Констебль с третьего участка (сборник)

Глава I

В которой констебль Вильк исполняет свои прямые обязанности; обитель Святой Урсулы получает ниппонские трактаты, молодой художник – предупреждение и натурщика, а кафетерий мистера Сабурами остаётся в этот день без ещё одного посетителя, о чём его содержатель, впрочем, так никогда и не узнает

Плюх-плюх-плюх… Старичок паровик, шлёпая колёсами по воде, неторопливо плетётся вдоль берега, тащит, старый трудяга, баржу из устья Лиффи. Близко что-то идёт, непорядок, дым из трубы на гуляющих сносит – не иначе на бункеровку броненосца уголь тащит, а то не посмел бы вдоль самой набережной путь спрямить.

Сколько же лет этому старому кораблику? Я ведь «Трудяжку» ещё ребятёнком сущим видывал, он и тогда грузы от станции до складов и кораблей в гавани тягал да клиперы неповоротливые с рейда в бухту затаскивал. Тогда-то паровые машины внове были, только-только стали их на фабриках да в шахтах применять и как движитель кораблей и локомотивов использовать. Сам я ещё малой был совсем, а батя сказывал, шуму-то было, когда мистер Парр первую свою опытную чугунку от шахты компании «Глумм и Флюс» до ихней пристани протянул… Чуть не весь город, баял, на этакое дело подивиться ездил. Это потом уже котлы как пирожки печь стали, узловую станцию на северном берегу Лиффи построили, а аккурат к моему восьмилетию… Да, восемь мне исполнилось, когда «Трудяжка», первый паровой буксир в Дубровлине, по воде пошёл. Я только подарки развернул, как соседские мальчишки прибежали меня звать, на этакую невидаль глянуть. По такому случаю мы, мастеровые, даже с портовыми не подрались – стояли на берегу рядом, раскрыв рты от удивления, и на кораблик пялились. Как же, сам, без парусов и вёсел по реке плывёт.

Мне в тот день особо повезло. Пожилой респектабельный джентльмен, так же как и все пришедший глянуть на первый рейс «Трудяжки», так ему изумился, что свою газету в рассеянии на парапете набережной оставил, а я её углядел первым, сцапал да спрятал под рубаху, чтобы мальчишки постарше не отобрали.

Газеты… Это сейчас они повседневная и обыденная штука, а тогда их, печатных, и было-то всего три: «Ведомости Дубровлина», «Городской телеграф» да «Газетт». Тоже новинка – типографическая газета. Их тогда много было, новшеств всяких-разных.

Печатались газеты на хорошей бумаге, такой, на какой нынче эти новомодные журналы выходят, гравюрами обильно снабжались, изукрашивались богато, с тиснением. Дороги были, не всякий себе мог позволить. Статусная вещь, их тогда в клубах читать да обсуждать принято было. Каждый выпуск – сам по себе сенсация.

Рукописные газетёнки вмиг поразорились, не выдержали конкуренции. Да и то сказать, о чём в них писали? Так, сплетни местечковые, не квартального как бы и масштаба, не то что в печатных изданиях: там и о политике было, и о событиях всяких грандиозных, и светская жизнь пополам с придворной, и что какой министр сказал, да как на это его величество ответить изволили…

Представительная вещь тогда была печатная газета, дорогая, а потому в наших кварталах дюже редкая. Какой работяга решится целую крону от семьи оторвать, не на еду её потратить себе и жене с детьми, а на бумагу? Мастера с фабрик в складчину покупали порой, да, а рабочему его кусок хлеба и так слишком тяжело даётся, чтобы на баловство такое деньги тратить.

Так что заныкал я тогда газету да со всех ног бегом домой, к деду, даже, когда «Трудяжка» за речным изгибом скроется, дожидаться не стал.

– Деда, деда! – Сердечко-то выскакивает от быстрого бега, грудь ходуном ходит, как у загнанного коня, воздухом захлёбываюсь, слова глотаю. – Смотри, деда, газета!

Старик хмурится, кустистые брови его грозно сходятся над переносицей.

– Украл, шалопай? – Воровство дедушка ни в каком виде не приемлет, суровая деревенская закалка. – Я вот не посмотрю, что ты, Айвен, сегодня новорождённый, ухи-то пооткручу.

– Нет, нет, деда! – спешу его заверить я. У старого Ниро слова с делом никогда не расходятся. – Джентльмен на речной паровик так засмотрелся, что позабыл. А я только подобрал, когда он ушёл. Совсем ушёл, далеко, правда-правда!

Морщины на дедушкином лице разглаживаются, гневное выражение уступает место удовлетворению.

– Молодец, внук, – кивает он. – Подобрать не грех. Дай-ка гляну на твою добычу.

Я передаю газету старику. Он внимательно глядит на неё, проверяет, не порванная ли, не грязная, нюхает даже и удовлетворённо цокает языком:

– Свежая ещё, типографской краской пахнет. Глянь-ка, внучек, от какого числа? Я-то старый, не видят уже буковок глаза.

Читать дед не умеет, но тщательно это скрывает, отговаривается дряхлостью. Он сам деревенский, грамоте не обученный, только подпись свою и заучил писать правильно, но смысла он в сложенных для этой надписи буквах видит не больше, чем в хитром заморском иероглифе.

– Вчерашняя, дедушка, – отвечаю я, глянув на дату.

Я в школу хожу, учусь грамоте и счёту. Отец бурчит, что баловство это всё, перевод денег лишний, на что дед грозит ему сухим своим старческим кулаком да обзывает батюшку охламоном, которого он, Ниро, в детстве порол мало за лень, говорит, что ежели б папка выучился грамоте получше, а не свои имя с фамилией только коряво складывать умел, мог бы в мастера выйти, а то и повыше подняться, аж в приказчики, и что он, деда мой, мне голову задурить не даст, что в люди хоть один из нашей семьи выбиться сможет…

Отец хмыкает, но не спорит. Не верит, значит. Буркнет разве, что волчонок приказчиком не вырастет. Это он про фамилию про нашу. Вильк.

В детстве-то я – и отец про то знал – заливал окрестным пацанам, что это по-горски «волк», оттуда-де и фамилия, от предков с Высокоземелья, да и сейчас, чего греха таить, бывает, так отвечаю, если кто интерес проявит. А так-то это от названия деревни, из которой дед родом: Вилька. В таком она месте для проезда неудобном стоит, что тракт там постоянно виляет, словно пьяный. Прозывались тамошние селяне вильковчанами, потом за века сократилось это до вильчан, или попросту вильков. Оттуда и фамилия взялась.

– Хорошо, – кивает дедушка. – Мой непутёвый сын завтра мастерам её предложит, всё дому прибыток. А нынче ты, внук, как повечеряем, так и почитаешь нам её вслух, на сон-то.

Расставаться с изукрашенной газетой мне, мальчишке, жалко, но дедушка прав. Нам в доме ни к чему такая роскошь, да и дешеветь газета будет с каждым днём всё больше. Лучше за то, что отцу выручить удастся, мама на похлёбку прикупит чего, разок хоть поедим досыта.

Но до завтрашнего дня газета моя, я читаю и перечитываю её, аккуратно, сторожась оную испачкать, рассматриваю изображения и украшения вдоль полей, а вечером, после ужина, гордый за себя и своё умение, читаю новости из неё отцу и деду. Мать тоже прислушивается, не переставая считать петли в своём вязании. Осень скоро, мне нужен тёплый шарф.

Ху-ту-у-у-у-у! Вот же задумался, развспоминался до чего, аж вздрогнул от гудка «Трудяжки». Непорядок. Одёргиваю китель, отворачиваюсь от реки и продолжаю двигаться по маршруту.

– Здравствуйте, констебль.

– Добрый день, мистер Крагг, миссис Крагг – моё почтение, – прикладываю два пальца к каске.

Сэр Долий Крагг, эсквайр, приподнимает шляпу, его супруга кивает. Не гнушаются поприветствовать простого полисмена, не считают зазорным такого знакомства. Хорошие люди, не то что иные-всякие, кто если слово и вымолвит, то только через губу, высокомерно.

Прошлый год их старшенький на соревнованиях по гребле умудрился лодку перевернуть, а я тогда его из реки вытащил. Ну и остальных четверых охламонов из его колледжа, что на вёслах сидели, заодно. Заболел, конечно, октябрьская-то речка – это вам не парное молоко, так сэр Долий мне в благодарность доктора нанял, а его миссис каждый день меня навещала, пока я на поправку не пошёл, бульон жирный из курицы привозила и настоящий пасечный мёд в сотах. Мистер Крагг потом ещё целый фунт подарил, «за мужество», сказал. И от суперинтендента нашего участка благодарность потом была, пять шиллингов к месячному жалованью премии выписали. И из колледжа в наш участок благодарственное письмо пришло. Про меня даже в газетах тогда напечатали.

– Как поживает молодой мистер Крагг?

– Благодарю, констебль, досрочно и с отличием закончил колледж, готовится поступать в университет.

– Что ж, передавайте ему мои поздравления и наилучшие пожелания, сэр.

– Непременно, мистер Вильк.

Раскланиваемся и идём дальше, каждый своим путём: супруги Крагг совершать свой променад, а я – патрулировать портовую набережную. Чтобы никто безобразий не учинял и не нарушал благочиния, значит.

Меня наш сержант любит на такие вот места в дневные смены ставить, где господа с мамзельками прогуливаются в охотку: на Коронную набережную или на Адмирал-плёс, в Ниппонский парк ещё или на прешпекты всяко-разные. Говорит, я олицетворяю там чего-то, к власти и правопорядку уважение внушаю.

Ну а что ж? Парень я ладный, справный – с четырнадцати лет в молотобойцах, – и ростом Бог не обделил. А кто видом не внушается, так я ж могу и с левой приласкать. С правой не могу – зашибить опасаюсь.

Я, собственно, из-за своего удара с левой в констебли-то и попал. Пошёл на рынок прикупить из еды кой-чего да заодно знакомому лавочнику кухонные ножи своей работы, из брака, да железных огрызков, которые на свалке подбирал, наделанные, сдать на продажу и угодил в историю. Только я к рыбным рядам надумал заворачивать, а тут у тётки Лизабеты, соседки моей, через два дома проживающей, с прилавка какой-то залётный отрез сукна домотканого дёрнул, шаль вязаную у средних лет джентльмена, что её приобрести намеревался, из рук хвать, с кошельком вместе, да дёру. Мистер, что к покупке приценялся, за ним, да шустро так, по всему видать, что догонит, – руку в карман суёт зачем-то. Не иначе как за ножиком полез, – это я тогда так решил. Вот же, подумалось, не хватало соседке покойника, за которого потом полиция из неё всю душу вытрясет.

Так-то я этого залётного жулика при любых раскладах мимо не пропустил бы – у нас, в рабочих кварталах, если вора какого поймают, бьют всем миром, жестоко, но не до смерти. Учат, значит, чтобы к честным трудягам не совался, погань, а тут мне его изловить сам Бог велел – не попустить смертоубийству приключиться. Двинул я его в лоб с левой – удар у меня этот хорошо поставлен, – когда воришка мимо меня пронестись пытался, не сильно-то так и вдарил, а он аж ноги выше головы вскинул да едва колесо в воздухе не сделал, падая. Спиной да затылком о землю приложился, болезный, воздух из него выбило – как не сломал себе ничего, ума не приложу.

Тётушки, что нехитрыми своими товарами на этом ряду торгуют, сразу воришку колотить бросились, у кого чего под рукой было, а я только и успел, что к обворованному джентльмену шаг сделать, объяснить хотел, что нам тут убийств не надобно и что кошелёк его сейчас вернут ему честь по чести, чтобы забирал его и шёл себе… Да только не успел я и второй шаг сделать, как мужчина этот из кармана сюртука свисток полицейский достал, да как дунет в него – всем по ушам шибанул так, что попадали некоторые.

Полисменам, знамо дело, не обычные свистульки выдают, а специальным образом зачарованные. Такой, если его определённым образом нажать, оглушает не хуже фабричной сирены, и в самом главном управлении, на городской карте, тут же точка красная гореть начинает. Значит, подкрепления полицейскому нужны или преступника задержал, если эдак вот засвистел.

Тут же, пока я вой этот из ушей вытрясал, появились, ну как из-под земли, двое констеблей, вора у тётушек, свистом оглоушенных, забрали да наручники на него надели, а обворованный джентльмен этот ко мне подходит.

– Здравствуйте, – говорит, – сударь. Я сержант полиции, Конан Сёкли, а вы, милостивый государь, кто будете?

– Я, – отвечаю, – Айвен Вильк, молотобоец с фабрики мистера Стойка, господин сержант.

– Мистер Вильк, вы, я заметил, видали, как этот тип, – Сёкли кивнул на арестованного вора, – ухватил мои и той пожилой леди вещи и бросился с ними бежать. Поскольку она у нас пойдёт в качестве потерпевшей, вас я попрошу проследовать с нами в участок, чтобы засвидетельствовать факт кражи.

– Ну отчего бы и не засвидетельствовать? – Я пожал плечами. – У нас здесь воров не жалуют. Не до такой степени, чтобы полиции сдавать, если говорить между нами, сержант, но коли уж он попался…

– Приятно встретить такое здравомыслие, – ответил он и, повернувшись к констеблям, приказал: – В околоток этого, будем оформлять. Потерпевшая есть, свидетель тоже, да какой свидетель – не чета вам, тюленям нерасторопным! Сам, слышите, преступника скрутил, пока доблестные полисмены где-то посреди торговых рядов шляются, перед девками форсят.

– Э, неправда ваша, шкипер, – ухмыльнулся один из них. – Вы-то здесь были.

– Поговори у меня, Стойкасл, – проворчал мистер Сёкли. – Что-то вы делали бы без своего старого сержанта, который, напомню тебе, аккурат сегодня-то и не на службе? Лучше бы удару у вот этого молодого быка поучились, чем балаболить.

Очень он меня потом, по дороге, расхваливал, мне прямо и неудобно стало – ничего же я такого особенного не сделал. А в его изложении получалось, что прямо я подвиг совершил и особо опасного преступника задержал.

– Совсем вы меня засмущали, сержант, – наконец, уже в участке, признался я ему. – Понятно же, что парень этот вор не профессиональный, а обычная голытьба с Нижнего Сити, с голодухи, поди, и решился на такое.

– Очень, очень интересно. – Секли оторвался от заполнения протокола, где он фиксировал мои показания, и с любопытством поглядел на меня. – И отчего же вы делаете вывод о том, что он именно с Нижнего Сити, а не из бараков Фэкториз, например?

– Так… – Я даже растерялся на миг. – Да не похож он на факториала. У тех копоть и сажа так въедаются в кожу и волосы, что только в хорошей суомской бане и отмоешься, а она, баня-то, так расслабляет, что после неё идти воровать… Ну, глупо это как-то. И одёжка у него поприличнее той, которую большинство факториалов носят. И не рыбак он, из них запах рыбы полностью вытравить никак нельзя. Не в теле, так в одежонке задержится. А в наших кварталах я и не видал его никогда. Вот и выходит по всему, что нижнегородец он.

– Замечательная наблюдательность, – пробормотал себе под нос сержант. – Ну а отчего вы считаете, что он не матросик с торгового судна, к примеру? Стащил бы, что плохо лежит, и ищи его завтра в открытом море?

– Да вы, верно, шутите, сержант? – Я даже рассмеялся. – Уж на их-то брата я насмотрелся, их любой дубровский за милю по походке отличит.

– И то правда, мистер Вильк, – посмеялся сержант вместе со мной. – Вы умеете подмечать мелочи, это хорошая черта, полезная. Ну что же, я вам сейчас вслух зачитаю, что написал в протоколе, и, коли всё правильно, попрошу вас на нём расписаться. Сможете?

– И отчего же не смогу? – Даже досадно мне на него стало. Что же это, если я такой крупный и сильный, то обязательно глупый и необразованный? – Очень даже смогу, да и утруждаться вам, читая мне вслух, смысла никакого нет. Грамоте обучен.

– Ну-ка, ну-ка. – Сержант аж подобрался, словно кот перед прыжком на воробья. – А продемонстрируйте умение, мистер Вильк. Я, знаете ли, не всегда неточности на написанном вижу, на слух оно лучше у меня выходит. Не изволите ли?

Я принял от него лист с протоколом да и прочёл написанное вслух – трудно мне, что ли?

– Да вы, мистер Вильк, не иначе, и писать можете?

– Не очень быстро, – вынужден был признать я. – Практики с пером мало. Вот с молотом этого куда как более. Но когда кому из соседей надо письмо накорябать родне, так ко мне всегда приходят.

– Слушайте, да вы же настоящий клад! – воскликнул сержант. – Отчего же вы мне ранее-то не встречались? Ведь, поди, и не пьёте вовсе?

– Ну, кружечку или две на праздники можно, – не согласился я. – Или под выходной пинту. Одну. Затратно это – пьянствовать, а пользы никакой.

– Воистину клад! Послушайте, мистер Вильк, а не хотелось бы вам служить в полиции? Вы нам как нельзя лучше подходите, и вакансия у меня сейчас есть.

Так я в констебли и попал. Случайно, что уж тут скажешь. Не столь уж и великое у констебля жалованье, чтобы так вот на него и позариться – три шиллинга в день, – да и из молотобойцев меня обещали в мастера перевести. Год уже обещали, но что-то никак всё.

Даже пришлось сержанту меня с пару минут поуговаривать, в сомнениях я был всё же. Но – согласился.

Напоследок судьбой «приголубленного» мной воришки поинтересовался.

– Что ж с ним будет-то дальше, сержант? – спросил я. – За мелкую кражу три года тюрьмы дают, я слыхал.

– Три, да не три, – ответил мне мистер Сёкли. – Это уж от обстоятельств зависит. А они таковы, что он покусился на имущество полисмена, притом открыто, посередь бела дня и при скоплении народа, а такое деяние квалифицируется как грабёж, сиречь открытое хищение чужого имущества, и светит ему аж семь лет каторги. Ну, это если судья сильно не в духе будет, конечно.

– Семь лет каторги?! – изумился я. – За кусок ткани, шаль и кошелёк?!

– Ну-ну, не зверь же я, в самом деле, – поморщился сержант. – На такие случаи уже столетие как есть указ его величества императора и короля Бриана Седьмого. Подпишет десятилетний контракт на службу во флоте и отправится бороздить моря. На кораблях служба, конечно, совсем не сахар, но и не каторга беспросветная. Сыт будет, опять же… если попадёт на корабль с нормальным старшим офицером.

И монетка малая сержанту за завербованного на флот матроса перепадёт – это известное дело. Ну да не мне его за то осуждать, наверное.

– А-а-апчхи!

– Будьте здоровы, сестра Епифания.

– Благослови вас Господь, констебль. – Монахиня из расположенной близ порта обители Святой Урсулы, гренадёрских пропорций женщина, перехватила немаленький мешок левой рукой, правой сотворив в моём направлении крестное знамение.

– Вы позволите вам помочь? – поинтересовался я. – Я мог бы сопроводить вас.

– Ох, буду весьма признательна. – Она немедленно вручила мне свою ношу, увесистый куль.

– Опять книги из Ниппона?

Причин у моей галантности было две, и обе насквозь меркантильные.

Первая заключалась в том, что я проголодался, а неподалеку от Института благородных девиц, который содержали монахини, имелся, как это называется на французский манер, кафетерий. Несмотря на расположение в довольно престижной части Сити, заведение это не слишком, на мой взгляд, дорогое. Дело в том, что содержит его приезжий ниппонец, потчующий всех желающих (а экстравагантных людей в столице хватает с избытком) блюдами национальной кухни этой нашей заморской колонии. Пусть на многие кушанья цены у почтеннейшего мистера Сабурами и заоблачные, но стыд и честь этот невысокий азиатский джентльмен не теряет и за еду простых горожан из Ниппона деньгу не ломит.

Отведал его стряпню я в первый раз нечаянно. Мы с констеблем Стойкаслом как-то побились об заклад на желание, что я порву целую папку с делом голыми руками. Я тогда только поступил на службу и не знал ещё, какой он хитрован. Стойкасл-то хотел надо мной подшутить – не от злобы, а от весёлости характера – и из подлежащих утилизации дел в архиве выбрал, казалось, совершенно случайное. Потом-то он признал, что специально эту папку приметил, где в качестве вещественного доказательства, подшитого в материал каким-то умником дознавателем, фигурировала стальная пластина. До половины я папку разорвал, но не осилил целиком – пришлось исполнить обещание, которое и заключалось в том, что я отведаю одно из блюд ниппонской кухни. Очень уж они, ещё год назад даже, были в диковинку.

Глядеть на действо поедания собрался едва не весь участок. Мистер Сабурами появлению полусотни с небольшим констеблей, и даже инспектора О’Ларри с ними, несказанно удивился, предположив облаву, однако, вникнув в суть дела, немедля пришёл мне на помощь. Всё же добрейший он человек, этот мистер Сабурами. Через несколько минут уже приготовил блюдо, которое, как уверял, не должно было вызвать у меня отвращения, – варёное ниппонское просо, именуемое «рис», с ошпаренной морской рыбой, нарезанной мелкими кусками, и с острой подливкой. Что-то вроде той картохи с селёдкой, что рабочий люд каждодневно трескает, только тамошняя.

Порция мне показалась ничтожно малой (что и говорить – в тот момент я облегчённо вздохнул про себя, приготовившись захватить её всю двумя ложками и быстро проглотить, ибо в съедобность ниппонской стряпни не верил ни на фартинг), только слегка заморить червячка по объёму. Каково же было моё изумление, когда, скушав непривычную, но вполне приятную по ощущениям пищу, я вдруг понял, что сыт! Да, оказалось, что этим ниппонским просом я наедаюсь куда как плотнее, чем самой лучшей ячменной кашей. Правда, для сего пришлось освоить чудные столовые приборы – две палочки, – которые первые четверть часа либо выпадали из моих рук, либо ломались… Но мистер Сабурами лично взялся меня обучить ими пользоваться, и, некоторое время спустя, я смог приступить наконец к трапезе.

Да, пока я учился орудовать ниппонскими палками, шуток в мой адрес, беззлобных и не обидных, конечно, летело множество, а каждый раз, как я их ломал, звучал очередной взрыв хохота, но я был верен слову и упрям, а содержатель кафетерия, к которому такая толпа констеблей привлекла внимание едва не всего променада на набережной, – терпелив, и наука ниппонского питания мне поддалась. Ведь нет такой вещи, что не осилит изучить ирландец! И пусть блюдо пришлось сготовить заново аж пять раз – результат того стоил.

Как человек небогатый и к излишним тратам не склонный, я тут же мысленно подсчитал, в выгоду или в убыток мне будет есть эдакий вот рис с рыбой, и пришёл к удивительному выводу, что нашим, с Зелёного Эрина родом, содержателям таверен и прочих кафетериев я переплачиваю за сытость чуть не вдвое!

С тех пор, при случае, я обедаю у мистера Сабурами. Как, кстати, и многие констебли, ради которых ему пришлось ввести в своё меню некоторые перекусы из европейской кухни – например, пончики. Правда, продаёт он их лишь в том случае, если ты находишься при исполнении: в форме. Боюсь, что даже комиссару Дубровлина он без формы не продаст ничего, что не относится к его родной ниппонской кухне, – настолько мистер Сабурами человек принципиальный. Уважаю его за это.

Так вот, при случае, сказал я. И этот случай отведать рис был весьма подходящий, ведь формально заведение ниппонца находится на границе моего участка, и я могу зайти туда, дабы проверить благочиние.

Второй же причиной для таскания груза была сама сестра Епифания. Так мне приятно на неё смотреть…

Не подумайте дурного, Христа ради! Она – Его невеста, никакой похоти я, глядя на неё, не испытываю. Ведь не вожделеете же вы русалок и ундин на памятнике адмиралу О’Ривзу или наяду, которая там же, в неглиже. И я так, гляжу на неё, как на памятник того, что мне нравится в женщинах: большая грудь, широкие бёдра и лёгкий такой жирок на талии. Будь она ниже меня, а не вровень, лет хоть на десять моложе и не католической монахиней, ох, я не устоял бы пред греховным соблазном! Но озвученные факты мне в нарушение заповеди «Не возжелай», в её-то отношении, впасть позволения не дают. А отнюдь не её дородность, как говаривают некоторые шутники насчёт наших с ней добрых отношений.

– Да, констебль, – кивнула Епифания. – Мать настоятельница увлекается садоводством, выписала из Киото какую-то «Персиковую ветвь» и что-то ещё про нефрит, по минералогии, я полагаю. И перевод богословского трактата из Чайнской империи: «Дао любви». Это, насколько могу судить, размышления тамошних святых отшельников на тему заповеди «Возлюби ближнего своего». Опять, не иначе, целый месяц с дамами из попечительского совета будут изучать на предмет отсутствия ересей и опять решат, что воспитанницам эти трактаты читать ещё рано.

– Судя по весу, в мешке имеются и образцы к трактату по минералогии, – дружелюбно заметил я.

Сопроводив монахиню до обители и распрощавшись с ней, я направился к кафетерию мистера Сабурами, твёрдо намереваясь перекусить поплотнее, однако случиться этому было, увы, не суждено. Практически у самого входа я был перехвачен одной пожилой леди, представившейся как мисс Бурил, домовладелица и профессиональная сваха, которая потребовала немедленно прекратить безобразное поведение своего соседа, в окошко демонстрирующего всем желающим обнажённую женскую натуру. Попрание общественных приличий было налицо, и я вынужден был поспешить по указанному ею адресу.