Философская мысль Китая. От Конфуция до Мао Цзэдуна

Herrlee G. Creel

CHINESE THOUGHT

FROM CONFUCIUS TO MAO TSE-TUNG

Предисловие

В настоящей книге, предназначенной для широкой читательской аудитории, рассмотрены главные этапы формирования китайской философской системы с самых древних времен, о которых мы обладаем сведениями. Автор не претендует на исчерпывающее изложение истории китайской философии. Он исходил из своего понимания важности, причем в силу множества причин, ознакомления жителей Запада с китайской философской системой, о которой они знают удручающе мало. А между тем эта сфера знаний представляет огромный интерес для любого иностранца. Хотелось бы надеяться на то, что этот труд послужит также и введением в предмет, способным облегчить освоение трудов более подробных, предназначенных для специалистов.

Несоразмерно большое место уделяется истории развития китайской философской мысли до начала христианского летоисчисления. Такой вывод напрашивается совсем не потому, что более поздние события считаются не такими важными или не вызывающими большого интереса; отнюдь: они заслуживают более тщательного исследования, чем получили до сих пор. В этой книге, однако, особое внимание уделяется философским представлениям китайцев о самих себе и китайским представлениям, сложившимся до наступления христианской эры, которые выглядят самобытными по своей сути, тогда как в более поздние времена на них оказали значительное влияние воззрения, проникшие из внешнего мира. Особое внимание уважаемого читателя хотелось бы обратить на то, что воззрения, сложившиеся в древний период китайской истории, даже в наши дни продолжают играть доминирующую роль в китайском обществе.

Притом что автор совсем не претендует на представление настоящего труда в качестве исчерпывающего трактата по выбранному предмету, трудился он добросовестно и без спешки. Подготовка краткого изложения темы зачастую оказывается более сложной задачей, чем ее изложение в полном и всеобъемлющем виде, ведь автора постоянно преследует сомнение в том, что ему удалось отобрать наиболее наглядные иллюстрации, дающие правдоподобное, хотя и лаконичное представление о предмете изложения в целом. Хотелось бы надеяться на то, что с поставленной перед собой задачей автор справился, ведь, совершенно определенно, он очень старался.

В каждом случае, когда для этого представлялась возможность (а исключений всего несколько), цитаты, переведенные с китайского языка, сверялись с китайским текстом. В некоторых случаях перевод полностью выполнен заново; в большинстве же случаев он может в некоторой степени отличаться от предыдущих вариантов.

Китаистов, прочитавших нашу книгу, может посетить тревога (как это случилось с теми, кто ознакомился с ней еще в виде рукописи) по поводу отсутствия имен многих китайцев, на появление которых можно было бы рассчитывать в нашем труде. От их упоминания мы отказались намеренно. Нам, специалистам по Китаю, привыкшим к китайской письменности и звучанию китайской речи, трудно себе представить, насколько сложно подавляющему большинству неподготовленных европейских читателей разбираться с текстом на странице, пестрящей китайскими именами. В этой связи мы сочли за благо привести в своем труде имена только наиболее выдающихся исторических личностей в надежде на то, что наш самый любознательный читатель найдет остальных важных персонажей китайской истории в научных произведениях, отыскать которые ему большого труда не составит.

Глава 1

Китайские воззрения в современном мире

Начнем с того, что в середине XIX века одного образованного китайца спросили, а не послужит ли расширению его знаний поездка на учебу за пределы Китая? Его ответ состоял в том, что освоившему китайское каноническое наследие мудрых предков человеку больше ничего знать не требуется.

Перед нами наглядный пример довольства собой и безразличия к явлениям внешнего мира, которые многими из нас считаются характерными особенностями просвещенного населения Китая. Мы на Западе полагаем, причем совершенно справедливо, что с таким их отношением к внешнему миру китайцы всегда оказывались в весьма уязвимом положении, когда дело касалось общения с иноземными представителями, и что служило причиной многих выпавших на их долю бед.

Сегодня такое положение вещей коренным образом поменялось. Китайцы прекрасно осведомлены о культуре Запада и проявляют к ней самый живой интерес, зато жители того же Запада практически ничего не знают о Китае и предпринимают весьма слабые попытки чему-то научиться у его народа. И такое невежество Запада дорого ему обходится, а в будущем за свое зазнайство придется заплатить еще больше.

Приятно тешить себя мыслью о том, что коммунизм пришел в Поднебесную в силу откровенной, безнадежной нищеты ее народа, покончить с которой никаким другим способом у нас не получалось. Устраивает нас и вера в то, что эта крайняя враждебность китайцев к Западу возникла под влиянием на них пропаганды Советского Союза. Такое наше высокомерие не только служит утешением, но к тому же до некоторой точки представляется оправданным. Однако на Западе упускают из виду тот факт, что китайская бедность и русская пропаганда послужили плодородной почвой для произрастания в ней семян ненависти к тому же Западу, а их ростки тщательно лелеялись в условиях презрения, с каким представители Запада обращались с китайцами на протяжении сотни с лишним лет. Притом что главными причинами китайской ненависти к европейцам можно назвать нашу алчность и чванство, свою роль сыграли еще и невежество с беспочвенным высокомерием.

Одно из заблуждений, особенно полюбившееся определенной категории западных военных «экспертов» по Дальнему Востоку, некто сформулировал фразой «китайцы, мол, не способны к вооруженному сопротивлению». Европейцы узнали о боевых качествах китайского солдата в Корее. Они могли бы узнать о них лучше, потрудись их специалисты над изучением китайской истории. А в ней содержатся свидетельства того, что китайский солдат всегда постарается спасти свою шкуру точно так же, как любой здравомыслящий человек, когда не видит никакого смысла в героической жертве, но одновременно он может проявить невиданную стойкость в защите справедливого дела.

Еще одно, получившее куда более широкое распространение заблуждение состоит в том, что за исключением немногих ученых мужей китайцы представляют собой массу неграмотного и умственно практически пассивного народа, одновременно не интересующегося и не заботящегося тем, что происходит в мире в целом или даже в самом Китае. Считается, что среди подобного народа не может существовать такого понятия, как общественное мнение, и его могут навязывать исключительно чиновники, осуществляющие полное господство над ним. В соответствии с такой теорией появилось предположение о том, что ради контроля над Китаем иноземному правительству вполне достаточно заручиться благосклонностью правящей верхушки Китая или регулярно раздавать взятки немногочисленным военно-феодальным правителям. На Западе считается, что мнением народа в целом при этом можно пренебречь.

К своему стыду, автору приходится признаться в том, что в молодости еще до того, как ему пришлось пожить в Китае, он искренне разделял такую точку зрения. Причиной этого стыда следует назвать то, что студенту, приступившему к постижению китайской культуры, следовало бы лучше разбираться в выбранном для себя предмете. Ему было известно, что еще до наступления зари христианской эры кое-кто из сыновей земледельцев в Китае занимался изучением философии и что это происходило на протяжении более двух тысяч лет с тех пор, как тогдашнего свинопаса назначили главой правительства Китайской империи якобы в знак признания его заслуг в совершенном овладении им основ канонического наследия[1]. К тому же автор прекрасно знал, что практически на всем протяжении последних двух тысяч лет многие высочайшие посты в Китае предоставлялись по результатам испытаний на пригодность каждого претендента к государственной службе. Притом что для победы в таком конкурсе требовалась солидная образованность претендента, все-таки иногда величайшая слава с известностью приходила к человеку, когда-то ходившему за плугом. Поэтому в каждой китайской семье свято лелеяли надежду на то, что в один прекрасный день такая сказочная судьба достанется одному из их родственников. Чтобы европейцу стало понятнее, сообщаем: накануне обнародования результатов государственных испытаний интерес к ним можно сравнить с ажиотажем англичан во время решающего футбольного матча, в день ежегодных скачек в Эпсоме и всеобщих выборов одновременно. Любой китаец даже самого непритязательного происхождения мог тогда рассчитывать на появление в таких списках имени родственника, жителя своего города или, по крайней мере, земляка из родной провинции. Все это казалось известным, но непонятным, однако оставались пути, которыми китайская система приобретала свой особый и, возможно, единственный в своем роде характер.

У большинства цивилизованных народов различные группы населения живут по разным стандартам, и по большому счету можно как-то разделить стандарты существования аристократии и простого народа. Притом что существующие различия абсолютными назвать нельзя, они пронизывают всю общественную жизнь народа. Аристократ и простолюдин обычно подчиняются несколько отличным нравственным нормам, обладают отличающимися наборами ценностей, следуют различным традициям, а иногда даже по-разному смотрят на общую религию. Такого рода различия существовали в Китае, по крайней мере до некоторого предела, в период господства феодальной аристократии до наступления III столетия до н. э. На протяжении последних двух тысячелетий, однако, китайский народ в целом позаимствовал многие особенности, изначально принадлежавшие аристократии. Получается так, что, например, подношения духам предков в древности считались занятием исключительно аристократического сословия, тогда как ближе к нашим временам они стали всеобщим народным обычаем[2]. Множеством путей и по нескольким причинам китайский народ достиг известной степени однородности, при определенных обстоятельствах сразу же бросающейся в глаза иноземцу.

Одной из причин всего этого, способной показаться удивительной, можно назвать распространенное тогда в Китае многоженство. Внешне привлекательных женщин даже самого худородного происхождения брали в знатные семейства в качестве наложниц их хозяев. В результате происходило совершенно очевидное смешение сословий. При этом до высоких кругов общества не только поднимались женщины низшего сословия, но к тому же воззрения и устои жизни простого народа проникали в сферу существования аристократических семей. Иногда поступали жалобы на то, что даже императорский двор подвергался «разлагающему воздействию» точно такого же свойства.

Куда большую важность представляет китайская система испытаний для претендентов на замещение государственных должностей, уже упоминавшаяся выше. Тем, кто выдерживал такие испытания, открывался путь к государственной службе, а государственная служба открывала надежнейший путь, причем чуть ли не единственный, к материальному благосостоянию, высокому положению в обществе и политической власти. Пройти государственные испытания мог практически каждый китаец, если только он овладел каноническим наследием, в котором воплощались традиции китайской нации. Любого приверженца традиции такого рода стимулы воодушевляли на самую добросовестную учебу.

Никто в Китае не отказался бы от высокой государственной должности. Далеко не всем она светила, однако все о ней мечтали. Широчайшей популярностью пользовалась игра под названием «Движение мандарина по служебной лестнице»; ею увлекались даже совершенно неграмотные люди.

Каждому китайцу к тому же хотелось познакомиться с традициями своего народа. Далеко не всем дано было читать произведения китайских классиков, зато все китайцы без исключения имели доступ к ним через народную мудрость в виде пословиц и поговорок. Можно назвать еще кое-какие средства ознакомления с миром мудрецов даже самых бедных и наименее образованных слоев населения. Китайцев безгранично забавляет такой жанр искусства, как драма, а ведь по своему идейному наполнению и содержанию китайские пьесы строятся на принципах национальной классики. Не каждый китаец мог себе позволить посещение театра, однако повсеместно находились рассказчики, за толику малую готовые поведать эпизоды из этих пьес на базарной площади и углу улицы городка. Те, кто победнее, мог просто постоять в сторонке и послушать такие вот рассказы.

Рассказчиков одного из жанров назвали «пересказчиками книг». Они занимались тем, что представляли в устной форме, доступной для восприятия необразованными слушателями, содержание литературных произведений, написанных одними учеными людьми и изучаемых другими. На самом деле существуют основания полагать, что некоторые материалы, использовавшиеся древними рассказчиками, изначально готовились придворными историками для обучения грамоте юных аристократов. Здесь на самом деле прослеживается непосредственная связь между придворными и земледельцами, посещавшими ярмарки.

Все эти особенности придают всему китайскому народу необыкновенное сходство мироощущения. Философской системой ученого на самом деле совершенно естественно предусматривалась сложность построения и языка ее отображения, безнадежно озадачивавшая простого земледельца, однако различия в их умственных способностях сводились в большей степени к уровню, а не к роду осмысления действительности. Исторические события с героическими и мифологическими действующими лицами, приводившимися китайскими мудрецами ради приукрашивания и наглядности своего повествования, должен был знать самый забитый хлебороб Поднебесной не в пример простому народу Европы или Америки, слабо разбиравшемуся в греческой и римской Античности.

При всем этом появляется соблазн для утверждения, будто простой народ в Китае обычно проявлял большое равнодушие к политическим событиям и даже ученые люди зачастую чурались сражений, которыми сопровождалась смена династий. Опять же во времена «милитаристского» периода в XX столетии китайские солдаты шли в бой без большого воодушевления, если вообще их удавалось подвигнуть на ратный подвиг, и без особых на то усилий поддавались на уговоры сдаться, соблазненные весьма умеренным подкупом.

Так оно на самом деле и случалось. Но заключать из этого, как решили многие сторонние наблюдатели, будто китайцы не знают никакого патриотического чувства и знать не хотят, что же происходит с их страной, означает глубочайшее заблуждение. Конфуцианским догматом предусматривается такое положение, что достойный своего титула правитель должен поручать фактическое управление страной своим министрам, подобранным с таким расчетом, чтобы вести дело согласно проверенным временем канонам. Кое-кто из китайцев и даже среди ученых проявляли известную безучастность к тому, кто у них занимал престол. Однако они всегда требовали того, чтобы управление государством осуществлялось в соответствии с традиционным укладом, к которому даже иноземным завоевателям приходилось приспосабливаться.

Если китайцы зачастую проявляли полное равнодушие к политике, их всегда отличала, судя по имеющимся летописям, пламенная и неиссякаемая национальная гордость, далеко превосходившая национальную гордость остальных народов. В Париже, Сан-Франциско или Сингапуре китаец остается китайцем, сколько бы поколений его предков ни жило в этих городах. Даже вдали от родины китаец по своей сути не меняется совершенно.

На протяжении нескольких тысячелетий такая гордость и обособленность от остальных главных центров древнейшей цивилизации послужили для китайцев основанием для того, чтобы считать себя, несомненно, самым культурным и умным, а также во всех отношениях самым способным из всех народов планеты. Такое предположение не подвергалось ни малейшему серьезному сомнению практически до середины XIX века, когда Китай потерпел поражение в войне с Западом, после которой начался процесс попрания его суверенитета через заключение позорных договоров с победителями.

Все происходившие тогда внутри вековечной политической системы Китая, не представлявшей никакого интереса для среднестатистического китайца, события выглядят вполне закономерными. Тем более что они представляли смертельную угрозу государству и даже китайской нации как таковой. Можно себе представить реакцию гордого народа, когда в городских парках Шанхая появились объявления: «Китайцам и собакам вход запрещен!» Любезному читателю представить такое трудно. Тогда предлагаю ему вообразить реакцию американцев или британцев на предупреждения: «Американцам и собакам вход запрещен» в Центральный парк Нью-Йорка или «Британцам и собакам вход запрещен» в Сады Кью (Ботанический сад в Лондоне).

Напрашивается уточнение (вряд ли убедительное для китайца), мол, Шанхай не был китайским городом. Только вот иноземное влияние, если не господство вообще, распространилось до самого сердца Поднебесной. Государственная почтовая служба находилась по большому счету под присмотром иностранцев, а во многих городах Китая стояли гарнизоны иноземных войск. По всему миру люди вполне открыто обсуждали сроки раздела территории Китая между западными державами.

Если изначально китайцы политикой не интересовались, то в новых обстоятельствах они ею занялись вплотную. На протяжении целого столетия здравомыслящие китайцы занимались все с большим рвением и обидой проблемой восстановления чести и самостоятельности Китая в окружавшем его мире. В силу обстоятельств главную роль в этой борьбе сыграло не ученое сословие, а народ Китая.

Такое впечатление возникло у автора настоящего труда с особой силой в ходе поездки в 1935 году по Северному Китаю, посвященной осмотру археологических памятников. Японцы овладели к тому времени территорией Маньчжурии, но все еще рассчитывали на захват новых китайских земель. Повсеместно, как в зоне самой японской оккупации, так и далеко за ее пределами, люди, с которыми пришлось побеседовать, с большой тревогой говорили об угрозе, нависшей над китайской нацией. Среди собеседников нашлись не только представители ученого сословия, но и погонщики ослов, лодочники, земледельцы и владельцы постоялых дворов.

Тревоги по поводу не только китайских дел, но даже международных событий высказывались в самых неожиданных местах. Как-то случилось посетить храм Белой лошади (Баймасы) под городом Лояном, считающийся высокопочитаемым заведением, куда, если верить легенде, в I веке н. э. привезли первое для Китая буддистское священное писание. В романтичной обстановке такого знаменитого храма автора удостоил приема его настоятель, оказавшийся учтивым человеком, угостивший своего гостя монастырскими пирожками и поговоривший с ним о международной политике. Гость почувствовал скорее разочарование.

Показательным событием стало посещение горы Хуашань (Горы цветов), расположенной в восточной части провинции Шэньси. Отметим редкую красоту тех мест, помноженную на священные традиции, сложившиеся несколько тысяч лет назад. Во время разговора с проводником-селянином тот время от времени ногой в тапке выводил на пыли иероглиф. Тем самым он давал наглядно понять то, что грамотность в Китае получила гораздо более широкое распространение, чем иногда полагали на Западе. Остроты воображаемой опасности добавлялось сообщениями о перемещении в том районе отрядов коммунистов-партизан. Вершину священной горы Хуашань окружали голые, высоченные утесы, по которым приходилось карабкаться, цепляясь за железные кольца, вбитые в скальный монолит. На вершине одного такого утеса оказался крошечный даосский храм, и к гостям немедленно подошел местный жрец.

Даосские жрецы заслужили репутацию людей в целом относительно необразованных. Одежда этого жреца состояла буквально из рубища, и к тому же он не проявил ни малейшей учтивости, присущей представителям китайского ученого сословия. Он спросил гостя, из какой страны он прибыл, а затем, тыча пальцем ему в лицо, сказал: «Ха! Да ты же американец! У меня для тебя припасен один вопрос. На чьей стороне выступит Америка в предстоящем великом мировом сражении?»

До подписания Мюнхенского договора оставалось еще четыре года. Несколько месяцев спустя автор посетил Россию, Польшу, Германию, Францию, Англию и вернулся в Соединенные Штаты Америки. Во время тогдашнего путешествия пришлось разговаривать со многими мужчинами, большинство из них были людьми высокообразованными, кое-кто даже находился на государственной службе. Как-то не приходит на память, чтобы кто-то из них продемонстрировал прозорливость, сравнимую с ясновидением того простого даосского жреца с далекой горной вершины в Западном Китае.

На протяжении целой сотни лет политики на Западе настойчиво взращивали отторжение к себе у этого гордого, умного, ранимого и располагающего мощным потенциалом народа. Европейцы с оскорбительным пренебрежением относились к его культуре (ничего в ней не понимая), обращались с их правителями как с марионетками, а простых китайцев ни в грош не ставили. Сегодня наступает час расплаты за свою недальновидность.

Грех лежит на всех странах Запада. Американцы очень гордятся своим традиционным дружелюбным отношением к Китаю, но при этом слишком добродушно забывают о том, как они иногда по-скотски обращались с китайцами у себя в Соединенных Штатах, а также о том, что те же китайцы не всегда пользовались положенным почетом и уважением. Практически во всех западных странах даже ученые, посвящавшие свою жизнь исследованию китайской культуры, иногда писали о ней с откровенным налетом снисходительности. Даже те европейцы, которые считали себя самыми пылкими почитателями всего китайского, за очень редким исключением постоянно призывают китайцев к «модернизации», то есть отказу от своих традиционных жизненных устоев и внедрению западных принципов бытия. Поступая таким манером, они совершенно забывали о той обиде, какую могли нанести китайцам, притом что первыми бы возмутились, если те попытались бы приобщить Запад к китайской культуре.

Заблуждения, будто такие проявления пренебрежения, допущенные в отношении целой нации и ее заветных атрибутов, прошли для китайцев незамеченными, могут принадлежать только людям совершенно неосведомленным. Они могли послужить более вескими причинами для возбуждения ненависти у китайцев к Западу, чем любой прочий ущерб материального порядка. При случае большинство из нас предпочло бы погибнуть сразу, чем подвергаться каждодневным глумлениям.

Более подробное рассмотрение влияния таких вещей с точки зрения усугубления бед нынешнего мира следует отложить до изложения последующих разделов нашей книги. Всем должно быть очевидно, однако, что между Китаем и Западом никогда не наступит гармонии до тех пор, пока не появится разумная степень взаимного понимания. Сегодня необходимое понимание существует практически с одной только стороны. Совершенно определенно многие китайцы далеки от полного понимания Запада, но в течение многих десятилетий практически все образованные китайцы посвящали значительное время изучению западной истории и культуры. Европейцы же, наоборот, не прилагали никаких усилий ради добросовестного исследования Китая.

Но напрашивается такой вот вопрос: даже если согласиться со всеми приведенными аргументами, почему нам следует начать с Конфуция, чтобы получить понимание настоящего Китая? Насколько чтение трудов Канта со Спинозой помогают пониманию современной Европы и Америки? Разбираясь с современным Китаем, не стоило бы европейцам сосредоточить свое внимание на Карле Марксе и Мао Цзэдуне?

Для лучшего понимания Китая стоит начать как минимум с древних времен, когда жил Конфуций, так как прошлое его народа тесно переплетено с настоящим. Причем необходимо изучать наследие великих китайских мыслителей, ведь именно они играли главную роль в создании Китая, каким он достался нам сейчас. Философия Спинозы могла как-то повлиять на мировоззрение западного «человека с улицы», но могла его совсем и не коснуться; идеи Конфуция и даже более туманная философия даосов «Чжуан-цзы» играют несомненную и существенную роль в формировании характера китайского земледельца. Без известных знаний традиционной философской мысли Китая не обойтись даже для понимания китайской коммунистической теории, ведь первая представляет для второй гораздо большее значение, чем кое-кто из коммунистов готов это признать.

С учетом наиболее насущных и веских доводов с точки зрения достижения международного взаимопонимания и установления надежного мира во всем мире представляется весьма важным ознакомление политических деятелей Запада с основами китайской философии. Но не будем ограничиваться одной только познавательной задачей. Вклад философской системы Китая в мировое культурное пространство в целом, и в собственную западную философию в частности, оценивается гораздо выше, чем это осознает подавляющее большинство европейских ученых. И мы можем рассчитывать на еще больший вклад со стороны Поднебесной в это полезное дело.