Дочь того самого Джойса

– Должно быть, вам пришлось очень нелегко, – ласково произнес мистер Беккет. Он глядел на меня с такой нежностью, что на минуту мне захотелось рассказать ему все, снять груз с души, выпустить на волю все эти воспоминания, что я смотала в крепкие клубки и запрятала поглубже. Но вместо этого я просто доела пирожное, стряхнула крошку с колен и не сказала ничего.

– Какой язык вам нравится больше всего? – Мистер Беккет встал и подбросил в печку угля, наполнив комнату густым облаком дыма.

– Когда мы в кругу семьи, вчетвером, мы говорим по-итальянски. Когда приходят ирландские друзья баббо, мы переходим на английский. А мы с Джорджо пользуемся немецким, если не хотим, чтобы нас поняли друзья баббо. И естественно, мы говорим на французском, когда выходим в город. Это же Париж. Но больше всего я люблю итальянский. Баббо называет его языком любви. – Я погромче произнесла слово «любви», чтобы мистер Беккет расслышал его, шуруя в печке.

Мистер Беккет вернулся к дивану. Его лицо порозовело – не то от жара, пока он возился с печкой, не то от мыслей о любви… понять было сложно.

– Вы настоящий полиглот. Я завидую вам. Я пытался выучить немецкий, язык философии. Ваш отец бегло разговаривает на немецком? – Мистер Беккет осторожно уселся, стараясь избежать выпирающих пружин и пучков конского волоса, и вытер пот со лба.

– Да, – ответила я. Однако мне порядком надоело разговаривать о баббо, поэтому я решила сменить тему. – Сегодня День святой Лючии. Известно ли вам это? – Я взяла из коробки нежно-розовое пирожное и надкусила его так изящно, как только могла.

– День святой Лючии? – Мистер Беккет быстро скрестил ноги и тут же вернул их в прежнее положение. Он напомнил мне сверчка или кузнечика – сплошные ломаные линии и углы.

– Какая, в сущности, ирония. Святая Лючия считается покровительницей слепых, а баббо почти слеп, Джорджо теперь тоже вынужден носить очки, а у меня… у меня тоже дефект зрения.

Я резко замолчала и отвернулась. Зачем я это сказала? Зачем нарочно привлекла внимание к своему косоглазию? Теперь у меня нет выбора, только продолжать. И с этой самой минуты, глядя на меня, он будет видеть только несимметричные зрачки.

– В самом деле?

Я почувствовала, как он впился в меня взглядом.

– Вы не замечали? Страбизм – так это называется в медицине. Баббо говорит, можно сделать операцию и все исправить. – Я подставила лицо свету, лившемуся в окно, и показала на свой левый глаз. – У меня он от матери. Но у нее это совсем в слабой форме, так что никто и не замечает.

Мистер Беккет поставил чашку, осторожно пристроил сигарету на край пепельницы и из-под нахмуренных бровей посмотрел на меня, склонив голову набок, как птица.

– Нет, я ничего не замечал, но теперь, когда вы привлекли к этому мое внимание…

– Каково ваше мнение, Сэм? Стоит ли мне сделать операцию? Баббо перенес их множество, и далеко не все принесли ему пользу. Кроме того, это так дорого.

– Я думаю, что вы… – Он помолчал и снова взял чашку с чаем. Я услышала, как она звякнула о блюдце. – Очень красивая, – наконец закончил он.

Я была так поражена, что уронила на пол пирожное, которое держала в руке, и принялась искать его, забившись чуть не под диван, чтобы скрыть смущение и восторг. По всей видимости, мистер Беккет тоже не собирался говорить это вот так, напрямую, поскольку он тоже ужасно сконфузился, покраснел и пролил половину чая на блюдце.

Я почувствовала, как мои щеки становятся алыми, а сердце подкатывает к горлу. Хорошо, что пирожное куда-то закатилось – у меня появился повод опуститься на колени и спрятать лицо. Красивая! Мистер Беккет считает, что я красивая! У меня вдруг закружилась голова. Все мысли смешались, как будто кто-то засунул в нее ложку и хорошенько взболтал мозг. Сунув руку под диван, я отвела завесу паутины и обнаружила, что именно здесь мистер Беккет хранит свои работы. Вместо пропавшего пирожного я нащупала под выступающими пружинами пачки толстых конвертов. Слово «красивая» все еще звенело у меня в ушах, но пыль отвлекала, забивалась в нос, мне хотелось чихнуть. Я услышала, как мистер Беккет кашляет и спрашивает, все ли со мной хорошо, а потом умоляет не беспокоиться об этом несчастном пирожном. Я встала, оправила платье и стряхнула с рук пыль.

– Я думаю, что оно все же где-то там, – сказала я и немного неловко рассмеялась. – Я не хотела трогать ваши… ваши бумаги.

– Да оставьте его мышам. – Он в который раз сунул мне коробку, но глаза его при этом были опущены. Я заметила, что краска постепенно сползает с его скул… какие у него густые брови, словно распростертые птичьи крылья, и нос с горбинкой, похожий на клюв совы. И стройное тело, нескладное, скованное смущением. Как же я желала, чтобы он просто обнял меня и привлек к себе! Я сглотнула слюну и снова отряхнула платье, будто хотела сбросить с себя и свое желание, и его стеснение, и нашу общую робость. Боже, ну почему я не могла вести себя как современная молодая парижанка! Быть привлекательной, раскованной, дерзкой, как мои знакомые танцовщицы, как Стелла! Я проклинала своих родителей и их ирландскую мораль, которой они сковали меня по рукам и ногам. А потом мне вдруг пришло в голову, что мистер Беккет страдает от тех же самых оков, и мое сердце пронзило острое сочувствие.

Я покачала головой, отказываясь от пирожных, которые он все еще протягивал мне.

– Вы вернетесь в Ирландию на Рождество, Сэм?

– Лишь на очень короткое время. – Он водрузил коробку на горку книг и добавил: – А потом я, возможно, отправлюсь к моим дяде и тете в Германию.

– Не уезжайте надолго, пожалуйста. В январе мама ложится в больницу. Доктора подозревают у нее рак. Мы все вне себя от беспокойства, и баббо будет особенно нужна ваша помощь. – Мое пальто и перчатки лежали на письменном столе мистера Беккета. Я взяла их и постаралась отодвинуть в сторону тревожные мысли о маме. – Сегодня вечером баббо ведет нас ужинать в честь Дня святой Лючии.

– О! – К мистеру Беккету вернулась уверенность, и он спокойно, как всегда, немигающим взглядом наблюдал, как я натягиваю перчатки.

– Солдаты выкололи ей глаза, но после того, как она приняла мученическую кончину, произошло чудо – у нее снова появились глаза. Совершенно нетронутые. – Я подумала, не сказать ли ему, что святая Лючия была пророчицей, что она могла видеть будущее во сне и что я тоже иногда вижу будущее в своих снах. Нет, пока еще не время, решила я.

– Ах да, теперь я припоминаю. Она отказалась повиноваться своему мужу. – Мистер Беккет подошел к двери, открыл ее и придержал для меня.

По коридору плыл запах жареного лука, и слышно было, как журчит вода в соседней ванной комнате, которую он делил с соседом, и кто-то дергает за цепочку унитаза. Я понизила голос.

– И ее отдали в бордель, где лишили девственности. Все это довольно отвратительно. – Мистер Беккет на мгновение отвел глаза. Какой же он чувствительный, подумала я. Но конечно же – он ведь из Ирландии, где о таких вещах никогда не говорят. – А еще баббо назвал меня в честь Лючии ди Ламмермур из оперы Доницетти, – быстро проговорила я, меняя тему.

– Что же случилось с ней? – Мистер Беккет проводил меня по коридору до огромных деревянных дверей, выходивших на рю д'Ульм. В коридоре было холоднее, и сквозь запах лука пробивался влажный дух плесени.

– Она сошла с ума и покончила с собой. – Я надела пальто, готовясь выйти на улицу. – Ее предал собственный брат. А затем ее возлюбленный также покончил с собой, чтобы они могли воссоединиться в раю. Очень печально, но музыка восхитительна. Это одна из моих самых любимых опер.

– В таком случае мне нужно ее послушать. – Мистер Беккет кивнул консьержу, который сидел, завернутый в одеяло, и читал газету. Затем он толкнул тяжелую дверь, и я ощутила на лице ледяное дыхание зимы.

– Вы непременно должны пойти с нами. Я узнаю, когда ее будут давать в Гранд-опера.

Я вытянула шею и расцеловала его в обе щеки. И вдохнула его запах, и ощутила тепло кожи… и позволила им задержаться на моих губах. И все это время у меня в голове звучал его голос: «Я думаю, что вы очень красивая». Снова, снова и снова.

По пути домой я не слышала ничего: ни грохота трамваев, ни резких гудков автомобилей, ни звуков оркестров, настраивающих инструменты перед выступлением в мюзик-холлах, ни криков газетчиков… ничего, кроме его слов, прекрасных слов… Мой тайный поклонник…

Неделю спустя случилось нечто изумительное. Я была в студии месье Борлина, с ее странными окнами-иллюминаторами с видом на базилику Сакре-Кёр и неровными полами, которые скрипели под ногами. Урок уже кончился, но месье Борлин знал, что моя мать не любит, когда я танцую дома, и поэтому, если дальше у него уроков не было, разрешал мне оставаться в студии и заниматься сколько угодно.

Сегодня я работала над «Танцем радуги», пытаясь придумать, как мне синхронизировать некоторые более сложные последовательности из нескольких элементов. Накануне вечером я описала танец баббо, и он очень оживился и заставил меня продемонстрировать наиболее дерзкие отрывки. Он то и дело вскрикивал от восторга и хвалил их новизну и энергию, пока не появилась мама и не велела мне надеть нормальную одежду и вести себя как подобает леди. Но сейчас, когда я склонилась к станку, мне вспомнились слова баббо о парении и переплетении со светом. Бедненький февральский свет струился из иллюминатора и дрожащей полосой падал на паркетный пол. Я скользнула к нему, выбросила руки вверх и согнула тело в идеальную дугу.

– А, мисс Джойс. Рад, что застал вас. Я боялся, что вы могли уже уйти.

Месье Борлин стоял в дверях, поглаживая свой жилет на груди рукой в перчатке, и наблюдал за мной через монокль.

Я выпрямилась и вытянула руки по швам. Что-то в выражении его лица неприятно задело меня. Кроме того, наш учитель был не из тех, кто ведет пустые светские беседы.

– Садитесь. – Он достал из нагрудного кармана фестончатый веер и показал на позолоченное плетеное кресло рядом с фортепиано.

– Но это же ваше кресло, месье. – Я неуверенно двинулась вперед. Никто не смел сидеть в нем, кроме самого месье Борлина.

– Мне и так придется просидеть целый вечер в театре Елисейских Полей.

Я пристроилась на краешек кресла, пытаясь угадать, что же он хочет мне сообщить. Какая новость может быть настолько ужасной, что мне нужно сесть, чтобы выслушать ее? Я вдруг решила, что он хочет выгнать меня. Месье Борлин был печально известен тем, что безжалостно вышвыривал вон учениц, которым недоставало таланта или дисциплины. Я почувствовала, как окаменели мышцы.

– Я взял на себя смелость записать вас на Международный фестиваль танца, который будет в апреле. Понимаю, что извещаю вас об этом несколько поздновато, но уверен, вы готовы к испытанию.

– Что? – непонимающе нахмурилась я. Меня? Может, я неправильно расслышала?

– Позвольте мне быть с вами откровенным. Вы – моя самая талантливая ученица. Современный танец – это алфавит, с помощью которого можно выразить невыразимое. И вы понимаете это лучше, чем кто-либо, мисс Джойс. – Он раскрыл веер и принялся обмахивать лицо, пока я раздумывала над тем, что сказал месье Борлин.

– Что мне нужно будет сделать?

– Подготовить два сольных танца, которые вы придумаете сами. К тому же вам необходимо придумать для них костюмы и постановку. Вы обладаете способностью побеждать, мисс Джойс. – Он захлопнул веер и стал рисовать им в воздухе причудливые фигуры. – Танцовщицы – это пионеры нового рассвета искусства. Я вижу это в вас. Вы двигаетесь так раскованно и выразительно и в то же время полностью контролируете свое тело. Как вам это удается?

– Я начинала с гимнастики, – неуклюже объяснила я. Жаль, что мне нечего больше сказать на эту тему, нет более красочной и достойной истории.

– Да, это заметно. Если уж на то пошло, вы больше акробатка, нежели балерина. Но речь не об этом. Танец – это когда вы как будто рассказываете о чем-то с помощью тела, и вы инстинктивно это понимаете. Я чувствую в вас, мисс Джойс, сильнейшие эмоции, ничем не прикрытые, превращенные в нечто в высшей степени незаурядное. Возможно, даже исключительное. Это дар, мисс Джойс, настоящий дар. – Месье Борлин засунул веер обратно в карман и сощурил прикрытый моноклем глаз.

– Спасибо, месье. – Мне хотелось петь от радости и торжества, но голос не слушался меня. Я говорила медленно и запинаясь, словно была во власти каких-то странных чар. Мной овладело желание пересечь студию огромными прыжками, в танце вылететь на улицу и кружиться до самой Сакре-Кёр, чтобы весь Париж видел мои ликующие пируэты и па. Или закричать от счастья, чтобы мой победный вопль достиг луны и звезд: «Я талантлива! Месье Берлин сказал, что я талантлива!»

– Всего через три месяца вам предстоит соревноваться с самыми лучшими танцовщицами со всего мира. Состав жюри пока еще не утвержден окончательно, но будьте уверены – в него войдут самые известные и выдающиеся танцоры. – Он немного пофыркал носом и развернулся, собираясь уходить. – Заприте дверь, когда закончите, мисс Джойс, и положите ключ в обычное место.

Как только он вышел, я проделала самый высокий гранд жете, какой только могла. Я повторяла прыжок снова и снова. Да, я знала, что мне нужно начинать работать над хореографией конкурсных танцев, но моя голова была слишком легкой, а сердце переполнено восторгом, и все, чего мне хотелось, – это танцевать, танцевать и танцевать. Я прошлась колесом по всей студии – три, четыре, пять раз. Туда и обратно. Туника вдруг показалась мне слишком тяжелой, слишком сковывающей. В ней было невыносимо жарко. Холщовые балетные туфли тоже жали ноги. Мне было тесно. Одним махом я сбросила и туфли, и тунику, оставшись в одних только особых трусиках, которые я надевала на занятия, и маечке. Прохладный воздух студии целовал мои голые руки и ноги. Печка уже погасла, но меня мучил жар, и в одно безумное мгновение я едва не сняла с себя вообще всю одежду, чтобы танцевать обнаженной.

Я сделала несколько обратных сальто. И когда мои ноги в очередной раз оказались над головой, до меня донеслось легкое покашливание. Я неуклюже приземлилась, споткнулась и схватилась за станок. По шее медленно начала расплываться краска стыда, и я пожалела, что не осталась в тунике. Конечно же месье Борлин забыл свой веер. Или, может, потерял монокль. Однако это был вовсе не месье Борлин, а мистер Беккет.

– Я подожду снаружи, – хрипло произнес он, как будто его горло было забито мелкими камушками. – Ваш отец сказал, что вы должны быть здесь. А я как раз проходил мимо.

Я взглянула на свои огромные, неизящные трусы для танцев и внутренне скорчилась от стыда. Но мистер Беккет успел незаметно удалиться; я слышала, как скрипит паркет в коридоре.

– Пожалуйста, не волнуйтесь! – крикнула я, надевая тунику и хватая со станка платье. – Обычно я не танцую в белье, но мне было очень жарко, и к тому же я узнала восхитительную новость.

– Вот как? – Мистер Беккет прочистил горло.

– Мой учитель танцев записал меня в число участников самого крупного конкурса современного танца в Европе. Я очень нервничаю, известие меня взбудоражило, я счастлива до небес и в то же время ужасно боюсь.

– Мои поздравления, – проговорил он через дверь.

– Он считает, что у меня настоящий талант. – Повторяя слова месье Борлина, я услышала, как дрожит мой голос. Неужели он и в самом деле это сказал?

– Мистер Джойс говорил мне то же самое. И я… мне захотелось посмотреть самому.

– Я полностью одета. Можете войти. – Я оправила подол платья и убрала волосы с лица. – Хотите увидеть отрывок из моего «Танца радуги»? Он еще не готов, но когда я работаю над ним, то думаю о баббо.

– Если позволите. – Мистер Беккет осторожно вышел из-за двери.

Я кивнула и прикинула, не снять ли мне платье, чтобы танцевать в тунике, как полагается, но потом в моих ушах словно загремел голос мамы, и я решила оставить все как есть.

– Вообразите, что играет музыка и что я одна из семи танцовщиц. И представьте, что на мне некий радужный костюм.

Я встала в первую позицию, отвела назад правую ногу и сделала несколько первых па. Я скользила по студии, откидываясь назад, наклоняясь вперед, кружась на одной ноге. Я парила в воздухе, словно птица, подчиняясь неведомому ветру. Эфемерная дуга цвета, дрожащая, растворяющаяся. Вспышка света, заключенного в темницу. Разгоняемая бурей радуга, мои полосы цвета трепетали и таяли. Я сжималась в комок и крутилась. Иглы дождя, острые, пронзающие небо. Я раздвинула пальцы, выпуская нежные лучи теплого солнечного света. Я – это спутанный моток сияющих цветов. Золотокожая волшебница, ткущая полотно ветра. Располосованная солнцем властительница мироздания.

– Пока я дошла только до этой стадии. – Я замолчала, ожидая вердикта мистера Беккета, и внезапно почувствовала тревогу и неуверенность в себе. Что на меня нашло? Не иначе, как похвала месье Борлина ударила мне в голову!

– Невероятно, – пораженно выдохнул он. – Я и понятия не имел… Мистер Джойс говорил, что вы прекрасно танцуете, но это… – Он покачал головой, словно вдруг растерял все слова.

Я тоже умолкла, не зная, что сказать. Но неожиданно мои губы раскрылись будто бы сами по себе, и я произнесла нечто столь дерзкое, откровенно кокетливое и мне несвойственное, словно молодая нахальная парижанка овладела моими голосовыми связками.

– Я бы хотела научить вас танцевать, Сэм.

Наступила многозначительная пауза. Я уставилась в пол, ожидая, что сейчас мистер Беккет покраснеет и вежливо откажется. Но он этого не сделал. К моему крайнему изумлению, он произнес:

– Я бы тоже этого хотел. Очень. – Он пристально посмотрел на меня своим странным взглядом – мне всегда казалось, что его глаза видят то, что происходит внутри меня: мое трепещущее сердце, застывший в легких воздух, горячую кровь, мчащуюся по венам.

Я попыталась изменить интонацию, чтобы он не понял, в какой восторг привел меня его ответ.

– Мы начнем с чарльстона. Все в Париже танцуют чарльстон.

– Очень хорошо. Значит, чарльстон. – Он улыбнулся как-то чудно, половинкой рта, и сделал жест в сторону окна. Стрелы дождя разбивались о стекло. – Я должен идти сейчас. Я направлялся на Монмартр.

– Я не смогу учить вас, пока не пройдет конкурс. Сможете ли вы подождать?

– Думаю, да.

Он произнес это немного испуганно, но отчего, я разобрать не сумела.

Выйдя из студии, мы пошли в разные стороны. В конце улицы я обернулась, чтобы в последний раз взглянуть на него. Он всходил по ступенькам к Сакре-Кёр, и ветер развевал его волосы, так что они стояли над головой, как небольшой неровный нимб. Мои мысли немедленно вернулись к танцам, словам месье Борлина, фестивалю и чарльстону с мистером Беккетом. Как же у меня все это получится?

Примечания