Ржевское пекло
Глеб Сергеевич выдержал паузу, прямо как заправский театральный режиссер, водрузил на нос очки и добавил:
– Я с утренней летучки от начальника госпиталя. Велено передать, чтобы завтра к десяти ноль-ноль все члены доблестного экипажа были умытыми и побритыми.
– Что за праздник намечается, товарищ военврач? – спросил Соколов.
– Ладно, чего уж секретничать, – Глеб Сергеевич понизил голос и пояснил суть дела: – Генерал приедет, будет награждать вас и еще несколько человек. Так что готовьтесь. Чтобы орлами выглядеть!
– Из меня орел не получится, – проговорил Омаев и поморщился.
– Ладно, горец! – строго сказал врач. – Не раскисай. Поставлю я тебя на ноги, еще повоюешь! Настоящие орлы, они, знаешь ли, всегда в небо возвращаются.
Воскресное утро было не по-зимнему ярким. Февральское солнце уже заметно припекало через оконное стекло. Руслан Омаев, уставший лежать, измучившийся от тоски, протянул руку и положил ладонь на ту часть одеяла, где замер луч. Одеяло было приятно теплым.
Парню сразу вспомнилось детство: лето у бабушки в горном ауле и вот такое же утреннее солнце, которое подбиралось к спящему мальчику по шерстяному одеялу. Иногда он чувствовал сквозь зыбкий утренний сон, как луч касался его пальцев, перебирался на локоть и двигался выше. Потом он добирался до лица, Руслан просыпался, и лицо его озарялось улыбкой. Его ждал новый день, много открытий и интересных дел.
Детство, как давно ты было! Несколько лет назад? Нет, еще до войны.
Это страшное событие разрубило привычную счастливую жизнь всех советских людей, отняло у них близких и любимых. Но самое страшное состояло в том, чтобы жить и понимать, что уже никогда не будет того, что было до войны. Мир необратимо изменился, люди стали иными. Кто-то говорил, что вот закончится война и мы снова заживем мирной счастливой жизнью. Нет, этого не будет. После таких ран и увечий, которые остались в душе, люди до конца дней своих испытывают боль. Порой совершенно невыносимую.
В назначенное время в госпиталь прибыл представитель штаба фронта. Генерал-майор Мостовой был крупным, довольно шумным мужчиной, как и все люди такого серьезного калибра. Все пространство вокруг себя он заполнял своей массой и громовыми раскатами командного, хорошо поставленного голоса.
Медицинское начальство сняло белые халаты, переоделось для такого торжественного случая в парадную армейскую форму и сопровождало высокого гостя по палатам. Эта торжественная процессия при своем появлении вызывала улыбки даже у тяжелораненых, поднимала настроение тем людям, которые начинали отчаиваться.
Дошла очередь и до танкистов.
Заместитель главного врача предложил провести церемонию награждения экипажа «Зверобоя» в актовом зале, а Омаева, который еще не мог вставать, чествовать потом, отдельно.
Услышав это, Соколов сразу возмутился и заявил:
– Нельзя этого делать, поймите вы! Он член экипажа. Мы второй год в одном танке, чудом вышли все вместе из последнего боя! Как же можно отдельно? Что будет чувствовать Омаев, лежа в палате, зная, что его товарищей поздравляют, а он остался один?
Мостовой присутствовал при этом разговоре.
Он повернулся к Соколову, положил ему на плечо свою сильную широкую ладонь и произнес:
– Молодец, командир! Дело говоришь. Так нельзя, ибо это и есть фронтовое братство. Экипаж, он как семья. Вместе и есть, и спать, и на смерть, и в герои! А ну, пошли все в палату, где твой танкист лежит.
– Мы не готовились там проводить церемонию, – промямлил заместитель главного врача. – Простите, товарищ генерал, но обстановка в палате не совсем торжественная, запах и все такое. Там у нас лежачие…
– Эх, военврач, – тихо сказал Мостовой и с сожалением покачал головой. – Думаешь, только у тебя здесь запах, раны и боль? А сколько мы там, на передовой, ежедневно хлебаем и крови, и вони, и смерти. Да, может, этим ребятам, которые у тебя в той палате умирают и жить хотят, эта церемония нужнее, чем нам с тобой и даже героям этого вот мальчишки-лейтенанта! Они видеть должны, что Родина с ними, что их помнят, о них думают! Пошли в палату!
Сопровождающие не успевали за генералом, шагавшим широко и размашисто. Лишь у палаты он сбавил обороты, пропустил вперед себя заместителя главного врача.
Двери распахнулись, и в палате сразу воцарилась удивительная тишина. Никто из раненых не знал, что генерал наведается к ним. Многие пациенты сами не могли посетить торжество с награждением, лежали и рассуждали о том, что вот повезло кому-то. Получить награду на поле боя почетно, конечно, а в госпитале, когда тебя сам генерал уважил и приехал, это вдвойне приятно.
– Что приуныли, герои? – громогласно осведомился Мостовой и улыбнулся широко, открыто.
В палате сразу не осталось ни одного хмурого или просто серьезного лица. Была у генерала удивительная способность располагать к себе людей с первого взгляда и слова. Улыбались и перемигивались между собой даже те раненые, которые страдали от боли и не надеялись на выздоровление. Дескать, сразу видно фронтовика. Боевой генерал, знает нашего брата!
– Ну, что бойцы, – продолжил генерал, оглядывая палату. – Не буду томить вас. Я пришел сюда не просто так, должен вручить заслуженные награды тем храбрецам, от чьих подвигов фашистам до сих пор икается. Так будет и дальше, до самого их смертного часа. Если все так будут сражаться, как экипаж командирского танка лейтенанта Соколова, как вот этот чеченский парень, радиотелеграфист-пулеметчик Омаев. А остальные где, товарищ военврач?
– Здесь они, – послышался голос за спинами медиков и легкораненых, толпящихся у двери. – Весь экипаж в наличии, товарищ генерал.
В честь такого праздника все раненые, которые должны были получить награды в этот день, надели свежее нательное белье.
Несмотря на это, на чисто выбритые лица, на запах одеколона, флакончик которого экипажу подарил главврач госпиталя, Соколов вдруг почувствовал себя неуютно и даже застыдился. На него вновь накатила тоска. Вот он, раненый, искалеченный. Пусть всего двух пальцев лишился, но из-за этого его могут комиссовать. Ребята оказались в госпитале по вине командира.
А генерал с ними как с героями. Вон какой плечистый, здоровенный. Китель на нем едва по швам не трескается. Вся грудь в орденах.
Алексей смущенно опустил голову. Он, как и положено командиру, стоял крайним правым в строю экипажа.
Генерал, кажется, понял состояние молодого лейтенанта. Он повернулся было к майору, приехавшему с ним, но замер на миг, снова посмотрел на танкистов, потом на раненых бойцов, лежавших в палате.
– Сегодня, товарищи, я мог бы просто зачитать вам слова из наградного дела этого танкового экипажа, – проговорил Мостовой. – Да, они проявили мужество и героизм в бою. Но мне хочется сказать о них больше. Не просто о том, что атака танковой роты лейтенанта Соколова вместе со стрелковым батальном позволила быстро захватить важный и хорошо укрепленный пункт обороны немцев. Обычная боевая работа. Так скажут многие фронтовики, которые с июня сорок первого года находятся на передовой, в самой гуще огня. Но я скажу больше. Танкисты лейтенанта Соколова воюют так всегда. Знаете, что произошло у Васильевки? Танковая рота этого умного, решительного командира в тот день сделала почти невозможное. Она дала командованию возможность взять Васильевку с наименьшими потерями, разгромить фашистов, захватить неповрежденными железнодорожный узел, трансформаторную подстанцию и водокачку. Это значило, что мы смогли заправить машины, перебросить резервы, накормить и напоить своих солдат, дать им возможность передохнуть в тепле. – Генерал все же достал из папки выписку из наградного листа, но тут же сунул ее назад и стал опять говорить своими словами, не прибегая к казенному штабному языку: – Танкисты атаковали Васильевку с ходу. Перед этим они выдержали неравный бой и вышли из него без потерь. Все благодаря таланту своего ротного командира и боевому мастерству всех танкистов. Потом был марш по пересеченной местности. Снова без потерь и поломок. Эти ребята сами сделаны из стали, как и броня их танков. К вечеру предыдущего дня рота лейтенанта Соколова прикрывала смену позиций своей части. Фактически они связали боем немецкие танки, прорвавшиеся в наш тыл в результате контратаки. Еще немного, и под гусеницами фашистов оказалась бы автоколонна с нашими ранеными бойцами, следовавшая в тыл. Действовал Соколов грамотно, как учили. Он сам много чего перенял у старших товарищей, воюя с первого дня войны, постигая непростую науку побеждать. Лейтенант заманил немцев в засаду, а потом открыл огонь. В учебниках танковых школ ничего такого нет. Это дает только опыт. Командир роты так расположил свои машины, что по каждому немецкому танку стреляли два-три наших. Это дало возможность наверняка поражать фашистов с первого выстрела. Да, был риск, что немцы откроют ответный меткий огонь. Ведь расстояние было меньше трехсот метров. Но советские танкисты, как и всегда, оказались на высоте! На поле боя остались все двадцать два немецких танка, прорвавшиеся в наш тыл. Никто не ушел! Вот так и надо бить врага! Вот за это вам, сынки, низкий поклон нашего советского народа. Командование награждает вас орденами Красной Звезды! – Генерал шел вдоль короткого строя танкистов, вручал каждому коробочку с орденом и пожимал руку. – Спасибо, хлопцы! Благодарю вас, орлы! Горжусь вами! – Потом генерал подошел к кровати Омаева, положил ему на грудь коробочку с наградой и прижал ее рукой раненого танкиста, положил сверху свою широченную ладонь. – А ты что раскис, джигит? Давай не хандри да выздоравливай поскорее! Не забыл еще, как в немецком тылу свой экипаж выручал из беды, как вы свою машину из плена вызволили и целую роту вывели к нашим? Благодаря тебе! Лечись, не оставляй своих ребят.
– Я обязательно вернусь в строй, товарищ генерал! – заявил Руслан. – Пока фашист топчет нашу землю, я не успокоюсь.
– Вот теперь верю, – сказал Мостовой, улыбнулся и пожал танкисту руку.
Генерал выполнил все дела, намеченные в госпитале, и собрался уезжать.
В коридоре к нему неожиданно подошел тот самый лейтенант Соколов с перевязанной рукой, которую он, как ребенка, прижимал к груди.
Подойдя к Мостовому, офицер вытянулся, опустил руки по швам.
– Разрешите обратиться, товарищ генерал-майор?
Мостовой снова уловил что-то затаенное в глазах молодого командира. Он кивнул, велел всем сопровождающим идти к машинам, а сам остался с Соколовым наедине.
– Слушаю тебя, танкист!
– Товарищ генерал, я понимаю, что нарушаю установленный порядок, – проговорил Алексей, сбиваясь, нервно сжимая и разжимая правый кулак. – Но у меня нет другого выхода, мне не к кому обратиться, а время идет. Понимаете, я должен быть уверен, мне нужно знать это сейчас!
– Вот те раз! – Брови генерала удивленно взлетели вверх, но лицо его тут же стало строгим и начальственным. – Товарищ лейтенант, оставить мямлить! Приказываю четко и коротко, как подобает боевому командиру Красной армии, доложить причину обращения!
Где-то на улице протяжно завыли сирены. Алексей машинально посмотрел в окно, за которым выздоравливающие бойцы убирали фанерными лопатами снег с дорожек, снимали с гужевой повозки узлы нательного стираного белья. Кое-кто посматривал на небо, но особого беспокойства никто не проявлял. Все уже привыкли к налетам немецких самолетов на железнодорожный мост через Волгу.
– Виноват! – сдерживая нахлынувшее волнение, снова заговорил Соколов. – Мне обязательно нужно остаться в строевой части и сражаться с фашистами. Товарищ генерал, вы же понимаете, что два пальца на левой руке для командира роты не так важны, как для пулеметчика, механика-водителя или летчика. Меня комиссуют лишь потому, что положено это с таким увечьем. Но ведь можно по-человечески ко мне отнестись, пойти навстречу. Я готов рапорт написать хоть на имя самого товарища Сталина!
– Спокойнее, лейтенант! – заявил Мостовой и строго посмотрел на танкиста. – Товарищу Сталину он решил писать. Думаешь, ему есть время читать такие письма? Ладно, я понял тебя. Подумаю, что можно сделать.
Глава 2
Полуторка застряла в снегу, соскочила с проселка в кювет. Все попытки вытолкнуть машину не приводили к успеху. Капитан Слюсарев сорвал голос, выкрикивая команды, но десяток красноармейцев из комендантской роты ничего не могли сделать.
– Черт тебя подери! – хрипло выругал простуженный капитан виновато понурившегося шофера. – Дороги не видишь? Или руки дрожат?
– Так скаты лысые совсем, товарищ капитан, – снова начал бубнить немолодой водитель. – А вы все гнать приказывали. Нешто такими скатами дорогу удержишь?
– Так, бойцы! – перебил шофера капитан и повернулся к солдатам. – Делать нечего. Нами получен приказ к двенадцати ноль-ноль выйти к деревне Зуевка, занять позицию и скрытно ждать появления разведывательно-диверсионной группы противника. Упустить врага мы не имеем права. Фашистская нечисть и ее пособники из числа изменников Родины пробираются к нашим оборонным заводам, к складам с продовольствием и, самое главное, к стратегически важному объекту – железнодорожному мосту через Волгу. Если мы не выполним приказ, не успеем вовремя прибыть в указанное место, то враг уйдет. Тогда может случиться страшное! Фронт для нас сейчас здесь, в глубоком тылу, где куется наша победа! Ненавистный враг это знает. Нам предстоит за два часа преодолеть расстояние почти в двадцать километров. Двигаться придется почти всегда бегом. Если кто отстанет, не сможет бежать, то мы не сможем вас ждать! У нас не будет времени на то, чтобы помочь вам. Я хочу, чтобы каждый понимал это. А сейчас всем снять шинели! Пойдем налегке.
Солдаты торопливо стали стягивать шинели и забрасывать их в кузов полуторки. Они ремнями перетягивали телогрейки, поправляли патронные сумки.
К командиру подошли два молодых красноармейца, вытянулись по стойке смирно.
– Разрешите обратиться, товарищ капитан? – звонким мальчишеским голосом сказал один из них.
– Что тебе, Тягунов? – офицер хмуро окинул взглядом тщедушную фигуру.
– Товарищ капитан, разрешите попробовать нам с Герасимовым в деревне найти лыжи и пройти до Зуевки напрямик. Деревня по дороге впереди, всего в километре. Если получится, то мы будем там раньше всех и сможем задержать диверсантов.
– Ты? С Герасимовым? – Слюсарев недоуменно посмотрел на парней.
Оба щуплые, невысокие, по внешнему виду никак не обладающие силой и выносливостью.
– Да вы хоть умеете на лыжах бегать?
– Умеем, товарищ капитан, – проговорил второй боец, торопясь все объяснить. – Мы же лыжники, а не грузчики. И стрелять умеем.
– Да вы после такого марша, пусть и на лыжах, в небо не попадете! – отмахнулся капитан. – У вас руки и ноги дрожать будут.
– Мы учились бегать и стрелять, – с обидой в голосе проговорил Тягунов. – У нас друг есть, он сын немецкого антифашиста. Его отец в тридцать шестом году должен был участвовать в Зимних Олимпийских играх в Германии. Только не в олимпийском виде спорта, а в демонстрационном показе.
– Да, – поддержал друга Герасимов. – Это были соревнования военных патрулей, гонка на лыжах с тяжелым ранцем за спиной и стрельба из винтовки. Антифашисты готовили выступление, в процессе которого хотели обличить нарождающийся нацизм в Германии, показать миру, что коричневая чума надвигается. Но гестапо добралось до них раньше. Отец нашего друга сумел бежать в Советский Союз. Он рабочий, занимался с нами!
– Так, стоп! – Слюсарев поднял руку. – Так вы умеете быстро бегать на лыжах и метко стрелять? У вас что, есть значки ворошиловских стрелков?
– Не успели сдать нормы на значок. Но мы готовы, у нас получится. Разрешите, товарищ капитан?
– Ладно, – Слюсарев, покусывая губу, смотрел на молодых ребят.
Он считал их ни на что не годными солдатами, тщедушными, совершенно неспортивными. После призыва они попали не в строевую часть, а в комендантскую роту.
«А ведь это выход, – понял вдруг капитан. – Если эти парни успеют добраться то нужного места первыми, то пусть не задержат, не уничтожат диверсантов, но хоть спугнут их, заставят изменить маршрут движения. Да просто стрелять начнут, шум поднимут, а это уже не так и мало».
– Комсомольцы? – строго спросил Слюсарев.
– Так точно! – хором отозвались красноармейцы.
– Вот что, братцы, – капитан понизил голос. – Верю в вас! Видите, застряли мы тут. Трудно успеть нам к поселку в назначенное время. А без этого вся операция может полететь в тартарары! Уйдут эти гады! Вы успейте, хоть как-то задержите врага, если увидите его. Стрельбу поднимите, кричите громче, чтобы видимость была, будто вас там взвод или даже целая рота. А мы постараемся напрямик, по снегу!
– Мы поспеем, товарищ капитан, – заверил командира Тягунов. – Можете на нас положиться!
– Давайте, хлопцы! Только в направлении не ошибитесь!
– Мы умеем по азимуту ходить! – бодро проговорил Герасимов и вслед за другом вскинул ладонь к шапке-ушанке.
Красноармейцы повесили винтовки на шеи и поспешили к поселку. Они то бежали, то переходили на быстрый шаг. Дорога, укатанная колесами грузовиков и гусеницами тракторов, была удобнее, чем снежный наст, на котором то и дело проваливались ноги.
– Валька, ты что удумал? – спросил Герасимов друга, когда они удалились от своего подразделения. – Ты же не дойдешь, у тебя нога толком не срослась после перелома.
– Раз выписали, значит, срослась, – сказал Тягунов и через силу улыбнулся. – У нас с тобой приказ, Мишаня, мы не можем подвести командира, товарищей. Что будет, если диверсанты пройдут к мосту, к какому-нибудь военному заводу?
– Не можем! – проворчал Герасимов. – Вот упадешь ты и встать не сдюжишь. Капитан Слюсарев думает, что ты здоров. Будет надеяться. Понимаешь, что ты натворил?
– Я дойду, Миха, – со злостью ответил Тягунов и прибавил шаг. – Смотри, вон школа на крайней улице. Там точно есть лыжи у учителя физкультуры. Обязательно!
Школьный сторож, фронтовик лет сорока без одной ноги, ковыляющий на самодельном протезе, сначала отнесся к словам солдат недоверчиво, даже проверил у них документы. Мало ли, может, дезертиры, а то те самые диверсанты и есть. Они хотят уйти от погони на лыжах через лес. Но потом сторож решил, что диверсанты не стали бы просить. Они просто прирезали бы его в школьном дворе, забросали бы тело снегом, а потом забрали бы лыжи и тихо.
Он посмотрел в глаза молодым солдатам, кивнул и сказал:
– Верю, сынки! Понимаю, дело такое! Отдам лыжи, а потом с меня пусть три шкуры спустят. Война, она и в тылу война.
Километров через десять Тягунов начал отставать. Его друг оборачивался и смотрел на измученное лицо Валентина, видел, как тот закусил побелевшую губу и продолжает размеренно идти привычным лыжным шагом. Сколько они за последние два года отмахали вместе по пересеченной местности! Теперь это их умение пригодилось для выполнения боевого задания. Но Валька уже терял силы, нога его подводила.
Герасимов остановился поперек лыжни, преградил другу путь и сказал:
– Вот что, Валек, ты ведь знаешь, чем мы рискуем. Ждать не буду, даже не спорь. Я пойду вперед так быстро, как только смогу. Догонишь – хорошо. Нет, значит, буду справляться один. Я продержусь, ты не сомневайся.
– Давай, Миха, – хрипло проговорил Тягунов и сплюнул на снег. – Я только вот в ритм войду. Нога немного того, но это пройдет. Я догоню тебя!
Красноармеец Михаил Герасимов успел вовремя. Он скатился с опушки леса по снежному насту и рухнул на бок, потому что ноги совсем не держали его. Почему-то на тренировках у парня все получалось хорошо и просто. Идешь размеренно, машинально отсчитываешь примерный километраж по меткам, заранее оставленным на маршруте, или просто помня карту. Потом выходишь на огневой рубеж. Там уже ждут судьи, расстелен брезент. Ты сбрасываешь учебную винтовку и ложишься на брезент уже с боевой. Пять выстрелов – полная обойма, а потом последний рывок к финишу.
Сейчас сердце у Герасимова колотилось так, что готово было вырваться из груди. Руки дрожали, а спина была мокрой.
Михаил понимал, что лежать нельзя. Он приподнялся на руках, намереваясь встать и найти удобную позицию, которая скрывала бы его самого и откуда он видел бы все поле и ближайший лесок.
Но Герасимов тут же снова поспешно упал грудью на снег. Руками в армейских трехпалых рукавицах он стал разводить стебли кустарника. Шапка наползла на лоб, закрыла один глаз. Красноармеец снова отпустил куст, поправил шапку, подтянул к себе винтовку и лихорадочно нащупал на поясе подсумок с тремя обоймами.
Всего пятнадцать патронов, а на трех телегах, которые только что вывернули из-за лесочка, сидели шесть человек в тулупах и стеганых телогрейках. Один был в форме красного командира, а еще двое – в милицейской.
Вот этого Герасимов никак не ожидал. А если это не диверсанты? Вдруг и правда свои, милиция с помощниками из местного населения? Они тоже едут по заданию, ловить тех же самых диверсантов? А как это проверить, понять, что они свои?
Подпускать их к себе никак нельзя. Если это враги, то они убьют одинокого красноармейца в два счета, и никто даже не узнает о том, что здесь произошло.
– Эй, приказываю вами остановиться! – срывающимся от волнения голосом закричал Герасимов. – Всем оставаться на месте! Старший ко мне! При неподчинении отдам приказ стрелять на поражение! Взвод, приготовиться!
По своей неопытности молодой красноармеец, вчерашний школьник, просто не знал, что так дороги не перекрываются.
Однако это хорошо знали те люди, которые сейчас ехали на подводах. Их окликнул совсем не командирский голос. Это значило, что там, в кустах, лежали неоперившиеся солдаты или местные добровольцы из истребительного батальона. Бывалые оперативники или армейские командиры подпустили бы подводы вплотную, будь у них целый взвод за спиной. Потом они ударили бы залпом или выскочили бы, окружили, наставили оружие и взяли бы живыми.
Герасимов каким-то внутренним чутьем понял, что это враги. Не остановились, не стали кричать в ответ, что мы, мол, свои. Ехали молча, только потянули из-под соломы и брезента автоматы и винтовки. Расстояние сокращалось, а подпускать их близко было нельзя.
А вдруг все же свои? Стрелять тоже нельзя.
Красноармеец оттянул затвор, достал из подсумка обойму с патронами. Мазать – слишком большая роскошь, стрелять надо сразу точно. С таким арсеналом бой продлится пять минут, никак не больше.
Тут в душе парня проснулись злость и отчаяние. Ведь он не должен пропустить врага! Придется сейчас зря истратить один патрон, но после этого сразу все станет понятно.
Хорошо смазанный затвор скользнул на место, загнал блестящий патрон в патронник. Трехлинейка удобно и привычно легла в ладонь, локоть чуть провалился в плотный снег.
Герасимов приподнял лицо так, чтобы звук шел в сторону людей, подъезжающих к нему, и снова закричал, но теперь уже уверенно и со злостью:
– Остановиться! Сойти с подвод и поднять руки! Старшему подойти ко мне! Считаю до трех и приказываю открывать огонь!
Шестеро мужчин попрыгали в снег, схватили с телег оружие. Трое потянули поводья, остальные стали настороженно смотреть по сторонам, искать спрятавшихся солдат. Герасимов хорошо видел три винтовки и столько же автоматов «ППШ». До врагов было всего метров сто. Они не останавливались, лишь чуть придержали лошадей.
Молодой красноармеец с шумом выдохнул и прицелился. Все же надо дать им шанс. Или использовать собственный. А вдруг это все же свои?
Герасимов чуть повел стволом и выстрелил в снег у ног человека с автоматом, который, судя по всему, был главным в этой группе. Пуля подняла столб белесой пыли.
Боец поднял голову, снова хотел крикнуть этим людям, чтобы они остановились и положили оружие. Но тут автомат и две винтовки ударили по кустам, за которыми лежал красноармеец. Две пули впились в снег возле его головы, еще несколько с противным воем пролетели над ней, сбивая ветки кустов.
Шестерка врагов рассыпалась впереди и стала перебежками приближаться к Герасимову. Они не боялись стрелять, наделать шума. Им нужно было как можно быстрее прорваться через этот нелепый кордон. Диверсанты не исключали, что дорогу им преградили всего два-три человека. Ведь их тут не должны были ждать. Они так тщательно путали следы и меняли направление, что угадать маршрут группы чекисты не могли.
Мушка послушно сошлась с целиком. Герасимов почему-то был спокоен. Страх ушел, дрожь в руках исчезла. Осталось только холодное и твердое желание не пустить врага дальше. Четырнадцать патронов? Ну и ладно. Значит, он будет бить врага, пока жив.
Красноармеец прицелился и выстрелил. Диверсант заорал от боли, упал и схватился за ногу. Остальные пятеро открыли ураганный огонь и разошлись в стороны еще шире. Герасимову повезло хотя бы в том, что враги так пока и не поняли, что он был тут один. Они вели огонь не только туда, откуда раздались два выстрела, но и по всем подозрительным местам. Еще две пули сбили ветки над головой.