Захваченные территории СССР под контролем нацистов. Оккупационная политика Третьего рейха 1941–1945

Периоды войны

Немногим более трех лет немецкие войска сражались на советской земле. Еще в течение почти одного года разваливающийся Третий рейх имел дело с восточной проблемой в виде солдат, рабочих и заключенных из Советского Союза. Что касается немецкого Ostpolitik, то эти четыре года от вторжения до капитуляции можно разделить на несколько удобных периодов.

1. Месяцы с начала вторжения в июне до неудачи в конце 1941 г. были периодом, за который немецкие армии изначально планировали покорить советского противника. Если бы машина работала не так гладко, как того ожидало руководство, общественность увидела бы лишь победное наступление, которое к началу декабря привело бы вермахт к вратам Ростова-на-Дону, Ленинграда и Москвы.

Позднее политика Германии должна была быть в какой-то степени адаптирована к изменившимся условиям войны, ко внутренней междоусобице и к волнениям местного населения на оккупированных территориях. Но в первые месяцы немецкие цели в чистом виде основывались на двух аксиомах быстрой победы и полного пренебрежения к народам Востока. Немецкая политика была необратимо запятнана после крупномасштабного геноцида военнопленных и проводимой айнзацгруппами кампанией по систематическому истреблению евреев и других. Однако, как это ни парадоксально, именно в этот период отношение к немцам местного населения на захваченных территориях было наименее враждебным. Активной оппозиции не было, а откровенное сотрудничество было широко распространено. Это происходило скорее вопреки, нежели благодаря политике захватчиков.

2. К декабрю 1941 г. сформировались два четких, но не связанных между собой процесса. Понеся тяжелые потери, немецкая армия была вынуждена отступить. А население оккупированных территорий все чаще обращалось против захватчиков. Начался новый период, охватывающий примерно весь 1942 г.: от немецких неудач в декабре 1941 г. до кризиса в Сталинграде в декабре 1942 г.

Хотя многие аспекты политики Германии оставались неизменными, основная ориентация изменилась в двух важных отношениях. Экономические трудности выдвинули на первый план потребность рейха в сырье, еде и рабочей силе с оккупированных частей СССР. С другой стороны, необходимость установления modus vivendi[9] среди населения за линией фронта, на территории, оккупированной немецкими войсками, даже с сугубо эгоистичной и прагматичной точки зрения, принуждала к некоторым коррективам и определенным «уступкам» требованиям общественности.

Хотя эти два требования являлись взаимно противоречивыми, были предприняты попытки реализовать оба. В результате путаница была усилена ростом разногласий внутри германского руководства. Некоторые немцы после того, как их взгляды подверглись испытанию в ходе непосредственного контакта с Востоком, яро уверовали в нацизм. Другие вынуждены были искренне пересмотреть свои взгляды и вступить в ряды тех, кто выступал за более «разумную» политику. Зачастую этот новый подход порождался чистой необходимостью и осознанием того, что нынешняя политика приводила к гибели целей немецкой оккупации. Порой новый подход возникал из-за сострадания к миллионам людей, населявших восточные пространства. Чаще всего это было неразличимое сочетание обеих причин. В этот период как в Берлине, так и на фронте наблюдалась растущая поляризация политики и мнений.

3. Если уже зимой 1941/42 г. возникли сомнения в способности Германии победить Советский Союз, сокрушительное поражение под Сталинградом год спустя, а также высадка войск антигитлеровской коалиции в Северной Африке резко обозначили поворот в ходе войны. Возможно, Берлин еще этого не понял, но он уже фактически проиграл войну как на поле битвы, так и на захваченных территориях.

В третьем периоде, начиная со Сталинграда и заканчивая летом 1944 г., немецкая политика в отношении советского населения претерпевала изменения по масштабу, но не по форме и развивалась зигзагообразно, предвещая лихорадочный поиск новых решений в четвертый и последний период. В 1943 г. произошел значительный скачок в эксплуатации Востока, с массовым вывозом рабочей силы, беспощадным преследованием реальных и предполагаемых партизан и решительными мерами по увеличению производства. В то же время был предпринят ряд нерешительных и запоздалых попыток прийти к компромиссу с населением, которое окончательно настроилось против Германии. Некоторые из этих мер, порожденные внутренним перетягиванием каната, например, в области сельского хозяйства, имели право на жизнь; другие же, такие как попытка поставить бывшего советского генерала А.А. Власова в политическое руководство российских перебежчиков на немецкой стороне, провалились под тяжестью изжившего себя нацистского идеологического балласта. Во всяком случае, такие полумеры не могли изменить ход событий: они были предприняты слишком поздно, были слишком очевидно «утилитарными» и были проведены в то время, когда боевая обстановка и напряженность в рейхе приближались к кульминации.

4. К июлю 1944 г. война перешла к заключительному этапу. Равно как и немецкая Ostpolitik. Колеблющаяся и противоречивая, она преодолела весь путь от германского сверхчеловека до терпящего поражение воина, питающего последние надежды на чудесное спасение. Вслед за отчаянным отступлением немецких армий из России, высадкой западных союзников на берегах Франции и неудачным антигитлеровским переворотом 20 июля решающий момент был не за горами.

Четвертый период, начиная с высадки в Нормандии 6 июня 1944 г. и заканчивая капитуляцией Германии, был отмечен лихорадочным поиском «выхода». На еще оставшихся сотнях тысяч квадратных километров оккупированных земель это привело к крайней беспощадности; внутри нацистского руководства это вызвало внезапное и неожиданное изменение тактики. Гиммлер, грозный владыка СС, теперь был согласен на проведение «политической войны». Будто бы действуя в вакууме, конкурирующие фракции в этот поздний час продвигали свои любимые группы антисталинских изгнанников. Самообман и истерия были предвестниками гибели. Третий рейх шел на дно, оставляя за собой разоренный континент, опустошенные и разрушенные Германию и ранее оккупированные районы СССР, и Советский Союз в зените мощи.

На крыльях победы

Через два дня после начала боевых действий немецкие войска захватили Гродно, Вильнюс и Каунас; к концу июня они были во Львове, столице Западной Украины, а в Белоруссии они провели первую из многочисленных операций по масштабному окружению сил Красной армии. В июле группа армий «Север» стремительно продвигалась по Прибалтике в направлении Ленинграда, группа армий «Центр» разгромила противника в Смоленской области[10], в то время как более медленное продвижение румынских войск на юге вскоре было скомпенсировано наступлением немецких танковых и моторизованных соединений к Умани и Черному морю.

В течение первой недели кампании немецкое радио умалчивало об успехах армии. Затем 29 июня Берлин нарушил молчание, обнародовал двенадцать коммюнике, объявлявших о стремительном продвижении немцев. В официальных кругах нарастал оптимизм, и среди населения распространялся заразительный восторг, не чуждый после почти двух лет непрерывных побед.

Гитлер твердо верил, что Восточная кампания завершится в течение трех месяцев. Когда генерал Кёстринг, последний военный атташе в Москве, отчитывался перед фюрером, тот подвел его к карте и, указав на Россию, заявил: «Ни одна свинья меня отсюда не вышвырнет». Осторожный Кёстринг лаконично ответил: «Надеюсь, что нет». Военачальники были в восторге. Генерал Варлимонт, до этого настроенный более скептически, чем большинство его коллег, теперь признавал, что переоценил русских; Гальдер, начальник Генерального штаба сухопутных войск, ожидал, что они будут в Москве уже к августу, и даже заявил 3 июля с поразительной самонадеянностью: «В целом теперь уже можно сказать, что задача разгрома главных сил русской сухопутной армии перед Западной Двиной и Днепром выполнена… Поэтому не будет преувеличением сказать, что кампания против России выиграна в течение 14 недель». Далее Гальдер все же отмечает, что, «конечно, она [кампания] еще не закончена. Огромная протяженность территории и упорное сопротивление противника, использующего все средства, будут сковывать наши силы еще в течение многих недель».

Еще 8 июля он решил подготовиться к расквартированию немецких войск в зимний период, причем в качестве не боевых, а оккупационных сил. На следующей неделе сам Гитлер заявлял, что «военное правление Европой после завоевания России допускает существенную демобилизацию армии». Гитлер уже планировал масштабный двойной охват из Восточного Средиземноморья через весь Ближний Восток, и Верховному командованию с большой неохотой пришлось отложить эту кампанию до весны 1942 г. Однако по-прежнему считалось, что шестьдесят дивизий – треть от числа немецких в России – было бы достаточно, чтобы «усмирить» Восток.

Победоносное продвижение на Востоке продолжалось. В сентябре разгром сил Красной армии в Киевском котле принес немцам около 500 тысяч пленных; на центральном участке фронта Орел пал в начале октября; немецкие войска в октябре заняли Харьков и Белгород. Впечатленный успехами своих солдат Гитлер в напыщенной речи 3 октября объявил: «Теперь я могу сказать вам то, чего до сих пор сказать не мог, – враг был повержен и больше не встанет».

Через неделю доктор Отто Дитрих, статс-секретарь министерства пропаганды, заявил на пресс-конференции, что исход войны решен. Таково было опьянение от победы. Оно порождало благоприятные условия для самой крайней точки зрения: если война закончилась и восточные народы покорены, можно безопасно переходить к следующему этапу эксплуатации.

На Востоке

В скором времени немецкое Верховное командование было поражено тем, что, несмотря на сокрушительные поражения, советское сопротивление время от времени было невероятно искусным и сильным. В то время как в одних секторах русские солдаты выходили навстречу продвигавшимся немецким войскам и сдавались без лишнего шума, в других их упрямая стойкость заставила немецкое командование осознать, что оно недооценило своего противника. Хотя подробный анализ советской военной морали еще только предстоит провести, можно смело заявлять, что в рядах советских войск присутствовали элементы как сильного патриотизма, так и пораженчества. Большая часть солдат, оказавшись в боевой обстановке, сражалась, и часто сражалась хорошо; даже некоммунисты в Красной армии зачастую забывали свои прошлые обиды, бросив все силы на выполнение безотлагательной задачи – изгнания «внешнего врага». В то же время захват немцами масс военнопленных свидетельствовал о наличии трещин в советской лояльности – вне зависимости от того, была ли капитуляция вызвана изначальным недовольством советским режимом, военными обстоятельствами или стремлением найти легкий способ выйти из войны. Эта начальная реакция, по-видимому, была полностью предусмотрена советским Верховным командованием, приказавшим сформировать специальные заградительные отряды с целью предотвращения отступления военнослужащих РККА, а также ввести военный трибунал для «ненадежных» элементов.

Каким бы ни был истинный баланс этих противоречивых тенденций в советской морали, первых месяцев войны было достаточно, чтобы опровергнуть две крайние точки зрения, каждая из которых находила поддержку в Берлине: что советское население было безнадежно болыпевизировано и что для краха Советского Союза хватило бы легкого толчка извне, независимо от его источника и исполнителя.

В течение первых недель немцы продвигались по территории, которая до 1939–1940 гг. не была частью СССР. Разумеется, в принадлежавших ранее Польше Западной Украине и Западной Белоруссии[11], а также в странах Прибалтики[12] большая часть населения оставалась враждебной по отношению к советской власти. Образ почти единодушного приветствия, с которым местное население встречало немцев (образ, в последние годы доведенный до абсурда), в значительной степени отражал поддержку, которую жители западной периферии оказывали наступавшим немецким войскам.

Когда немецкая армия достигла территорий, на которых при советской власти выросло целое поколение людей, ситуация заметно изменилась. Жалобы на советский режим были по-прежнему широко распространены, но большая часть населения проявляла явно меньший энтузиазм по отношению к немцам по сравнению с их соседями в недавно захваченных западных районах. Можно было с уверенностью сказать, что отношение населения варьировалось от пассивного «настороженного ожидания» до оптимистичной дружелюбности к новым властям.

Несмотря на то что в этих районах прогерманские настроения были не так распространены, а в Красной армии резонировали сильные ноты патриотизма, не было никаких сомнений в том, что грамотные усилия, направленные на то, чтобы убедить местное население, как гражданское, так и военное, восстать против советской власти, могли бы принести существенные плоды. Но Германия не планировала удовлетворять желания народа на Востоке. Это отсутствие планирования было неотъемлемой частью нацистского подхода; считаться с восточниками значило бы скомпрометировать цели Гитлера.

Даже если нацистская догма запрещала подлинный союз с населением, рейх все же мог пытаться повлиять на него позитивной пропагандой. С сугубо прагматической точки зрения армия была заинтересована в подрыве сопротивления Советского Союза, а власти были озабочены сохранением безопасности и получением согласия на немецкое правление.

В начале войны казалось, что для достижения этой цели прилагались серьезные усилия. Послание Гитлера немецкому народу в утро вторжения содержало то, что оказалось его единственным прямым обращением к народам СССР. Его врагом, заявлял фюрер, был жидоболыпевизм, в то время как (вопреки ранней немецкой пропаганде) «по отношению к народам России немецкий народ враждебности никогда не испытывал». Через неделю Розенберг сделал достаточно неоднозначное заявление, которое можно было интерпретировать в том же ключе. «Национал-социализм, – писал он, – принимает всех, кто захочет присоединиться к нему в этой борьбе». В общем потоке пропаганды, развязанной этой новой кампанией, эти два заявления выделялись как исключения. После этого не выходило никаких обращений к населению захваченных территорий, которые можно было бы истолковать в ключе обещаний на будущее.

Объем нацеленной на Красную армию немецкой пропаганды был колоссальным. До конца года над войсками противника было сброшено более 400 миллионов листовок, произведенных пропагандистскими ротами вермахта. Их содержание, однако, было весьма ограничено: в них советским солдатам предлагалось сдаться, а силы захватчиков изображались в качестве освободителей. В то время как первый посыл мог оказаться эффективным в ситуациях, когда Красная армия находилась в тяжелом положении, последний оказался полным провалом. Хотя в многочисленных сообщениях с фронта предлагалось использовать более «позитивные» и «существенные» лозунги, а сотрудники отдела пропаганды, в число которых входил ряд прозорливых немецких экспертов по советским вопросам, неоднократно выносили рекомендации по обещаниям самоуправления, земельной собственности и гражданских свобод, никаких радикальных изменений не последовало. Заявление Гитлера в начале октября о том, что война выиграна, сопровождалось приказом, запрещавшим любые высказывания в пропаганде на Востоке о судьбе советских территорий, будущих политических договоренностях, намерениях Германии и земельном вопросе.

Таким образом, мало того, что немецкая психологическая война велась без использования самых эффективных мотивов, ситуация усугублялась в силу двух важных заблуждений. Во-первых, агитация в пользу дезертирства советских солдат велась без учета политики и пропаганды на захваченных землях. Немцы наивно полагали, что Красная армия не узнает о фактическом положении дел на оккупированных территориях. На деле же «сарафанное радио» среди советского населения работало быстро и в данном случае точно. Сообщения о злоупотреблениях и жестокостях немцев внесли большой вклад в сведении эффективности предлагавших сдачу в плен листовок к нулю. Во-вторых, не менее важным был разрыв между немецкой пропагандой на завоеванных территориях и реальной деятельностью. Плакаты и обращения к местному населению обещали лучшее будущее (порой вопреки директивам сверху), однако подобные заявления внушали мало доверия при виде поведения немцев.

Новый крестовый поход

Тем временем в Германии нацистский тезис о Востоке повторялся с удивительной монотонностью и избитостью. Тема, изображавшая войну как миссию по спасению западной культуры, была развита в лозунге «обеспечения безопасности Европы». Утверждалось, что Германия получила «европейский мандат» на спасение цивилизации «европейским крестовым походом».

Образ «Востока», с которым эта фиктивная «Единая Европа» боролась, был проекцией довоенной нацистской версии русской истории. Большевизм был не более чем «современной формой стремления, которым были движимы Аттила и Чингисхан». Подробная и широко освещенная работа была предоставлена профессором Вильгельмом Шюсслером из Берлинского университета в ноябре 1941 г. на лекции «От Петра Великого до Сталина». Поскольку советская революция была лишь новым выражением великорусского империализма, Германия, утверждал Шюсслер, лишь продолжала свою двухтысячелетнюю миссию по освобождению Европы от восточного «кошмара».

Прежняя роль Германии на Востоке была преувеличена, чтобы оправдать нынешние претензии. Было обнаружено, что даже в дохристианские времена протогерманцы жили на юге России; около 200 г. до н. э., утверждали немцы, их предки добирались до Казани, Самары и Волги; ранняя «германизация» достигла своего апогея при готах, когда «пространство между Балтийским и Черным морями было заключено в скобки под скандинавским правлением». Это стало «отправной точкой для Великого германского рейха».

Народам на оккупированных территориях об этой кампании не сообщалось, но они должны были почувствовать ее последствия. Вернер Дайтц, высокопоставленный нацистский чиновник, сумел достаточно недвусмысленно продемонстрировать, что советские граждане и их территория не имеют права претендовать на суверенитет. В специальном исследовательском проекте были рассмотрены альтернативные способы эксплуатации, основанные на той аксиоме, что «конечно же… добыча должна пойти на благо Staatsvolk [т. е. немецкому народу]», который занимает и покоряет колониальный Восток. Последний же, будучи «культурно и духовно беднее», должен быть лишен своего суверенитета. Поскольку обнаружилось, что в колониальной зоне производят больше, чем потребляют, доклад завершался словами: «Это совершенно очевидно означает, что завоеванные регионы должны предоставлять рейху больше продуктов, чем получают от него».

Была заготовлена почва для заключительного этапа нацистской пропаганды: кампании «унтерменша». Геббельс заметил в своем дневнике, что «русские – это не люди, а кучка животных… Большевизм просто подчеркнул эту расовую особенность русского народа». И Гитлер согласился.

Унтерменш

В первые месяцы после вторжения советские военнопленные произвели глубокое впечатление на немцев на Востоке. Обращение немцев с пленными, в свою очередь, было, вероятно, первым существенным фактором, который настроил многих восточников против своих «освободителей».

Огромное количество советских солдат сдалось в плен в немецких котлах – более двух миллионов человек лишь за пять самых крупных сражений.

В массах советских военнопленных немецкая пропаганда разглядела свидетельство восточной неполноценности. Почти сразу после начала вторжения немецкие газеты начали публиковать фотографии красноармейцев, называя их «восточными вырожденцами». «Вот как выглядит советский солдат», – гласила типичная подпись; «азиатские и монгольские физиономии из лагерей военнопленных».

Именно в связи с этими фотографиями впервые появился термин Untermensch (недочеловек). Эти военнопленные – а значит, и все советские люди – были «низшими представителями человечества, воистину недочеловеками». «Когда борьба не имеет смысла – они борются. Когда шансы на успех еще есть – они отказываются бороться либо борются совершенно неправильно».

Эта тема была полезна и проста в использовании. Гитлер назвал восточников «монгольской угрозой»; СС вторило: «унтерменш». «Что при татарах, что при Петре I или при Сталине, этот народ рожден для ярма». Именно СС сыграли особую роль в пропаганде концепции «недочеловеков». Одна из их первых публикаций после начала вторжения официально завершила идентификацию режима и людей. Была опубликована брошюра СС: «Действительно, самая что ни на есть большевистская армия. Миллионы, обработанные всеми средствами массовой психологии, ставшие безмозглыми, пролетаризированными, с шорами на глазах; их звериные инстинкты были доведены до фанатизма, самих их превратили в машины: машины, созданные для атаки, для подавления, для сокрушения и слепого уничтожения… Машины, которые нельзя взять и переделать обратно в человеческих существ, способных рассуждать или сочувствовать беззащитным».