В начале XX в. специалист в области хронологии Н.В. Степанов (1857–1914) предположил, что указанные расхождения в датировках – не ошибки, а следствие использования двух различных календарных стилей. Если византийский календарь отсчитывал год с 1 сентября, то на Руси даже после принятия христианства сохранялось существовавшее еще в пору язычества начало года с марта.
Полагают, что подобная ситуация продолжалась примерно до конца XIV в., когда на Руси происходит постепенный переход с мартовского счисления на сентябрьское, просуществовавшее вплоть до эпохи Петра I. Именно от этого времени до нас дошли древнейшие летописные своды. Как известно, Лаврентьевская летопись сохранилась в списке последней четверти XIV в., Ипатьевская датируется концом 1420-х гг. При их создании летописцы, несомненно, должны были учитывать переход с одного календарного стиля на другой. Но в целом ряде случаев это было сделано не без ошибок.
При переводе дат на другой календарный стиль возможны только два варианта: мартовский год по отношению к сентябрьскому с тем же порядковым номером может начинаться или на полгода позже сентябрьского, или на полгода раньше. Поэтому Н.В. Степанов предложил мартовский год, начинающийся на полгода позже сентябрьского, назвать мартовским, а тот, который начинался на полгода раньше сентябрьского, – ультрамартовским (от лат. ultra – по ту сторону). Тем самым вполне удовлетворительно объяснялась небольшая (в один-два года) хронологическая разница в описании одних и тех же событий различными летописями.
Позднее эту тематику развил Н.Г. Бережков (1886-1956), предпринявший попытку научного обоснования датировок летописных событий. В своей работе «Хронология русского летописания» он проанализировал Лаврентьевскую, Ипатьевскую и Новгородскую первую летописи и на их основе дал хронологическую «привязку» всех упоминаемых в них событий. Изданная посмертно книга Н.Г. Бережкова быстро получила признание большинства исследователей Древней Руси и стала хрестоматийной[31].
Но правы ли историки, принимающие построения Н.Г. Бережкова как истину в последней инстанции? При тщательном изучении выясняется, что многие из них носят искусственный характер.
Поясним это на конкретном примере. Как известно, Лаврентьевская летопись состоит из отдельных частей: сразу после «Повести временных лет» в ней идет текст с преимущественно южнорусскими известиями (1110–1161 гг.), а после двухлетней лакуны (1162 и 1163 гг.) начинается летопись преимущественно с известиями Владимиро-Суздальской земли. Казалось бы, именно в соответствии с этим делением и должно проходить в летописи чередование календарных стилей.
Но, на взгляд Н.Г. Бережкова, чередование стилей в Лаврентьевской летописи никак не связано с общепринятым ее делением на отдельные части. Если взять события за XII в., то в Лаврентьевской летописи они распределяются следующим образом: годы 1110–1113, 1117–1118, 1133–1137 ультрамартовские; 1115–1170 в целом мартовские; 1170–1205 в целом ультрамартовские, но 1178, 1180 мартовские. Более того, чтобы хоть как-то «втиснуть» летописную хронологию в свою схему, исследователю, помимо мартовских и ультрамартовских лет, пришлось включить в нее искусственные годы «ниже мартовских»[32].
Подобная конструкция в чем-то напоминает созданную во II в. н. э. Птолемеем геоцентрическую модель мира. Полагая, что центром Солнечной системы является Земля, для объяснения видимых неравномерных движений небесных светил (с попятными движениями планет) он представил их в виде комбинации нескольких равномерных движений по окружностям (эпициклы, деференты, экванты). И только в XVI в. Николай Коперник смог дать настоящую картину механики звездного неба.
Проиллюстрируем ошибочность построений Н.Г. Бережкова анализом датировок событий семейной жизни Марии. Легко убедиться, что Лаврентьевская и Ипатьевская летописи датируют их по-разному. Так, Лаврентьевская летопись датирует рождение сына Марии Владимира 1194 г., а Ипатьевская летопись относит его к 1192 г.[33] Ту же временную разницу видим в датах событий, случившихся в семье Марии в один и тот же год: замужество дочери Верхуславы и рождение сына Юрия (будущего героя битвы на реке Сить). Лаврентьевская летопись рассказывает о них под 1189 г., а Ипатьевская – под 1187 г.[34] Количество подобных примеров можно продолжить.
Н.Г. Бережков, стремясь выяснить хронологию этих событий, попытался датировать их соответственно 1188 и 1193 гг.[35] При этом у него оказалось, что составители летописей (как во Владимиро-Суздальской земле, так и в Киеве) при переводе дат ошиблись в прямо противоположные стороны, причем, что самое главное, одновременно. Внимательный читатель, следуя формальной логике, может предположить, что на Руси в конце XII в. в употреблении одновременно бытовали два календарных стиля: в Южной Руси – мартовский, а в Северо-Восточной – ультрамартовский. Но в это поверить весьма сложно.
Ошибка Н.Г. Бережкова заключается в непонимании самого характера летописания. Как создавались летописи? В сознании наших современников это выглядит примерно следующим образом: где-то в княжеских или монастырских покоях сидел летописец, составлявший годовые хроники современных ему событий. Впоследствии они стали основой для летописных сводов.
Однако подобная картина весьма далека от реальности. В действительности летописи зачастую составлялись «задним числом», много позже описываемых в них событий, а временной промежуток мог измеряться даже не годами, а целыми десятилетиями. Так, Лаврентьевская летопись, законченная в 1377 г., была составлена на основе Владимирского свода 1305 г. Но откуда летописец брал недостающие сведения о более поздних событиях? Если вспомнить, что свод, предшествующий Лаврентьевской летописи, создавался при Владимирском великокняжеском дворе, становится понятным, что летописец при его составлении широко использовал отложившиеся в княжеском архиве материалы[36].
Применительно к нашей теме это были документы о рождении княжеских детей. Известно, что рождение у монархов детей, и в первую очередь сыновей, было не только личным, но и общественным делом. Об их появлении на свет широко оповещались все подданные. Эта традиция была крайне устойчива и дожила в России вплоть до начала XX в. Таковы были, к примеру, известные по источникам грамоты русских царей, а затем манифесты российских императоров о рождении у них детей. Они рассылались по всем городам страны.
Сохранилась, к примеру, грамота царя Алексея Михайловича от 1 июня 1661 г., направленная пермскому и соликамскому воеводе С.П. Наумову: «В нынешнем во 169 году мая в 30 день за молитвы святых отец Бог простил царицу нашу и великую княгиню Марью Ильиничну; а родила нам сына царевича и великого князя Феодора Алексеевича всея Великия и Малыя России, а имянины ему июня 8 числа. И как к тебе ся наша грамота придет, и ты б велел собрать в съезжую избу всяких чинов служилых людей, и нашу великого государя радость им сказать»[37]. Одновременно из Москвы духовными властями отправлялись «богомольные грамоты», которые зачитывались публично в церквях, после чего в храмах совершались благодарственные молебны. С этого момента имя новорожденного должно было поминаться во время церковных служб наряду с именами остальных членов царской семьи.
Подобная практика продолжилась и в XIX в. Манифест 1827 г. о рождении у Николая I второго сына сообщал: «Объявляем всем верным нашим подданным, что в 9-й день сего сентября любезнейшая наша супруга, государыня императрица Александра Федоровна, разрешилась от бремени рождением нам сына, нареченного Константином». Этот же документ официально провозглашал младенца «высочеством», тем самым встраивая его в фамильную иерархию династии[38].
Судя по всему, подобные извещения подданным выпускались от имени князей и несколькими столетиями раньше. При этом можно полагать, что, в отличие от более позднего времени, они издавались только по случаю рождения сыновей. Об этом говорит тот примечательный факт, что в Лаврентьевской летописи имеются известия о рождении семи из восьми сыновей Марии[39]. В то же время сообщения о появлении на свет княжеских дочерей в ней отсутствуют, хотя по другим источникам известно о четырех дочерях княгини.
Судя по Лаврентьевской летописи, в XII в. формуляр подобных извещений был довольно устойчивым и содержал следующие сведения: имя отца, дату рождения сына, приходившуюся на этот день церковную память того или иного святого, крестильное имя ребенка. Так, под 1194 г. читаем: «Того же лета родися оу благовернаго и христолюбиваго князя Всеволода, сына Гюргева, внука Володимеря Мономаха, сынъ, месяца октября въ 25, на память святаго Маркиана и Мартурья, в канунъ святаго Дмитрия, и нареченъ бысть в святемь крещеньи Дмитрий»[40].
Но подобные извещения являлись не единственным источником для летописца в известиях о рождении княжеских детей. Это хорошо видно, если сравнить с предыдущим сообщением о рождении Дмитрия в Ипатьевской летописи. Нетрудно заметить, что последняя по сравнению с Лаврентьевской содержит дополнительную информацию. Выясняется, что помимо крестильного ребенок имел и «княжее» имя, которое было дано в честь его деда Владимира Мономаха, а сам он появился на свет ранним утром: «Того же лета оу великого князя Всеволода родися сынъ, до заутреняя святого Дмитреа дне, и именины же тогда бяхоуть; Всеволодъ же веле оучинити сынови своемоу во свое имя Дмитрей въ святемъ крещении, а княжее имя учини ему Володимиръ, деда своего имя Мономаха Володимера»[41].
Аналогичную ситуацию видим в известии о рождении четвертого сына Марии – Юрия (Георгия). В Лаврентьевской летописи его рождение отнесено к 1189 г., но ни число, ни месяц его рождения не указаны (это можно объяснить тем, что у летописца оказался в руках ветхий экземпляр подобного извещения): «Родися оу Всеволода сынъ и нарекоша и въ святомъ крещеньи Георгий». В Ипатьевской летописи эта запись помещена под 1187 г. и достаточно подробна: «Toe же осени родися сынъ у великаго князя Всеволода в Соуждали, во Филипово говение, месяца ноября во 26 день, на освящение церкви моученика Георгия, и веле отецъ его Всеволодъ епископу Луце нарещи имя емоу Юрьи, дедне имя; и бысть радость велика в Суждальской земле во всей»[42].
Историки колебались при определении года рождения Юрия Всеволодовича. Самый авторитетный из дореволюционных «Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона» указывал, что князь родился или в 1187 г., либо 1189 г. А.В. Экземплярский, автор соответствующей статьи, не мог выбрать между показаниями двух одинаково авторитетных источников – Ипатьевской (1187 г.) и Лаврентьевской (1189 г.) летописей[43]. Также на два возможных года появления Юрия на свет указывало второе издание «Большой советской энциклопедии»[44].
У Н.Г. Бережкова год рождения Юрия в датировке Ипатьевской летописи вызвал сомнения, ибо, согласно Лаврентьевской летописи, именно в 1187 г. у Марии родился третий сын Борис. Поэтому он предпочел говорить о 26 ноября 1188 г. Данный довод показался настолько убедительным В.А. Кучкину, автору соответствующей статьи из «Советской исторической энциклопедии», что с его легкой руки, сразу после выхода книги Н.Г. Бережкова, эта дата перекочевала во все последующие энциклопедии[45].
Чтобы разобраться в хронологических «неувязках» двух летописных сводов, необходимо ответить на вопрос: каким образом в Ипатьевской летописи появились излишние сведения, по сравнению с Лаврентьевской? Для начала следует вкратце охарактеризовать Ипатьевскую летопись. Она является памятником южнорусского летописания и разделяется на три основные части: «Повесть временных лет» с продолжением до 1117 г., Киевский свод 1199 г. и Галицко-Волынскую летопись, доводящую описание до 1292 г. При этом создание Киевского свода – центральной части данного памятника – уверенно связывается всеми исследователями с именем князя Рюрика Ростиславича. Для нас важно то, что Рюрик Ростиславич являлся свояком Всеволода Большое Гнездо (его сын Ростислав женился на дочери последнего Верхуславе).
Известна давняя традиция, что монархи, помимо извещения подданных о рождении детей, сообщали об этих событиях родичам и свойственникам. Письма такого рода, как правило, имели более личный характер и содержали такие подробности, каких не могло быть в официальных документах. Судить об этом можно, к примеру, по записке Николая II своей тетке Милице Николаевне, написанной в 1904 г. в день рождения долгожданного наследника: «Дорогая Милица! Не хватает слов, чтобы достаточно благодарить Господа за его великую милость… Все случилось так скоро, что я до сих пор не понимаю, что произошло. Ребенок огромный, с черными волосами и голубыми глазами. Он наречен Алексеем. Господь со всеми вами. Ники»[46].
Возвращаясь в XII столетие, становится понятным, почему в Ипатьевской летописи содержится «избыток сведений» по сравнению с Лаврентьевской – очевидно, Всеволод и Мария не преминули поделиться информацией о рождении сына со свояком и свекром своей дочери. Подобные записи о событиях в жизни родичей обычно записывались в семейные родословники, примеры которых известны по более позднему времени. Данная традиция, уходящая в далекое прошлое, хорошо знакома генеалогам и в определенной мере сохранилась до сегодняшнего дня: многие записывают дни рождения, свадеб и т. п. своих родственников, чтобы не забыть их поздравить с юбилеем.
Аналогичную ситуацию с «избытком» сведений Ипатьевской летописи по сравнению с Лаврентьевской видим в рассказе о замужестве дочери Марии Верхуславы. Согласно Лаврентьевской летописи, она была выдана замуж в 1189 г. за белгородского и торческого князя Ростислава Рюриковича, старшего сына киевского великого князя Рюрика Ростиславича, соправителя киевского великого князя Святослава Всеволодовича: «Князь великы Всеволодъ отда дчерь свою Верхуславу Белугороду за Рюриковича Ростислава, месяца июля в 30 день»[47].
Ипатьевская летопись, хотя указывает и неверную дату – 1187 г., содержит целый рассказ с любопытными подробностями замужества Верхуславы, отсутствующими в Лаврентьевской. Выясняется, что сразу после Пасхи князь Рюрик послал своего шурина князя Глеба с женой Чюрыной и иными многими боярами с женами в Суздаль к великому князю Всеволоду Юрьевичу просить отдать его дочь Верхуславу за своего сына Ростислава. На Борисов день, т. е. 24 июля, Всеволод и Мария отдали сватам дочь, дав за ней богатое приданое, а сватам подарили богатые дары. Вместо обычного расставания на ближайшем стану, родители провожали Верхуславу до трех станов «и плакася по неи отець и мати, занеже бе мила им и млада соущи осми лет».
Вместе со столь юной невестой ее отец отправил своего сестрича Якова (сына сестры Всеволода Юрьевича) с женой и иных бояр с женами. Свадебный поезд прибыл в Белгород на «Евфросиниев день», т. е. 25 сентября, перед «Богословом» (26 сентября). Именно в этот день состоялось венчание молодых в деревянной церкви Святых Апостолов. Церемонию вел местный епископ Максим. После этого отец жениха устроил грандиозную свадьбу («ака же несть бывала в Роуси», по выражению летописца). На ней присутствовало больше 20 князей. Юная Верхуслава получила от тестя в подарок целый город Брягин. Ее сопровождающие, двоюродный брат Яков с женой и владимирские бояре, удостоились богатых даров, после чего отправились на родину[48].
Вместе с тем сопоставление двух летописных известий о свадьбе Верхуславы показывает определенные хронологические «неувязки». Согласно Лаврентьевской летописи, Всеволод выдал свою дочь 30 июля. Но Ипатьевская летопись утверждает, что это произошло неделей раньше – 24 июля. Кому же из летописцев в данном случае следует верить?
Оказалось, что правы оба. Для этого необходимо вспомнить, как оформлялись браки в то время. Известно, что венчанию предшествовало составление «сговорной» и «рядной» грамот, в которых определялись условия заключения брака и размеры приданого. О том, что подобные документы были составлены в данном случае, косвенно свидетельствует замечание летописца, что Всеволод дал за ней «многое множьство бе-щисла злата и сребра». Далее следовала сама свадьба. При этом существовал обычай, что в случае, если родители жениха и невесты находились в разных городах и не могли по каким-либо причинам встретиться, свадебный пир первоначально устраивался у одной стороны, а затем у второй проводилось венчание и второй свадебный пир. Так, рассказывая о браке внука Марии – знаменитого Александра Невского, летописец замечает: «Венчася в Торопчи, ту кашю чини, а в Новгороде – другую»[49]. «Кашу» (свадебный пир) обычно принято было устраивать у отца невесты. Как напоминание об этом, до сих пор известна поговорка «заварить кашу». Исходя из вышесказанного, следует полагать, что 24 июля между сторонами в Суздале был заключен сговор и определены размеры приданого, а 30 июля со стороны родителей невесты был устроен свадебный пир. 25 сентября в Белгороде Киевском в присутствии жениха состоялась уже сама свадьба.
Окончательно убедиться в том, что составитель Ипатьевской летописи использовал именно семейный родословник, доказывает тот факт, что сразу после рассказа о замужестве Верхуславы в ней помещено известие о выдаче Рюриком Ростиславичем своей дочери Ярославы за Святослава, сына новгород-северского князя Игоря Святосла вича (героя «Слова о полку Игореве»). Далее следует известие о приходе «ис половец» старшего сына Игоря – Владимира – с дочерью половецкого хана Кончака и прижитым с нею дитем, которым Игорь устроил свадьбу. Затем видим сообщение о рождении у Всеволода Большое Гнездо сына Юрия[50]. Поскольку в данных известиях упомянуты люди, так или иначе связанные родством или свойством с Рюриком Ростиславичем, у нас нет сомнения, что перед нами – записи семейного родословника.
Но кому из окружения Рюрика Ростиславича принадлежал семейный родословник, использованный составителем Ипатьевской летописи? Ответ легко найти, если сравнить между собой известия двух летописных сводов о семейной жизни Марии и Всеволода. В отличие от Лаврентьевской летописи Ипатьевская молчит о рождении сыновей Константина и Бориса, свадьбе дочери Всеславы. Все они произошли еще до того, как Всеволод и Рюрик породнились, и поэтому не вошли в семейный родословник. Это однозначно указывает на его принадлежность Верхуславе, дочери Марии. Наше предположение подтверждает и наличие в Ипатьевской летописи известия о рождении дочери Марии Сбыславы, отсутствующее в Лаврентьевской. Под 1179 г. она сообщает: «Того же лета до Дмитрова дни родися оу великого князя Всеволода четвертая дчи, и нарекоша имя во святом крещении Полагья, а княже Сбыслава; и крести ю тетка Олга»[51]. Очевидно, она являлась ближней по времени рождения сестрой Верхуславы, и их связывали самые тесные отношения.
Выяснение источника сведений Ипатьевской летописи о событиях семейной жизни Марии позволяет, не прибегая к помощи искусственных построений Н.Г. Бережкова, решить вопрос о хронологических «неувязках» двух важнейших летописных сводов Древней Руси между собой.
Как видим, источником сведений Лаврентьевской летописи явились официальные документы, извещения о рождении княжеских сыновей, а в случае с замужеством Верхуславы – рядная и сговорная грамоты (они должны были храниться в княжеском архиве, поскольку в случае возможного развода служили основанием для возврата приданого). Источником для Ипатьевской летописи послужили частные документы, в данном случае – семейный родословник Верхуславы. Несмотря на то что он содержит больше частных подробностей, любой исследователь предпочтет при датировке тех или иных событий пользоваться официальными, а не частными документами.
Именно частным характером источника сведений Ипатьевской летописи объясняется временной разрыв в два года между ее известиями и Лаврентьевской летописи. Н.Г. Бережков и его последователи полагали, что он возник из-за сочетания мартовских и ультрамартовских календарных стилей. Но разгадка оказывается гораздо проще. Выяснилось, что составитель Ипатьевской летописи одно и то же событие семейной жизни Марии записал дважды. Под 1182 г. сообщается, что свояченица (сестра жены) великого князя Всеволода была выдана замуж за младшего сына киевского князя Святослава Всеволодовича Мстислава: «Князь кыевьскыи Стославъ Всеволодичь ожени 2 сна. За Глеба поя Рюриковноу, а за Мьстислава ясыню из Володимеря Соуждальского Всеволожю свесть, бысть же бракъ велик»[52]. Однако двумя годами ранее тот же источник в статье 1180 г., рассказывая о борьбе Рюрика Ростиславича со Святославом Всеволодовичем за киевский стол, их последующем примирении, помещает известие о том, что Всеволод Большое Гнездо освободил из заключения Глеба, сына Святослава, и выдал за него свою племянницу: «Всеволод же Соуждальский поусти Глеба Святославича из оковъ, прия великоую любовь со Святославомъ и сватася с нимъ и да за сына его меншаго свесть свою»[53]. Тем самым летописец фактически продублировал информацию о браках Святославичей, в результате чего она оказалась разнесенной по двум разным годам. Как следствие этого, возникла разница в два года в датировках последующих событий семейной жизни Марии.
Отсюда вытекает главный вывод – в данном случае следует опираться на Лаврентьевскую летопись, дающую точную хронологию, тогда как Ипатьевская содержит очевидные ошибки в датировке.
Значит ли это, что все построения Н.Г. Бережкова о сочетаниях мартовских и ультрамартовских стилей можно смело отнести к историографическим заблуждениям? У его сторонников оказываются очень серьезные аргументы.
Под 1186 г. Лаврентьевская летопись сообщает о рождении старшего сына Марии Константина: «В то же лето, того же месяца мая въ 18 день, на память святого мученика Потапья, в суботу, родися сын у великаго князя Всеволода; и нарекоша имя ему в святомь крещении Костянтин»[54]. Ипатьевская летопись это событие не отметила.
Н.Г. Бережков, полагая, что в Лаврентьевской летописи статья 6694 г. является ультрамартовской, утверждал, что в действительности Константин родился годом ранее. Основанием для этого стало то, что подобное сочетание числа и дня недели (суббота 18 мая) соответствует не 1186 г., как утверждает Лаврентьевская летопись, а 1185 г. Перед известием о рождении Константина она помещает сообщение о солнечном затмении в среду 1 мая, а после известия о старшем сыне Марии содержит рассказ о знаменитом, благодаря «Слову о полке Игореве», походе князя Игоря Святославича на половцев[55].
Ипатьевской летописи рассказ о походе Игоря известен, но, в отличие от Лаврентьевской, она датирует его 1185 г.[56] Его датировку именно этим годом подтвердили современные астрономы, доказавшие, что солнечное затмение действительно произошло 1 мая 1185 г.[57]
Значит ли это, что сообщение о рождении Константина, отсутствующее в Ипатьевской летописи, но помещенное в Лаврентьевской между двумя событиями, относящимися к 1185 г., необходимо также датировать этим годом?
Обратимся вновь к нему. Составитель Лаврентьевской летописи указал, что княжич родился на день памяти святого мученика Потапия Египетского (или Фивского). Взяв в руки святцы, можно убедиться, что память святого Потапия отмечается не 18 мая, а 8 декабря, к тому же он не мученик, а преподобный[58]. Причиной ошибки стало то, что автор спутал Потапия с Патрикием, являвшимся как раз именно мучеником и память которого в древних месяцесловах отмечалась именно 18 мая[59].
Для нас гораздо важнее то, что, в отличие от Древней Руси, ныне память мученика Патрикия Прусского отмечается 19 мая[60]. Для объяснения подобного противоречия следует напомнить, что в Древней Руси в соответствии с ветхозаветными правилами отсчет новых суток начинался предыдущим вечером. Вплоть до начала XVIII в. сутки разбивались на «ночные» и «дневные» часы. Конец дня возвещали особым знаком, что называлось отдачей часов, а с заходом солнца отсчитывался уже новый день. Данный порядок был отменен решением Синода лишь в 1722 г. с заменой прежних часов общеевропейскими, а началом суток сделалась полночь (в 00.00, как сейчас). Реликтом прежнего отсчета времени является то, что и поныне суточный богослужебный круг начинается именно с вечерни.
Таким образом, если какое-либо событие произошло вечером, скажем в 21 час, то, с одной стороны, по церковному счету, оно записывалось уже следующим днем, но с другой, по бытовому счету, – датировалось еще предыдущим. Именно это и произошло с рождением Константина. Он появился на свет вечером 18 мая, но уже после начала нового церковного дня, в который, судя по сообщению летописца, и был крещен. Отсюда становится понятным, что составитель Лаврентьевской летописи был прав, когда датировал рождение Константина 1186 г.
Подобная ситуация не являлась чем-то уникальным для Древней Руси. Ее мы видим в случае с датировкой смерти Ярослава Мудрого. Ипатьевская летопись под 6562 (1054) г. сообщает: «Преставися князь Руский Ярославь… Ярославу же приспе конець житья и предасть душю свою месяца февраля в 20 в суботу 1 недели поста въ святого Федора день»[61]. Однако среди древних граффити Софийского собора в Киеве была обнаружена запись, относящая это событие не к субботе, а к воскресенью: «Въ [лето] 6562 месяца феврари 20 успение царя нашего въ въскресени в… еде… Феодора». В свое время это разногласие породило дискуссию о дате кончины Ярослава Мудрого, пока ее не объяснил Б.А. Рыбаков: Ярослав умер в ночь с субботы на воскресенье, когда по одному счету (бытовому) была еще суббота, а по церковному счету уже воскресенье[62].