Прошло около семи часов, и наступил уже вечер, когда мы нашли свой дивизион. Там я и узнал, к своей радости, что прежняя дорога действительно оказалась снова занятой русскими. Так что новый маршрут был разведан как никогда вовремя.
Назад вместе со всем дивизионом мы двигались гораздо медленнее. Ночью окружающий ландшафт предстает иначе, чем днем, и я, следуя во главе колонны, не раз предавался раздумьям – следует ли принять влево, или более правильнее будет ехать вправо? Остатки горючего приходилось экономить, и нам доставалось, когда мы преодолевали песчаные или заболоченные участки. То и дело какая-нибудь машина застревала, и солдаты были вынуждены вытаскивать ее буквально на руках.
В полдень наконец-то появился командный пункт полка. Нас еще не ждали, и все были несказанно рады нашему появлению. Полковник Хансен от всей души похвалил меня и заявил, что при случае обязательно представит меня к награде.
К югу от деревни Божино мы переправились через Березину, потеряв здесь три дня, чтобы завоевать плацдарм на другом берегу реки. Русские подтянули сюда значительные силы и упорно оборонялись. За четырнадцать дней Восточного похода нам пришлось научиться работать лопатой. Редко когда удавалось оборудовать командный пункт на поверхности земли. По большей части приходилось вырывать глубокие узкие норы. Теперь даже для сна мы постоянно копали узкие окопы и прятались под землей, поскольку в воздухе то и дело проносились осколки от снарядов. Русская артиллерия стреляла часто и метко.
Дальше наш путь шел к Днепру. Длящийся часами дождь как бы предупреждал о том, что нам здесь еще предстоит пережить. Мы буквально вязли в жидкой грязи, а небольшие глинистые холмы превращались в почти непреодолимые препятствия. Уже первая сотня грузовиков, следовавших по единственной дороге, оставляла после себя ямы в метр глубиной, в которых тонули шедшие за ними машины. Их постоянно приходилось вытаскивать, и это давалось с большим трудом.
Заботливо заготовленные заранее «гибкие колейные покрытия» давно утонули в грязи, и мы вынуждены были рубить молодые деревца, чтобы вымостить ими проезжую часть.
Тем не менее наши части хотя и очень медленно, но все же продвигались вперед. Рессоры у машин не выдерживали и ломались так часто, что вскоре у нас осталось не так уж и много автомобилей, способных выдержать подобную нагрузку. За весьма короткое время взятые с собой запасы стальных рессор были израсходованы, и мы встали перед проблемой, где раздобыть новые. Рассчитывать на брошенные противником грузовики, сиротливо стоявшие на обочине, не приходилось, поскольку каждая проходящая мимо воинская часть старалась снять с них все, что можно. Через короткое время от этих машин оставались лишь непригодные останки, и позже вдоль русских дорог стояли тысячи таких автомобильных скелетов.
Южнее города Шклов после короткого боя мы переправились через Днепр. Однако намеченная командованием дорога оказалась непроходимой, и большая часть нашей дивизии вынуждена была перебираться через реку севернее по наспех возведенному понтонному мосту. В этот момент до нас дошла ужасная весть о том, что единственная саперная рота, остававшаяся для обеспечения нижнего моста, ночью подверглась нападению русских. Кровавой бойни удалось избежать лишь двум солдатам, которые и рассказали о разыгравшейся трагедии. Картина боя говорила сама за себя, давая понять, с какими ожесточенными сражениями нам придется столкнуться здесь, на Востоке.
Почти не встречая сопротивления, мы проследовали поселок Сухари и вступили в город Чериков. После Брест-Литовска это был первый крупный населенный пункт, в котором мне довелось побывать. Кроме горстки каменных зданий в центре поселка, который по своей протяженности вполне можно было назвать городом, везде виднелись типичные для России деревянные избы. Часть улиц оказалась даже мощенной, правда давно у нас забытыми средневековыми булыжниками. Бросалось в глаза изобилие на улицах громкоговорителей, что смотрелось диковато. Они были развешаны на столбах и воротах через каждые двести метров. Во всем городе только в одном доме, как пережиток былой роскоши, обнаружился старенький электромагнитный громкоговоритель, но и он являлся частью общегородских коммунальных услуг. До самой Москвы я нигде не увидел ни одного частного радиоприемника.
Для удобства во время этого военного похода я носил любимые солдатами сапоги с коротким голенищем или старые охотничьи сапоги из личного гардероба. По крайней мере, хоть одна пара обуви у меня всегда была сухой. Однако клейкость навоза, который попадался под ноги не только на полях, но и на дорогах, оказалась для подметок моих охотничьих сапог слишком серьезным испытанием. Между тем сапожная мастерская нашего полка находилась бог знает где, и я вынужден был заняться поиском сапожника. В противном случае мне пришлось бы браться за иголку самому.
Искомого мастера я обнаружил на окраине Черикова. Судя по всему, частника. Через маленькую прихожую дверь вела в единственное большое помещение избы, где собралась вся семья, причем хозяин дома восседал на своем рабочем месте у окна. Договориться с ним удалось с помощью пачки сигарет и буханки немецкого солдатского черного хлеба. Мне поставили табуретку, я снял свои сапоги, и мастер принялся за работу – обстукивать и прошивать их.
«Инструмент у представителей данной профессии во всех странах одинаковый», – подумал я.
Во всяком случае, молоток и игла, сапожный нож и шило, крученые нитки, треножник и деревянные колодки были в точности такими же, как в какой-нибудь маленькой сапожной мастерской в Германии. Только эти были немного беднее и более поношенными.
У меня появилась возможность оглядеться. Один угол занимала громадная, почти два метра в высоту каменная печь с открытой топкой. Наверху на не поддающихся определению обрывках покрывал лежало трое маленьких детей, старшему из которых было лет десять. Перед печкой стояла слегка покосившаяся скамья, у стенки – огромная кровать, а под висящей поношенной одеждой прямо на полу на соломенном матраце лежала старая бабуля. Рядом виднелся небольшой деревянный топчан, на котором в беспорядке была разбросана старая одежда вперемешку с пучками соломы. На топчане, прижавшись друг к другу, по-турецки сидело еще два ребенка, не сводя с меня глаз. Они испуганно отвернулись, когда я посмотрел на них.
Широкие щели в деревянном полу указывали на ветхость постройки. Несмотря на июльскую жару, окна были плотно закрыты и, судя по запаху, стоявшему в помещении, много дней не открывались. Стены украшали только пестрый плакат, а также несколько помятых и наполовину порванных бумажных вырезок.
Буханку хлеба хозяйка дома положила на полку возле окна, видимо желая поберечь ее, и стала суетиться возле плиты, где на открытом огне на железной треноге в горшке готовился напиток, напоминавший чай. Судя по запаху, заваривался чай из ежевики. Между тем женщина начала помешивать какую-то мучнистую кашу в глиняном горшке, и мне стало интересно, что из этого получится. Сняв горшок с чаем, она поставила на треногу слегка вогнутую железную плиту, скорее всего заменявшую сковородку, а затем бросила в тесто немного крупной соли серого цвета. Потом при помощи полотенца хозяйка сняла с треноги импровизированную сковороду, смазала ее чем-то непонятным темного цвета, вытрясла на смазанное место тесто из глиняного горшка и вновь водрузила железную плиту на открытый огонь.
«Что бы это могло быть?» – ломал я себе голову, пытаясь понять, что скрывалось под непонятным «нечто» темного цвета.
Наконец я не выдержал, встал с табуретки и, как был в носках, направился к полке, на которой лежал загадочный предмет. По характерному прогорклому запаху мне стало ясно, что передо мной старая шкварка, с чьей помощью на сковородку наносился слой жира.
Вся семья заметно оживилась. Бабушка даже приподнялась немного со своего ложа и повернула голову в сторону печи. При этом к ее сильно морщинистому лицу прилипло несколько соломинок. Но она, казалось, даже не обратила на них внимания. Двое старших ребятишек осторожно спустили ноги с топчана и уселись на корточках на полу. Младшие дети, цепляясь за шесты, ловко спустились с печи и замерли в ожидании. Даже хозяин дома несколько раз отрывался от работы, чтобы бросить косой взгляд в сторону плиты.
Наконец хозяйка прямо на скамью стрясла с импровизированной сковородки первую лепешку. Самый старший из ребят не спеша подошел, схватил кусок зажаренного теста и с жадностью начал его есть. Лепешка, несомненно, была очень горячей, но ребенок, казалось, не замечал этого. Теперь по очереди мать стала кормить других детей, а затем свою долю получила и бабушка. Причем ее лепешка была положена прямо на лохмотья, которыми прикрывалась старушка. Следующим свою порцию получил и отец семейства. Его долю жена стряхнула на замызганный рабочий стол. Последнюю лепешку взяла себе мать и принялась с отрешенным видом медленно жевать ее. Казалось, что для этих людей не было большей радости, чем просто поесть. Все происходило чисто автоматически, и даже жесты бледных и плохо выглядевших детей в точности повторяли поведение изможденных взрослых.
Это гнетущее впечатление, возможно, усиливало отсутствие в данном помещении хоть какой-нибудь яркой краски. Все было серым и мрачным. Даже одежда людей по цвету ничем не отличалась от окраски стен, которые смотрелись чуть светлее, чем более темный пол. Голые ноги обитателей тоже были серыми от въевшейся пыли, покрывавшей не только улицу, но и сам дом.
Не исключено, что царившему в избе молчанию способствовал мой визит. Слышалось только постукивание молотка мастера, и я радовался про себя, что мне, как гостю, не предложили позавтракать вместе с хозяевами. Закурив и выпустив облако дыма, чтобы приглушить неприятный запах, я угостил сигаретой и мастера, протянув ему свою пачку. Хозяин отдал сигарету жене, та прикурила ее от зажженной лучины и вернула мужу. По глубоким затяжкам сапожника мне стало ясно, что он привык к более крепкому табаку.
Наконец мои сапоги были готовы – свежепрошиты и пробиты, и я поспешил надеть их. К чести мастера надо признать, что они верой и правдой прослужили мне еще несколько месяцев.
Собираясь уходить, я протянул мастеру руку. Все обступили меня и по-русски произнесли приветственные слова. Уже на улице мне бросилось в глаза, что вся семья столпилась у окна и стала наблюдать за мной из-за потрескавшихся и заклеенных во многих местах оконных стекол.
«Вряд ли эти люди обрадовались столь неожиданному визиту немецкого солдата, однако он не мог не вызвать у них хоть каких-нибудь чувств», – подумалось мне тогда, так как из головы не выходило выражение глубокого безразличия на их лицах.
Перед нашей дивизией была поставлена задача выйти юго-восточнее Смоленска к железнодорожному узлу Ельня. Рядом с нами шел пехотный полк «Гроссдойчланд», который являлся элитной воинской частью германских сухопутных войск. Мы продвигались вперед, почти не встречая сопротивления, и нам казалось, что длинный путь на Восток свободен, а главные силы советской армии полностью разбиты. Все были уверены, что эта война окажется такой же молниеносной, как и другие военные походы.
Меньше чем через три недели в середине июля мы взяли городок под названием Ельня и сверх того, нанеся удар, создали плацдарм радиусом примерно восемь километров. Моему дивизиону было приказано занять позиции в крайней восточной точке по центру выступа фронта, в то время как большинство немецких частей находилось еще далеко позади.
Первые несколько дней прошли относительно спокойно. Русские, правда, пытались атаковать в нескольких местах, но безуспешно. В штабе полка, который мне часто доводилось посещать по служебным делам, стало известно содержание радиограммы противника о том, что Сталин поручил командовать советскими войсками под Ельней маршалу Тимошенко[51 - Ельнинская операция была частью крупномасштабного наступления советских войск трех фронтов: Западного (командующий нарком обороны СССР маршал Тимошенко С.К.), Резервного (командующий генерал армии Жуков Г.К.) и Брянского (командующий генерал-лейтенант Еременко А.И.). Брянский фронт был сформирован 14 августа 1941 г. на стыке Центрального и Резервного фронтов для прикрытия Брянского направления.]
Вы ознакомились с фрагментом книги.
Для бесплатного чтения открыта только часть текста.
Приобретайте полный текст книги у нашего партнера:
