Блондинка

Как, к примеру, не следовало принимать всерьез или понимать буквально некоторые пророчества и предупреждения бабушки Деллы. То были лишь намеки, как бы игривое подмигивание, и тебе полагалось испытывать при этом легкий всплеск волнения, не более того. И Норме Джин оставалось лишь гадать, правда это или нет и есть ли в том хотя бы доля той самой «правды». Ибо жизнь вовсе не походила на гигантский пазл, где каждый из фрагментов идеально подходит к другому, и дело даже не в том, что составленный из фрагментов пейзаж прекрасен, словно волшебная страна. Дело в том, что собранный пазл существовал. Можно было видеть его, любоваться им, даже снова разобрать на кусочки, но он существовал. В жизни же, как успела убедиться Норма Джин, когда ей еще не исполнилось и восьми, не существовало ровным счетом ничего.

И все же Норма Джин помнила, как отец склонялся над ее колыбелькой – белой, плетеной, с розовыми ленточками. Как-то Глэдис показала ей в витрине такую колыбельку: «Видишь? У тебя была в точности такая же, когда ты была совсем маленькой. Помнишь?» Норма Джин молча мотала головой – нет, она не помнила. Но позднее к ней все чаще стало приходить это видение – наяву, когда она сидела на уроке в школе, рискуя получить очередное замечание (в той новой школе, в Голливуде, ее никто не любил). Ей казалось, что она все же помнит колыбельку, а еще лучше – отца, с улыбкой склонившегося над ней, а рядом – прильнувшую к его руке Глэдис. Лицо у отца крупное, волевое, красивое, чуть ироничное, как у Кларка Гейбла, а густые черные волосы над лбом растут «вдовьим мысом», тоже как у Кларка Гейбла. У отца были тонкие изящные усики и глубокий бархатный баритон, и отец обещал ей: Я люблю тебя, Норма Джин, и однажды вернусь за тобой в Лос-Анджелес. А потом легонько целовал в лоб. И Глэдис, любящая мать, смотрела на нее и улыбалась.

Как живо все это в памяти!

Куда «реальнее», чем все вокруг.

– А он все время был з-здесь? – выпалила Норма Джин. – Отец? Все это время? Почему тогда не приходил к нам? Почему мы сейчас не с ним?

Глэдис, похоже, не слышала. Ее кипучая энергия таяла на глазах. Она вся вспотела под тонким шелковым кимоно, и от нее сильно пахло. И еще что-то случилось с фарами автомобиля: то ли накал в лампах ослабел, то ли стекла запачкались грязью. И ветровое стекло тоже было покрыто тонким слоем серого пепла. Горячие ветры трепали машину, вокруг вздымались змеевидные спирали пыли. Над северной частью города нависли зловещие, подсвеченные пламенем облака. Повсюду стоял резкий запах пожара: паленых волос, жженого сахара, горящей помойки, гнилых овощей, мусора. Норма Джин чувствовала, что вот-вот закричит. Это было невыносимо!

Именно тогда Норма Джин повторила вопрос, на сей раз уже громче, взволнованным и дрожащим детским голоском. Ей следовало понять, что этого ее обезумевшая мать уже не выдержит. Где отец? Неужели все время он жил совсем рядом с ними? Но почему…

– Ты! Заткнись! – Быстрее гремучей змеи Глэдис оторвала руку от руля и тыльной стороной ладони влепила раскрасневшейся Норме Джин пощечину.

Норма Джин взвизгнула, отпрянула, съежилась у дверцы, подтянула колени к подбородку.

В конце Лорел-Каньон-драйв был объезд, и, проехав по нему несколько кварталов, Глэдис наткнулась на второй объезд, а когда наконец, возмущенная, едва не плача, выехала на более широкую улицу, не узнала ее, не поняла, то ли это бульвар Сансет, то ли нет. И если да, если это бульвар Сансет, то какое именно место и как прикажете сворачивать с него на Хайленд-авеню? Было уже два часа ночи. Жуткой ночи, ночи отчаяния. И еще этот ребенок рядом, в слезах и соплях. И ей уже тридцать четыре. И уже ни один мужчина не посмотрит на нее с вожделением. Всю свою молодость она отдала Студии, и вот она, жестокая награда! Она проезжает один перекресток за другим, по лицу струится пот, она вертит головой направо и налево: «О господи! Как же проехать к дому?»

Жили-были… На песчаном берегу огромного Тихого океана.

Там была деревня, таинственное местечко. Где солнечный свет отливал золотом на воде. Где небо по ночам было чернильно-черным и подмигивало звездами. Где ветер был теплым и нежным, ласковым.

Где маленькая девочка вошла в Сад за Стеной. Стена была из камня, высотой в двадцать футов и вся увита изумительными пылающе-красными бугенвиллеями. Из Сада за Стеной доносились пение птиц, и музыка, и плеск фонтана! И голоса каких-то незнакомых людей, и смех.

Через эту стену ни за что не перелезть, сил не хватит; девочки не отличаются ни силой, ни ростом; тело у тебя хрупкое и ломкое, как у куклы; твое тело и есть тело куклы; твое тело предназначено для других – чтобы любовались им и ласкали его; твое тело для того, чтобы им пользовались другие, не ты; твое тело – соблазнительный плод, чтобы другие вонзали в него зубы и наслаждались его вкусом; твое тело – для других, не для тебя.

Маленькая девочка заплакала. Сердце маленькой девочки было разбито.

Затем появилась ее крестная фея и сказала: есть тайный путь в Сад за Стеной!

Потайная дверца в стене, но ты должна быть умницей и ждать, пока ее не откроют. Должна ждать терпеливо, ждать тихо. Нельзя ломиться в эту дверцу, как какой-нибудь мальчишка-сорванец. Нельзя кричать и плакать. Ты должна перехитрить привратника – старого безобразного гнома с зеленой кожей. Ты должна сделать так, чтобы он заметил тебя. Должна сделать так, чтобы он тобой восхищался. Чтобы возжелал тебя. И тогда он полюбит тебя и исполнит твое желание. Улыбайся! Улыбайся и будь счастлива! Улыбайся и снимай одежду! Ибо твой Волшебный Друг в Зеркале поможет тебе. Ибо твой Волшебный Друг в Зеркале – существо особенное. Старый безобразный гном с зеленой кожей влюбится в тебя, и тогда потайная дверца в Сад распахнется для тебя – и только для тебя, и ты войдешь в нее, смеясь от счастья. А в Саду за Стеной цветут роскошные розы и порхают колибри с танаграми, и еще там музыка и плещет фонтан, и ты широко раскроешь глаза при виде всех этих чудес. А старый безобразный гном с зеленой кожей окажется заколдованным Принцем, и злые чары развеются, и он упадет пред тобой на колени, и попросит твоей руки, и женится на тебе, и вы будете жить с ним счастливо и вечно в этом его садовом царстве; и ты никогда больше не будешь одинокой и несчастной маленькой девочкой.

Пока будешь со своим Принцем в этом Саду за Стеной.

– Норма Джи-и-ин! Домой, быстро!

Так прошлым летом часто звала Норму Джин бабушка Делла, чересчур часто, с крыльца своего дома. Прикладывала рупором руки ко рту и кричала что есть мочи. Похоже, старая женщина все больше и больше беспокоилась о маленькой внучке. Точно знала некую зловещую истину, которой не желали знать другие.

Но я спряталась. Я была плохой девочкой. Я не знала, что бабушка зовет меня в последний раз.

Тот день ничем не отличался от всех остальных. Почти не отличался. Норма Джин играла на пляже с двумя своими подружками; и тут точно гром среди ясного неба, точно крик хищной птицы донесся до нее этот голос:

– Норма Джин! НОРМА ДЖИ-И-ИН!

Две маленькие девочки взглянули на Норму Джин и захихикали, – может, им было ее жалко. Норма Джин, надув губки, продолжала рыться в песке. Не пойду! Попробуй заставь.

Все в районе знали Деллу Монро, женщину, похожую на персонажа из фильма «Буксирщица Энни». Она часто бывала в церкви четырехстороннего Евангелия – очевидцы клялись и божились, что, когда Делла начинала петь, бифокальные очки ее запотевали. А после этого она бесстыдно проталкивала вперед свою внучку Норму Джин – чтобы моложавый светловолосый священник полюбовался кудряшками девочки (в точности как у Ширли Темпл!) и ее чинным воскресным платьицем. Что он всякий раз и делал. Улыбался и говорил:

– Господь благословил тебя, Делла Монро! Ты, должно быть, очень благодарна Ему за такую внучку.

В ответ Делла смеялась и вздыхала. Она всегда с изрядной долей недоверия воспринимала самые, казалось бы, сердечные комплименты.

– Я-то благодарна. А уж как там ее мамаша – не знаю.

Бабушка Делла не верила в то, что ребенка можно избаловать. Зато верила, что полезно приучаться к работе с самого раннего возраста, – наверное, потому, что сама проработала всю свою жизнь. Теперь, когда муж ее умер, а пенсия была «мизерной» – «сущие крохи», – Делла продолжала работать. «Покой нам только снится!» Подрабатывала гладильщицей в прачечной на Оушен-авеню, портнихой в маленьком местном ателье, а когда не удавалось отвертеться, сидела с маленькими детьми у себя дома – короче говоря, справлялась. Она родилась на Фронтире и вовсе не была похожа на тех глупых кисейных барышень, каких показывают в кино, и на свою психопатку-дочь.

О, Делла Монро просто терпеть не могла эту «возлюбленную Америки», Мэри Пикфорд! Она всегда поддерживала девятнадцатую поправку, дающую женщинам право голоса, а с осени 1920 года голосовала на каждых выборах. Она была практична, остра на язык и вспыльчива. Она принципиально ненавидела кино, говорила, что все это фальшивка, ломаный грош, но при этом восхищалась Джеймсом Кэгни в фильме «Враг общества», который смотрела раза три, – этот низкорослый крепыш и задира лихо расправлялся со всеми врагами и мужественно встретил свою судьбу, когда та выкликнула его номер и бросила на крыльце, забинтованного, словно мумию. Еще она страшно восхищалась парнем-убийцей из фильма «Маленький Цезарь» с Эдвардом Джи Робинсоном в главной роли, произносившим бандитские речи своим по-девчачьи писклявым голоском. То были люди, готовые достойно встретить свою смерть, когда выкликали их номер.

А раз уж его выкликнули, назад дороги нет. И бабушку Деллу нисколько не смущал этот факт.

Иногда, после того, как Норма Джин все утро помогала бабушке убирать квартиру, мыть и вытирать посуду, Делла брала ее с собой на важное мероприятие – кормить птиц. Норма Джин бывала просто счастлива! Они с бабушкой выбирали какой-нибудь укромный уголок и бросали крошки хлеба на песок, а потом стояли неподалеку и смотрели, как слетаются на это угощение птицы. Голодные, но осторожные, они шумно хлопали крыльями и быстро-быстро подбирали крошки своими маленькими острыми клювами. Голуби, африканские горлицы, иволги, шумливые голубые сойки. Целые стайки черноголовых аремонов. А в кустах гнездились и порхали среди цветов кампсиса колибри, совсем маленькие птички, величиной не больше шмеля. Делла говорила, что эта крохотная птичка умеет летать не только вперед, но и назад, и в стороны, в отличие от всех других птиц. «Хитрая маленькая чертовка», почти ручная, но не ест ни хлебных крошек, ни семян. Норму Джин очаровали эти птички с радужным малиново-зеленым оперением, отливающим металлическим блеском под солнцем, которые так быстро махали крылышками, что те сливались в туманное пятно. И еще они, зависнув в воздухе, опускали длинные и тонкие, как иголки, клювы в трубкообразные цветки и высасывали из них нектар. И улетали так быстро!

– Ой, бабушка, а куда они летят?

Бабушка Делла пожала плечами. Настроение развлекать внучку у нее уже прошло.

– Как знать, куда они летают, эти птицы.

Позднее, уже после похорон, люди говорили, что Делла Монро сильно состарилась, потеряв мужа. Хотя когда он был жив, Делла жаловалась на него любому, кто был готов ее слушать: на его пьянство, «слабые легкие», «дурные привычки». Хотя и сама она была грузной женщиной, лицо ее часто краснело – от высокого давления, и о своем здоровье она никогда не заботилась.

Подобно наполненному ветром парусу, носилась она по округе в поисках внучки. Только разрешала Норме Джин выйти поиграть на улицу и тут же звала ее обратно. Часто говорила, что спасает девочку от матери – «той, что собственной матери разбила сердце».

Тем августовским днем жара стояла страшная, солнце палило, и почти все сидели по квартирам, если не считать нескольких детишек, что играли за домом. И у бабушки Деллы вдруг появилось предчувствие – должно что-то случиться, что-то очень плохое. И она рискнула выбежать на жару и стала звать:

– Норма Джин! Норма Джи-и-ин!

Словно рубила слоги мясницким тесаком – раз-два-три и раз-два-три, сначала с улицы перед входом в дом, потом из переулка за домом, потом побежала туда, где они кормили птиц, а Норма Джин с подружками с хихиканьем убегали и прятались, и я не откликалась, ей меня не заставить! Хотя Норма Джин обожала бабушку, единственного на всем свете человека, который по-настоящему любил ее и желал не обидеть ее, но лишь защитить. Разве что соседские мальчишки обзывали Деллу Монро «толстой старой слонихой», и Норма Джин, услышав эти слова, страшно стеснялась.

И вот Норма Джин спряталась от бабушки. Прошло какое-то время, и она уже больше не слышала ее криков, и тогда Норма Джин решила, что лучше все же пойти домой. И она помчалась с пляжа, вся растрепанная, и кровь стучала у нее в ушах, и какая-то женщина едва ли не старше Деллы успела выбранить ее по дороге: Эх ты, мисс! Тебя, между прочим, бабушка звала! Норма Джин вбежала в подъезд, взлетела вверх по ступенькам на третий этаж, как делала много раз, и вдруг поняла, что на этот раз все будет по-другому. Потому что уж очень тихо было в доме, а в фильмах тишина всегда предшествует сюрпризу, от которого можно и закричать, именно потому, что ты к нему не готова. О, глянь-ка – дверь в бабушкину квартиру распахнута настежь. Стало быть, что-то не так. Норма Джин поняла: что-то случилось. И уже знала, что увидит внутри.

Бабушка упала прежде, чем я вернулась. Потеряла равновесие, голова у нее вдруг закружилась. Я найду ее на полу, на кухне. Она будет лежать и тихонько стонать, и так тяжело дышать, и не поймет, что случилось. И я помогу ей подняться и сесть в кресло, а потом принесу ей таблетки и еще завернутый в тряпку лед и стану прикладывать его к лицу бабушки. А лицо у нее будет такое горячее и испуганное, но чуть погодя она вдруг засмеется, и я пойму, что все в порядке.

Но только на сей раз дело было плохо. Бабушка лежала на полу в ванной, огромное потное тело, зажатое между ванной и туалетным бачком, столь тщательно надраенными сегодня утром, и запах чистящего средства был немым укором человеческой слабости. Она лежала на боку, словно выброшенная на песок рыба, с красным и распухшим лицом, глаза приоткрыты, взгляд расфокусирован, дыхание с присвистом.

– Бабушка! Бабушка!

То была сцена из кино и в то же время – реальность.

Бабушка Делла шарила рукой в поисках руки Нормы Джин, словно хотела, чтобы та помогла ей подняться. Потом вдруг издала сдавленный гортанный звук, поначалу неразборчивый. Нет, она не сердилась, не бранилась, и Норма Джин поняла: дело плохо! Опустилась на колени рядом с бабушкой, вдыхая тошнотворный запах обреченной плоти, запах пота и кишечных газов, и тут же безошибочно распознала в нем запах смерти и закричала:

– Бабушка, не умирай!

А умирающая женщина конвульсивно сжала ладошку Нормы Джин, так сильно, что едва не сломала ей пальцы, и с трудом выдавила, гулко, словно не говорила, а забивала гвозди:

– Благослови тебя Бог, дитя, я люблю тебя.

Это я виновата! Я виновата, что бабушка умерла.

Не болтай глупостей. Никто не виноват.

Она меня звала, а я все не приходила! Я плохо себя вела.

Ничего подобного. Это Бог виноват. Давай спи.

Мама, а она нас слышит? Скажи, бабушка сейчас нас слышит?

О боже! Надеюсь, что нет.

Это я виновата в том, что случилось с бабушкой. О мамочка…

Перестань называть меня мамочкой, дура проклятая! Просто выкликнули ее номер, вот и все.

И она острым локотком оттолкнула от себя девочку. Давать ей пощечину не хотелось, очень уж чесались трещины на покрасневших руках.

(Руки Глэдис! Она постоянно пребывала в страхе, что от всех этих химикатов в кости просочился рак.)

И не смей ко мне прикасаться, черт бы тебя побрал! Ведь знаешь, я этого не переношу.

То были трудные времена для всех рожденных под знаком Близнецов, трагической парочки.

Когда Глэдис Мортенсен позвонили в монтажную, ее пришлось чуть ли не волоком тащить к телефону – так она испугалась. Ее начальник мистер Икс – некогда он был влюблен в нее, да и умолял выйти за него замуж, даже был готов бросить ради нее семью, тогда, в 29-м, она работала у него помощницей, а потом заболела, и ее перевели на более низкую должность, но разве она в том виновата? – молча протянул ей трубку. Обрезиненный шнур скрутился, как змея. Эта штука была живая, однако Глэдис упрямо отказывалась это признать. Глаза у нее слезились от ядовитых химикатов, с которыми она работала (на эту должность должны были поставить другого человека, менее ценного сотрудника, но Глэдис никогда не жаловалась мистеру Икс, не желала доставлять ему такую радость), в ушах слегка шумело, будто голоса из фильмов бормотали: Сейчас! сейчас! сейчас! сейчас! – но она и на них не обращала внимания. Она уже научилась, с двадцати шести лет, после рождения ее последней дочери, не слышать, фильтровать хор назойливых голосов в голове. Ведь она понимала, что на самом деле нет никаких голосов; но порой, когда она уставала, сквозь эту защиту пробивался какой-нибудь особенно звучный, как у радиодиктора, голос. Если бы ее спросили, она тут же ответила бы, что это «срочный звонок» насчет ее дочери Нормы Джин. (Две другие дочери, жившие с отцом в Кентукки, исчезли из ее жизни. Отец просто взял и забрал их. Сказал, что она «больная», что ж, может, так оно и было.) Кое-что случилось. С вашим ребенком. Примите соболезнования. Это был несчастный случай.

Но звонок был насчет матери Глэдис! Деллы! Деллы Монро! Кое-что случилось. С вашей матерью. Примите соболезнования. Не могли бы вы поскорее приехать?

Глэдис выпустила трубку из рук, и та повисла на перекрученном, похожем на змею шнуре. И мистер Икс вынужден был подхватить ее, ибо Глэдис едва не лишилась чувств.

О господи, она забыла о Делле. О собственной матери, Делле Монро. Выкинула ее из головы, вот с ней и случилась беда. Делла Монро родилась под знаком Тельца. (Отец Глэдис умер прошлой зимой. Тогда у Глэдис как раз случилась одна из ее страшных мигреней, и она не смогла приехать на похороны, даже до Венис-Бич была не в состоянии доехать, чтобы повидаться с матерью. Каким-то образом она смогла забыть Монро, забыть своего отца, рассудив, что Делла оплачет его за двоих. И если Делла будет на нее злиться, это лишь поможет ей забыть, что отныне она вдова. «Мой бедный отец погиб во Франции. Был отравлен газами в Мойзе-Аргоне, – так уже много лет говорила Глэдис своим друзьям. – Я толком его и не знала».)

И все последние годы у Глэдис как-то не получалось любить Деллу. Ведь любовь – штука страшно утомительная, требующая много сил. И еще она почему-то считала, что Делла ее переживет. Переживет и дочку-сиротку Норму Джин, оставленную ей на попечение. Глэдис не любила Деллу Монро, может, просто потому, что боялась ее старушьего порицания. Око за око, зуб за зуб. Ни одной матери на свете, бросившей свое дитя, не сойдет это с рук. А если она и любила Деллу, то любовь эта была какая-то куцая. Такая любовь не могла защитить Деллу от несчастий.

А что есть любовь, как не защита от несчастий?

И если несчастье случилось, значит то была куцая любовь.

Во всяком случае, девочка по имени Норма Джин, которую трудно было не винить в происшедшем и которая обнаружила бабушку умирающей на полу, осталась цела и невредима.

Бабушку словно «молнией ударило», так говорила Норма Джин.

Но молния пощадила Норму Джин, не попала в нее, и уже за это Глэдис решила быть благодарна.

Может, то был знак. Ведь и Глэдис, и Норма Джин родились под знаком Близнецов, в июне. А Делла, с которой было чрезвычайно трудно ладить, родилась под знаком Тельца, а этот знак отстоит от Близнецов дальше всех. Противоположности притягиваются, противоположности отталкиваются.

Другие дочери Глэдис родились под совершенно другими знаками. Для Глэдис облегчением было знать, что там, в Кентукки, в тысяче миль от Калифорнии, они вышли из-под влияния своей больной матери и теперь полностью и безраздельно принадлежат отцу. Жизнь их пощадила!

Разумеется, Глэдис взяла Норму Джин к себе. Она вовсе не собиралась отдавать свою кровиночку в сиротский приют округа Лос-Анджелес, хоть Делла и намекала мрачно, что именно такой была бы судьба девочки, если б не она, бабушка Делла. Глэдис почти хотелось уверовать в Господа и Небеса, чтобы Делла глядела с Небес на нее и Норму Джин в маленьком бунгало на Хайленд-авеню и сердилась бы, видя, что ее предсказание не сбылось. Вот видишь? Я вовсе не такая уж плохая мать. Просто я была слаба. Больна. Мужчины плохо со мной поступали. Но теперь я в порядке. Теперь я сильная!

И однако же, первая неделя с Нормой Джин была сущим кошмаром. Такая тесная квартирка, и все бунгало пропахло плесенью! И спать приходилось на одной продавленной кровати. Спать было вообще невозможно. Видя, что дочь ее побаивается, отскакивает от нее, вся сжимается, как побитая собака, Глэдис приходила в ярость. Я же не виновата, что твоя драгоценная бабушка умерла! Я же ее не убивала! Глэдис не выносила детского плача и сопливого дочкиного носа и видеть не могла, как Норма Джин, словно беспризорница из фильма, не выпускает из рук свою куклу, теперь уже грязную и потрепанную.

– Что, она до сих пор у тебя, эта штуковина? Я запрещаю тебе говорить с ней! Это первый шаг к… – Тут Глэдис, вся дрожа, умолкала, она не осмеливалась озвучить свой страх.

(Почему, думала Глэдис, почему я так ненавижу эту куклу? Ведь это же мой собственный подарок Норме Джин на день рождения. Неужели я ревную к этой кукле, к тому, что дочь уделяет ей столько внимания? А может, все дело в том, что эта белокурая кукла с пустыми голубыми глазами и застывшей улыбкой и была Нормой Джин?) Глэдис подарила куклу дочери почти что в шутку, она досталась ей от одного приятеля. Тот сказал, что подобрал ее где-то, просто нашел, но Глэдис, неплохо знакомая с этим укурком, предполагала, что он стащил куклу из чужой машины или с крыльца и ушел прочь с чьей-то любимой куклой, разбив сердце какой-нибудь девочке, словно злодей из фильма «М убийца» в исполнении Питера Лорри! Но она не могла отобрать у Нормы Джин эту чертову куклу. По крайней мере, пока.

И они изо всех сил уживались, мать и дочь. До самой осени 1934 года, когда подули ветры Санта-Ана и в городе начался сущий ад.

Они жили вместе и снимали три комнатки в бунгало по адресу: 828, Хайленд-авеню, Голливуд, – «стол и кров», всего в пяти минутах ходьбы от Голливуд-боул, как часто говорила Глэдис. Хотя на самом деле они так никогда и не дошли до Голливуд-боул.

Матери было тридцать четыре года, дочери – восемь.

И тут крылся небольшой подвох. Искажение, как в аттракционе «Комната кривых зеркал», – с виду отражение почти нормальное, и ты веришь ему, а верить ему не следует. Дело в том, что Глэдис было уже тридцать четыре года, а жизнь ее так и не началась по-настоящему. Она родила троих детей, и их у нее забрали, в каком-то смысле стерли из ее жизни, и вот теперь рядом с ней была эта восьмилетняя девочка с печальными глазами, юной и одновременно старой душой. Она, словно живой упрек, постоянно маячила перед глазами, и это было совершенно невыносимо, но приходилось выносить. Потому что больше у нас с тобой никого нет, – часто говорила дочери Глэдис, – и если у меня хватит сил, будем держаться вместе.

Пожаров следовало ожидать. По преступлению и наказание, так всегда бывает.

Еще задолго до начала пожаров 1934-го в Лос-Анджелесе, в самом воздухе Южной Калифорнии, казалось, висела угроза. И без ветров, дувших из пустыни Мохаве, было ясно, что скоро хаос выйдет из-под контроля. Предчувствие это читалось на озадаченных, обветренных лицах уличных бродяг (так их тогда называли), виднелось в демоническом нагромождении вечерних облаков над Тихим океаном, скользило в завуалированных намеках, сдержанных улыбках и сдавленных смешках некоторых людей со Студии, которым ты некогда доверяла. Лучше уж не слушать новостей по радио. Лучше даже не заглядывать в новостные колонки газет, даже в «Лос-Анджелес таймс», которая часто лежала в бунгало (нарочно, что ли?.. чтобы окончательно вывести из равновесия чувствительных жильцов, вроде Глэдис?). Ибо кому хочется знать о тревожной статистике роста безработицы в Америке, о выселенных и ныне бездомных семьях, что мыкались по всей стране, о самоубийствах банкротов и о ветеранах Первой мировой войны, инвалидах, оставшихся без работы и без «надежды на будущее». Да и новости из Европы, из Германии, тоже не сулили ничего хорошего.

Потому что в следующей войне мы будем сражаться именно здесь. И на сей раз спасения не будет.