Изменницы

Лондонский Тауэр, февраль 1554 г.

Фрэнсис трясло, как в лихорадке. Левина решительно взяла ее под руку и прижала к себе. В голых ветвях деревьев свистел холодный, пронизывающий ветер. От сильных порывов задирались подолы платьев; женщины придерживали руками чепцы, чтобы не слетели, потуже завязывали ленты под подбородком. Зимнее небо отливало перламутром, словно в облаках кто-то открыл устричные раковины. На бледном размытом фоне силуэт Белой башни казался особенно зловещим. Редкая толпа зрителей топталась у эшафота; они молча переминались с ноги на ногу и дышали на ладони, пытаясь согреться. Два возчика катили тачку, но Левина не смотрела на них. Запрокинув голову, она разглядывала окно под самой крышей башни; ей казалось, что она видит в проеме человеческую фигуру.

– О боже! – прошептала Фрэнсис, зажимая рот рукой. – Гилфорд!

Левина обернулась и замерла от ужаса. В тачке под окровавленным тряпьем лежало тело Гилфорда Дадли. Дыхание Фрэнсис участилось, сердце забилось в горле как сумасшедшее, лицо позеленело. Левина взяла ее за узкие, как у девочки, плечи, развернула к себе лицом и, пристально глядя ей в глаза, приказала:

– Дышите глубже, Фрэнсис, дышите глубже! – Она задышала глубоко и ровно, надеясь, что Фрэнсис, подражая ей, немного успокоится. Левина не могла представить, что испытывает несчастная мать в ожидании казни своей семнадцатилетней дочери, когда осознала, что не в ее силах помешать страшному действу.

– Не понимаю, почему Мария… – Фрэнсис словно поперхнулась словами и начала снова: – Почему королева не позволяет нам увидеться с ней… Чтобы попрощаться.

– От страха она стала безжалостной, – ответила Левина. – Наверное, ей всюду мерещатся заговоры. Ей кажется, что даже мать и ее приговоренная к смерти дочь способны плести интриги… – Она склонилась к своему борзому псу по кличке Герой и погладила его выпуклые позвонки. Пес, словно желая ее успокоить, ткнулся носом ей в юбку.

Левина вспомнила, как рисовала Джейн Грей в ее королевских регалиях – с тех пор не прошло и года. Тогда ее внимание привлекла юная девушка с пристальным взглядом широко расставленных темных глаз, в которых мелькали золотистые искорки, у нее были длинная шея и изящные руки. Джейн производила впечатление одновременно силы и беззащитности. Конечно, «рисовала» – не совсем точное слово, потому что Левина едва успела приколоть к доске бумагу для эскиза и приступить к фону. Вскоре в Лондон во главе армии прибыла Мария Тюдор и свергла с престола свою юную кузину, которой сегодня отрубят голову. Тогда именно Фрэнсис Грей помогла Левине разбить доску и бросить ее в огонь вместе с этюдом. Последнее время колесо фортуны поворачивалось в Англии очень быстро.

Бросив взгляд через плечо, Левина заметила группку католических священников. Среди них выделялся Боннер, лондонский епископ, толстый и гладкий, похожий на нелепого младенца-переростка. Левина хорошо знала его, ведь она живет в его приходе; Боннер славился своей жестокостью. Он расплылся в надменной улыбке – радуется, что юной девушке отрубят голову? Торжествует победу? Левине очень хотелось бы влепить ему пощечину, стереть с его физиономии самодовольную улыбку. Она отчетливо представляла себе багровую отметину у него на лице, и даже ладонь у нее зачесалась, словно после удара.

– Боннер, – прошептала она, наклоняясь к Фрэнсис. – Не оборачивайтесь. Если он встретится с вами взглядом, еще, чего доброго, поздоровается!

Фрэнсис кивнула, сглотнув подступивший к горлу ком. Левина поспешно увела подругу подальше от вновь пришедших, чтобы она не столкнулась с ними лицом к лицу. Немногие явились взглянуть на казнь девушки, которая пробыла королевой лишь несколько дней. По слухам, над Анной Болейн пришли поглумиться несколько сот человек, с нее и пошла мода обезглавливать королев. Сегодня никто не будет свистеть и улюлюкать. Все в ужасе от предстоящей казни, кроме Боннера и его приспешников, но даже они не настолько тупы, чтобы публично демонстрировать радость. Левина думала о королеве во дворце, представляла, как бы она ее нарисовала. Сейчас Мария сидит в окружении самых доверенных фрейлин – скорее всего, все они молятся. Но Левине Мария представлялась в одиночестве в пустом приемном зале; когда ей только что сообщили, что по ее приказу казнили ее молодую родственницу, которую она прежде так любила. У Марии на лице вовсе не скрытое торжество, как у Боннера, и не страх, хотя ей есть чего бояться. В конце концов, прошло лишь несколько дней после неудавшегося вооруженного мятежа Томаса Уайетта. Восставшие хотели посадить на престол сестру Марии Елизавету. Левина отчетливо видела перед собой узкое лицо королевы, белое, как лист нового пергамента, ее мертвые, бесстрастные глаза. Судя по всему, казни только начались.

– Во всем виноват ее отец, – бормотала Фрэнсис. – Я не могу не думать о том, что он сделал, Левина… Из-за его бездумного тщеславия… – презрительно выплевывала она, точно произносимые ею слова были грязные.

Левина снова бросила взгляд на верхний ярус башни, гадая, кто там в окне. Может быть, муж Фрэнсис, отец Джейн, Генри Грей, которого также обвиняют в государственной измене. Тачка остановилась рядом с невысоким строением наискосок от них. Возчик завел разговор с каким-то приятелем; похоже, ему скучно и безразлично, что он везет в своей тачке тело казненного юноши.

– Это карточный домик, Вина, карточный домик!

– Фрэнсис, не надо. – Левина положила руку на плечо подруги. – Вы сведете себя с ума.

– А королева… где ее милосердие? Ведь мы ее близкая родня. Elle est ma première cousine; on était presque élevée ensemble[1].

Левина молчала и лишь крепче сжимала плечо подруги. Фрэнсис часто забывала о том, что Левина почти не понимает по-французски. Левина никогда не спрашивала Фрэнсис, почему та, англичанка до мозга костей, так любит французский язык – тем более что при дворе Франция давно не в моде. Возможно, любовь к французскому как-то связана с матерью Фрэнсис Марией Тюдор, младшей сестрой Генриха VIII, которая около года была женой короля Франции Людовика XII.

К ним приближался какой-то незнакомец; из-за развевающегося на ветру черного плаща он был похож на летучую мышь. Остановившись рядом с двумя женщинами, он вежливо поклонился, снял берет и стал мять его в руках.

– Миледи, – произнес он, щелкая каблуками. – Сэр Джон Бриджес, комендант Тауэра.

Вид у него был суровый. «Наверное, – подумала Левина, – именно так должен выглядеть тюремщик». Правда, он тут же оставил официальный тон.

– Всей душой сочувствую вам. Мы с женой… – Он сбился, голос его едва заметно задрожал. – За последние месяцы мы очень привязались к вашей дочери. Она замечательная девушка.

Фрэнсис, не в силах вымолвить ни слова, молча взяла коменданта за руку и медленно кивнула.

– Сейчас ее спустят вниз. – Сэр Джон понизил голос почти до шепота: – Я могу устроить, чтобы вы ненадолго повидались с ней. Она отказалась видеться с мужем перед тем, как его… – Видимо, он собирался сказать: «Перед тем, как его казнили», но ему хватило такта промолчать. – Она попросила позволения увидеться с вами.

– Отведите меня к ней, – с трудом выговорила Фрэнсис.

– Предупреждаю, будьте крайне осторожны. Мы не должны привлекать к себе внимание. – Сэр Джон явно имел в виду Боннера и свору его приспешников. – Сейчас я уйду. Через несколько секунд следуйте за мной. Войдите черным ходом вон в то здание. – Он жестом указал на невысокую пристройку к Колокольной башне. – Мы будем ждать вас там.

Он ушел; через некоторое время Фрэнсис и Левина последовали за ним. Со стороны было похоже, что они ищут убежища от ветра. Им пришлось пригнуться, чтобы пройти в низкую дверь; закрыв ее за собой, они оказались в полной темноте и не сразу разглядели напротив входа еще одну дверь. Левина гадала, нужно ли им войти в нее. Она понимала, что ей придется взять инициативу на себя, потому что Фрэнсис, похоже, сейчас ни на что не была способна. Когда она сделала шаг в сторону второй двери, та со скрипом открылась; из-за нее выглянул Бриджес. Увидев женщин, он открыл дверь шире, и к ним вышла Джейн. Она была в черном с ног до головы. В своих маленьких белых ручках она держала две книги.

– Мама! – с улыбкой произнесла она, как будто сегодня был самый обычный день.

– Chérie! – воскликнула Фрэнсис, мать и дочь кинулись друг к другу в объятия. Фрэнсис снова и снова шептала: – Ма petite chérie![2]

Французский язык добавлял встрече драматизма, как будто они разыгрывали живую картину. Левину поразило и то, что Фрэнсис скорее можно было принять за дочь Джейн, которая была очень сдержанна и хладнокровна.

Левина отошла в сторону и тактично отвернулась. Правда, мать и дочь, похоже, забыли о том, что она тоже здесь.

– Мне так жаль, chérie… о, как мне жаль!

– Знаю, Maman. – Джейн первая разомкнула объятия и, собираясь с духом, разгладила платье. – Ne vous inquietez pas[3]. Господь избрал меня для этого. Я по доброй воле отправляюсь к Нему как посланница новой веры.

Нет больше той девушки, портрет которой Левина писала несколько месяцев назад; теперь перед ними явилась молодая гордая женщина, безупречная и спокойная. Левина тяжело вздохнула. Неожиданно в голову ей пришла странная мысль: Джейн Грей могла стать гораздо более достойной и мудрой королевой, чем Мария Тюдор. Если бы народ увидел ее такой, какая она сейчас, никто бы и не подумал поднимать армию для ее свержения и воцарения на престоле ее кузины-католички.

– Жаль, что у меня нет хотя бы немного твоей отваги, – пробормотала Фрэнсис.

– Пора, Maman, – сказала Джейн, покосившись на Бриджеса. Тот медленно, торжественно кивнул. Джейн передала Фрэнсис одну из своих книг, прошептав: – Там, внутри, послание для вас – и еще одно для Кэтрин; ей я написала кое-что в самой книге, потому что в противном случае она наверняка потеряет письмо – моя младшая сестренка вечно все теряет! – Она засмеялась; ее звонкий смех даже у Фрэнсис вызвал подобие улыбки. На миг мать и дочь стали так похожи друг на друга, что Левина неожиданно для себя тоже улыбнулась. Смех Джейн оборвался, и она тихо попросила: – Maman, берегите Кэтрин. Боюсь, у нее не слишком много выдержки.

Левина вдруг с ужасом осознала, что младшая сестра Джейн неизбежно станет новым центром протестантских заговоров. Многие наверняка захотят свергнуть католичку Марию Тюдор и посадить на трон кого-то из своих единоверцев; но заговорам суждено было заканчиваться неудачей.

– А что передать от тебя Мэри? – Фрэнсис имела в виду младшую из трех своих дочерей.

– Мэри умная. Ей мои советы не нужны.

Взмахнув тонкой рукой, Джейн ушла. Миг – и ее нет, и внутренняя дверь закрылась за ней. Фрэнсис одной рукой крепко прижала к себе книгу, а второй схватилась за стену, чтобы не упасть.

– Пойдемте. – Левина взяла ее под локоть и вывела на улицу, где бушевал ветер. За то время, пока их не было, зрителей у эшафота добавилось, и все же это была не толпа, а лишь группа людей.

Но вот они появились: первым появился мертвенно-бледный Бриджес, за ним – католический священник, которому так и не удалось обратить Джейн в свою веру. Головы у обоих низко опущены. За ними шла Джейн, отважная, с прямой спиной, она держала перед собой раскрытую Псалтирь, губы шевелились в молитве. По бокам от нее шествовали две ее фрейлины, которые не могли сдержать слез. Сцена отпечаталась в мозгу Левины: черное платье Джейн на фоне желтовато-серого камня Тауэра у нее за спиной; то, как ветер дергал подолы платьев, чепцы, словно предлагая побег; скорбные фрейлины, чьи яркие платья выглядели неуместно; бледное лицо Бриджеса; выражение суровой безмятежности на лице Джейн. Левине захотелось запечатлеть сцену в красках. Сильный порыв ветра сломал ветку ближайшего дерева, и она с треском упала на землю, так близко от Лондонского епископа, что тот испуганно вздрогнул и отошел подальше. Интересно, подумала Левина, многие ли из присутствующих, подобно ей, пожалели, что ветка не упала на голову Боннеру или кому-то из его приспешников.

Джейн Грей поднялась на помост и развернулась к зрителям, собираясь говорить. Она была так близко, что, если бы Левина встала на цыпочки, смогла бы дотронуться до подола ее юбки. Но порывы ветра унесли прочь слова приговоренной; до них долетали лишь обрывки ее речи:

– Умываю руки мои в невинности… – Она сложила свои маленькие ручки. – Я умираю истинной христианкой и не ищу спасения никаким другим способом, а только милостью Божией. – Джейн до последнего мгновения хранила верность новой вере; Левина жалела, что ей недостает непреклонности этой молодой девушки.

Произнеся речь, Джейн сбросила с плеч платье, передала его фрейлинам и развязала чепец. Когда она сняла его с головы, волосы, свободные от лент и завязок, плавно взмыли вверх, как будто хотели поднять ее в небеса. Она обернулась к палачу. Левине показалось, что он просит у нее прощения, но слов она не слышала. Зато увидела искаженное лицо – значит, происходящее ужасало даже палача. Только Джейн выглядела совершенно спокойной.

Джейн взяла у одной из фрейлин плотную ленту и, покачав головой, отказалась от чьей-либо помощи, сама завязала себе глаза. Затем она упала на колени, сложила руки перед собой и произнесла молитву. Помолившись, она вдруг словно потеряла самообладание, пошатнулась и потянулась к плахе, но не могла найти ее с завязанными глазами.

Все смотрели на нее, но никто не пытался ей помочь. Зрителей словно парализовало от ужаса при виде того, как совсем юная девушка на пороге смерти пытается ухватиться за что-то прочное. Не было слышно ни звука; даже ветер утих, как будто само Небо затаило дыхание. А Джейн все искала плаху, размахивая руками в воздухе. Не в силах больше выносить ее страданий, Левина вскарабкалась на эшафот и сама положила холодные маленькие ручки, в сущности, совсем еще детские, на место. Слезы жгли ей глаза, когда она с трудом спустилась к Фрэнсис, оцепеневшей от горя.

Взмах топора, струя алой крови – и все кончено… Фрэнсис упала на руки Левины; та удержала ее и закрыла ей глаза, когда палач поднял за волосы голову Джейн Грей и показал ее толпе: дело сделано. Левина не знала, почему она сама подняла глаза, но, когда она смотрела на эшафот, ей казалось, что она видит не то, что происходит в действительности, а сцену, возникшую в ее воображении: на месте палача – королева со скрюченными пальцами, которыми она держит окровавленную голову своей молодой родственницы. Лицо королевы спокойно, она не замечает, что ее платье в крови. Зрители молчат; только вновь, словно в негодовании, поднимается ветер.

Левина отошла в сторону; ее вывернуло в сточную канаву.

Дворец епископа, Винчестер, июль 1554 г.

– Сидите тихо, Мэри Грей, – велела мистрис Пойнтц, и голос у нее такой же грубый, как ее пальцы. – Не вертитесь!

Она слишком сильно дергала меня за волосы, заплетая ленты. Мне хотелось крикнуть, чтобы она прекратила, чтобы не трогала меня.

– Ну вот, – сказала она, надевая мне на голову чепец и туго завязывая его под подбородком.

Чепец закрыл мне уши. Я слышала шум моря, как в большой раковине, которую мы, бывало, прикладывали к уху в Брадгейте. Интересно, что случилось с той раковиной после того, как Брадгейт перестал быть нашим домом?

– Магдален поможет вам надеть платье. – Пойнтц слегка подтолкнула меня к черноволосой девушке; та мрачно покосилась на меня.

– Но я еще не… – начала было Магдален.

– Прошу вас, делайте как я велела, – прервала ее мистрис Пойнтц, и голос у нее такой же жесткий, как обруч под моей верхней юбкой.

Брюнетка закатила глаза и переглянулась со стоящей рядом с ней кузиной Маргарет.

Нас окружала настоящая неразбериха: сундуки с откинутыми крышками, в которых сложены платья; чепцы то и дело падали с подоконников; повсюду лежали груды украшений. В воздухе плыли ароматы духов. Невозможно и шагу ступить, чтобы не получить тычка, так у нас было тесно; девицы толкали друг друга локтями, дотягиваясь до своих вещей. Maman страдала почти так же, как и мы, потому что ей приходилось делить комнату еще с пятью дамами. Но их комната хотя бы закрывалась. Комната четырнадцати младших фрейлин, где мы ночевали, на самом деле представляла собой лишь занавешенный угол в конце коридора. Все утро мистрис Пойнтц отгоняла от занавеса любопытных молодых людей, которые надеялись хоть одним глазком увидеть, как переодеваются девушки постарше.

Я протянула платье Магдален; та взяла его и презрительно хмыкнула:

– Интересно, как его надевать? – Она встряхнула его кончиками пальцев, стараясь держать подальше от себя.

– Верхняя часть, – я показываю высокий воротник, который сшили специально по моей фигуре, – надевается вот так.

– Прямо на горб? – фыркнула Магдален.

Я заставила себя не плакать, спрашивая себя, что бы сделала на моем месте сестрица Джейн. «Будь стойкой, Мышка, – наверняка сказала бы она. – Не показывай никому, что ты чувствуешь на самом деле».

– Не знаю, почему королева хочет, чтобы такое создание присутствовало на ее свадьбе, – шепнула Магдален кузине Маргарет, но не слишком тихо, так что я все слышала.

Боясь, что заплачу и все будет еще хуже, я представила себе портрет Джейн. Помню, однажды она сказала: «Господь избрал для тебя определенный путь, и на то непременно есть какая-то причина. В Его глазах ты – совершенство, и в моих тоже». Но я-то знаю, что я – не совершенство; у меня сутулые плечи и искривленная спина, а ростом я с пятилетнюю девочку, несмотря на то что лет мне почти вдвое больше. «И потом, важнее то, что вот тут», – перед моим мысленным взором Джейн прикладывает кулачок к сердцу.

– У Мэри Грей больше прав присутствовать на королевской свадьбе, чем у вас, – возразила ей Джейн Дормер, любимица королевы. – В ее жилах течет королевская кровь.

– Но в каком уродливом теле! – пробормотала Магдален и, фыркая, начала шнуровать мне корсет.

Ценой предстоящей свадьбы стала жизнь моей сестры; ее убила королева. Хотя прошло сто шестьдесят четыре дня с тех пор, как ее убили (я помечаю каждый день в своем молитвеннике), горечь утраты не притупилась – и, наверное, не пройдет никогда. Я похожа на дерево, в которое ударила молния; такое дерево росло в Брадгейтском парке. Внутри оно совершенно выгорело и стояло черное и пустое.

Ненавидеть королеву так, как ненавидела ее я, – грех, государственная измена. Но я ничего не могла с собой поделать. Ненависть разрасталась во мне. «Не показывай другим свои чувства», – наверняка сказала бы сейчас Джейн.

– Ну вот, – сказала Магдален, отворачиваясь. – Все готово.

Она зашнуровала меня так туго, что я чувствовала себя голубем, которого нафаршировали и зашили нитками перед тем, как жарить.

– Елизавета будет на свадьбе? – спросила кузина Маргарет.

– Конечно нет! – ответила Магдален. – Она заперта в Вудстоке.

– Бедняжка! – обронила Джейн Дормер.

В комнате повисло молчание. Может быть, все они сейчас думали о моей сестрице Джейн и о том, что бывает с теми, кто слишком близко стоит к королевскому трону. Раньше портрет Елизаветы висел в длинной галерее Уайтхолла, но теперь о нем напоминает лишь темный прямоугольник на деревянной панели.

Меня беспокоила еще одна мысль: ведь сестрица Кэтрин тоже входит в число девушек, которые стоят совсем близко к королевскому трону.

– Кто-то сказал, что Елизавета даже в парк не может выйти без охраны, – прошептала Магдален.

– Хватит сплетничать! – прервала ее мистрис Пойнтц и обратилась ко мне: – Где ваша сестра?

– Кэтрин? – спросила я, не совсем уверенная, о ком именно она говорит – среди фрейлин много сестер.

– Разве у вас есть другая сес… – Мистрис Пойнтц умолкла. Наверное, вспомнила, что другая моя сестра умерла. Теперь она улыбнулась мне, склонив голову, и погладила меня по плечу со словами: – Мэри, платье сшито хорошо. У вас в нем красивая фигурка. – Голос у нее певучий, как будто она говорила с маленькой девочкой.

Я угадала неприязнь за ее улыбкой и в том, как она украдкой вытерла о юбку руку, которой прикасалась ко мне, как будто боялась заразиться. Я не ответила, и она послала Джейн Дормер на розыски Кэтрин – та, судя по всему, снова проказничала.

Я заметила в груде вещей Кэтрин Новый Завет на греческом, который принадлежал сестрице Джейн, и вынесла его в коридор, раскрыла обложку и на внутренней стороне увидела письмо, адресованное Кэтрин. Самого письма я не читала, только любовалась мелким почерком Джейн. Мне не нужно читать письмо, ведь я выучила его наизусть:

«Милая сестрица, оставляю тебе книгу закона Божия. Вот Его последняя воля, то, что Он завещал нам, грешным; Его слова направляют по стезе вечной радости. И если тебе хватит здравомыслия прочесть книгу, она приведет тебя к бессмертию и жизни вечной. Она научит тебя жить; она же научит тебя умирать».

Я все старалась понять, почему Джейн ничего не написала мне. Почему она написала Кэтрин, призывая ее прочесть Новый Завет, хотя мне было доподлинно известно, что Кэтрин едва разбирает греческий. Зато я хорошо читаю по-гречески; бывало, я каждый день слушала, как Джейн читала свою Библию на греческом, а Кэтрин в то время гонялась за своими щенками по парку да строила глазки папиным пажам. Я внушала себе: должно быть, Джейн думала, что мне руководство не требуется. Но хотя я и понимаю, что завидовать стыдно и к тому же грешно, в глубине души очень завидую Кэтрин. И не потому, что Кэтрин красива, как летний луг, а я искривлена, как старое плодовое дерево, но потому, что Джейн решила написать ей, а не мне.

– Мэри, погуляем? – Пегги Уиллоби взяла меня за руку и вывела в крытую галерею, окружающую сад.

Последние дни выдались дождливыми; после ливня пахло свежей землей. Мы осторожно уселись на каменную скамью под навесом, стараясь не намочить платьев: если от воды на шелке останутся пятна, нам попадет от мистрис Пойнтц. Мы самые младшие; Пегги, воспитанница Maman, всего на год старше меня, но больше чем на голову выше, ведь я так мала ростом! У нее светлые волосы, вздернутый нос и круглые блестящие глаза, но у нее заячья губа, и она невнятно говорит.

– Как по-твоему, какой он? – спросила Пегги. Она имела в виду нареченного королевы, испанского принца Фелипе; последние дни у нас в девичьих покоях только о нем и говорили.

Я пожала плечами:

– Ты ведь видела его портрет.

Мы все видели портрет в Уайтхолле; глаза принца под нависшими веками смотрели на зрителя в упор, где бы он ни стоял. При одной мысли о нем меня бросало в дрожь. На нем сверкающие черные доспехи, позолоченные во многих местах; чулки у него белее лебединых перьев. Кэтрин и кузина Маргарет стояли перед портретом, когда его вешали, и толкали друг друга в бок:

– Посмотри, какие у него тонкие ножки! – заметила кузина Маргарет.

– А гульфик какой! – подхватила Кэтрин, и обе прыснули, прикрывая рты ладошками.

– А мне интересно, – сказала Пегги, – привезет ли он с собой инквизицию, как говорят некоторые? – Слово «инквизиция» она произносит, как будто оно горячее и его нужно поскорее выплюнуть, прежде чем оно обожжет ей рот.

– А, вот ты о чем, – ответила я. – Никто не знает.

– А что такое вообще «инквизиция»?

– Не знаю, Пегги. – Это ложь. Я прекрасно знаю, что такое инквизиция, потому что нам все объяснила Maman. Инквизиция – когда людей преследуют и сжигают заживо за их веру. Но мне не хотелось пугать Пегги, ведь ей и так снятся страшные сны, а если у нее возникнет подозрение о том ужасе, который, по словам Maman, угрожает Англии, она вообще не сможет спать. – Но ведь мы с тобой добрые католички, поэтому нам бояться нечего.

Ее рука потянулась к четкам, которые висели у нее на поясе. Пегги такая же католичка, как и я, то есть никакая, но мы должны притворяться, потому что от этого зависит наша жизнь. Так сказала Maman.