми тяжелыми были средние танки Pz IV и Pz III. Она была переброшена из Греции. Дивизия прошла через греческие Аттику, Беотию, Фессалию, Македонию и далее через Болгарию и Румынию. Солдат везли на грузовиках в открытых кузовах. Они сидели на скамейках спиной к водителю. Их лица были белыми от пыли. На капоте каждого грузовика белым цветом было грубо нарисовано изображение Парфенона, так, как если бы его колонны изобразил ребенок. Белый цвет на темно-сером металле. Можно было догадаться, что под слоем пыли лица солдат были обожжены солнцем и ветрами Греции. Солдаты замерли в странной неподвижности, они напоминали статуи. Они были такими белыми, что смотрелись будто бы высеченными из мрамора.

У одного из них была сова, живая сова, которая сидела у солдата на руке. Птица, несомненно, приехала сюда из Акрополя. Это была одна из тех сов, что ночами с уханьем летают между мраморными колоннами Парфенона. (Тут я вспомнил, что сова считалась священной птицей Афины Паллады, «совоокой» богини.) Птица то и дело встряхивала крыльями, чтобы избавиться от пыли; на фоне унылой белизны окружающего пейзажа ее глаза горели особенно ярко. Такие же горящие глаза были и у немецкого солдата. В его взгляде было что-то таинственное, не подвластное времени. Этот взгляд будто говорил о вечной суровой непоколебимости.

Серые стальные машины прогрохотали мимо ивовых деревьев, росших вдоль реки Прут. Танки изрыгали из себя голубые струи дыма. Этот острый голубоватый дым наполнял воздух, смешиваясь с сырой зеленью травы и золотом пшеницы. Движущиеся колонны танков под прикрытием самолетов Ю-87 «Штука», с воем выписывавших арки в небе, казались тонкими линиями, нарисованными карандашом на широкой зеленой доске Молдавской равнины.

Правый, румынский, берег реки Прут, 23 июня

Я заночевал в деревне на правом берегу реки Прут. Время от времени сквозь бешеную дробь дождя и рев стихии я слышал где-то за горизонтом грохот орудий. Потом на равнину упала плотная непроницаемая тишина. При свете периодически разрывавших темноту вспышек молний можно было видеть, как по дороге, пересекавшей деревню, проходили колонны машин, батальоны пехоты, артиллерийские орудия, которые тащили мощные грузовики. Рев машин, топот лошадиных копыт, гортанные голоса солдат наполняли ночь тем неутолимым чувством тревоги, что всегда характерно для периода ожидания возле линии фронта.

Потом, когда в небе на востоке вспыхнул первый робкий луч рассвета, где-то вдалеке снова послышался глухой грохот орудийной стрельбы. Через серый безмолвный туман, который ватой повис между ветками деревьев, я видел, как медленно всходит солнце, желтое и мягкое, похожее на яичный желток.

«Inainte, inainte, baetzi! Sa mergen, sa mergen!» Поднимаясь в телегах, солдаты щелкали кнутами, били лошадей по влажным бокам. «Inainte, inainte, baetzi! Но! Пошла!» Скрипели колеса, и повозки по самую ось погружались в грязь. По всем дорогам у Прута тянулись бесконечные колонны румынских военных повозок (телеги, которые здесь называют «каруцце», их используют крестьяне, с единственным длинным дышлом, грубо обработанные по бокам), которые тащили пары косматых низкорослых лошадей. «Sa mergen! Sa mergen!» Моторизованные германские колонны с ревом проносятся мимо этого потока телег, водители высовываются из кабин грузовиков с криком: «Weg! Weg! Дайте дорогу!» Тогда телеги соскальзывают к обочине, лошади тонут в глубокой грязи, румынские солдаты кричат, бранятся, смеются, щелкают своими кнутами, нахлестывают тощих лохматых лошадок по мокрым парящимся бокам. Небо прорезают металлические крылья немецких самолетов, постоянно пролетающих над головой непрерывным стремительным потоком, прокладывающих себе путь в прозрачном небе, будто алмазы стеклорезов. Гул их двигателей падает на степь вместе с мягким свистящим звуком дождя.

Близ Хуши в Румынии, 25 июня

Несмотря на то что война идет уже три дня, Красная армия еще не вступила в сражение. Масса ее танков, ее механизированные части, ударные дивизии, команды специалистов (которых в армии, так же как и в промышленном производстве, называют стахановцами или ударниками) все еще не ведут боев. Стоящие перед нами части представляют собой войска прикрытия. Их немного, но свою немногочисленность они компенсируют мобильностью и упорством. Ведь русские солдаты настоящие бойцы. Их отступление из Бессарабии очень мало напоминает беспорядочное бегство. Это постепенный отход под прикрытием арьергардов из пулеметчиков, отрядов кавалерии, специалистов инженерных войск. Это тщательно подготовленное методичное отступление. Признаки поспешного оставления позиций, того, что противник был застигнут врасплох, наблюдаются лишь на немногих участках, там, где безошибочно можно найти следы боев в виде сожженных деревень, трупов лошадей, которых оставили гнить в канавах, разбитых машин и иногда, то здесь, то там, нескольких трупов (хотя последние встречаются так редко, что можно предположить, что советским солдатам приказали забирать своих погибших с собой). Короче говоря, стало ясно, что война не стала для русских, по крайней мере для военных, сюрпризом.

Однако в эти первые дни бои носят такой характер, что было бы необдуманным пытаться делать какие-либо выводы. Ведь немецкие и румынские дивизии пока воюют только против советских арьергардов. Вряд ли главные силы русской армии на Украинском фронте вступят в сражение западнее Днепра, который представляет собой естественный оборонительный рубеж. Противник попытается замедлить немецкое наступление, закрепившись на левом берегу Днестра, но настоящее сражение, настоящая битва начнется вдоль днепровского рубежа.

У Штефэнешти в Румынии, 27 июня

Сегодня я встречался с группой советских пленных. Их высадили из грузовика у немецкого штаба. Это были высокие молодые люди с бритыми головами, одетые в длинные кожаные пальто. Они были больше похожи на механиков, чем на солдат. Я подошел к самому молодому из них и задал ему несколько вопросов на русском языке. Он молча посмотрел на меня, ничего не ответив. Когда я снова обратился к нему, он на мгновение бросил на меня внимательный взгляд своих холодных глаз, откуда ушел блеск. Затем с ноткой раздражения в голосе он проговорил: «Я не могу». Я предложил ему сигарету, и он равнодушно ее принял. Сделав две или три затяжки, он бросил ее на землю, а потом, как бы извиняясь за этот невежливый жест, посмотрел на меня с такой странной стыдливой улыбкой, что я бы предпочел, чтобы этот человек взглянул на меня с выражением открытой ненависти.

Глава 3

Рабочие в форме

Левый берег реки Прут (на территории СССР – в Молдавской ССР), 29 июня

Среди огромных зеленых пространств, что тянутся на километры во всех направлениях, вряд ли теперь кто-то может обнаружить малейший запах человека (только дух разложения отдельных трупов возле деревень, одиночных щелей и окопов, где советские солдаты оборонялись до последнего человека. И это можно считать запахом жизни, или, по крайней мере, связанным с нею).

Всю ночь напролет тяжелое темное и мрачное небо, словно из чугуна, падало на землю, подобно прессу в литейном цехе. Лагерь немецких войск на берегу озера в лесу просыпался на рассвете со звуками, напоминающими фабрику или завод. Точнее говоря, это даже не лагерь, а скорее бивак, поскольку состоит из целого парка машин, примерно двадцати грузовиков и четырех тяжелых (средних. – Ред.) танков. Все это в форме прямоугольника построилось на поляне около дороги. Проснувшись, немецкие солдаты принялись копаться в двигателях машин с помощью ключей, плоскогубцев, клещей и молотков. Чиханье карбюраторов заглушило ржанье лошадей эскадрона румынских улан, расположившихся по соседству с немецким лагерем. Из пруда доносятся веселые голоса купающихся и ополаскивающихся немецких солдат, которые с хохотом гоняются друг за другом по берегу. Чуть далее собранные для водопоя лошади румын нетерпеливо бьют копытами землю, поднимая в воздух комья грязи. В румынском лагере солдаты жгут костер и готовят кофе. Немецкий унтер-офицер, одетый в камуфляж до колен, направляется по траве к дороге. Опустив голову, он, наверное, что-то ищет. Танки и грузовики тоже покрыты маскировочными сетями. На сложенные у бивака штабеля ящиков и канистр с бензином наброшены ветки.