Весной же предполагалось бракосочетание Цесаревича с датской принцессой Дагмарой. Помолвка уже состоялась, и все, что нам приходилось слышать о молодой принцессе, вселяло в нас симпатию к ней и радость о приобретении ее для России. К несчастью, здоровье жениха подавало причины для беспокойства. Он сильно переменился и жаловался на боли в спине. Граф Сергей Григорьевич Строганов, его попечитель, твердый к себе и неумолимый к другим, не хотел признавать его больным и побуждал его к спартанскому пренебрежению своего недуга, – однако было решено, что наследник проведет зиму в Ницце, где также находилась Императрица. Увы, южный климат не приносил ожидаемой пользы молодому страдальцу. Состояние его все ухудшалось, все окружающие видели крайнюю опасность, в которой он находился, кроме графа Строганова, который не хотел ее видеть, и Императрицы, которой, по несчастному обычаю дворов, не докладывали правды, боясь причинить тяжелое впечатление. Та же система была принята по отношению к Государю. Постоянные известия, привозимые фельдъегерем, касались внешних колебаний в ходе болезни, не затрагивая сути состояния, которое было почти безнадежно. Однажды Государь, принимая фельдъегеря, спросил, между прочим, был ли наследник на каком-то торжестве. На этот вопрос последовал правдивый ответ, что он давно не выезжает, за что давший его получил выговор от своего начальства. Иллюзия доходила до того, что Государь сказал еще на пасхальной заутрени: «Думаю, что придется отложить свадьбу Ники до августа, так как он все еще не совсем поправился». А на другой же день получилась телеграмма с роковым известием об его отчаянном положении и о необходимости немедленного выезда, чтобы застать его еще в живых. Такая же телеграмма была послана в Копенгаген, и юная невеста, так горячо любившая своего жениха, поспешила уехать вместе с Королевой, ее матерью551. Они приехали одновременно с Государем в Dijon552, и здесь произошла первая их встреча, так как лично принцесса Дагмара не была еще известна будущей своей родне. Вместе они приехали в Ниццу, где принцесса принесла последнюю радость своему жениху, с которым не расставалась до тех пор, пока жизнь его не оставила. Что такое были эти часы, проведенные у смертного одра угасающего царского первенца, подскажет всякому его собственное сердце. Анна Федоровна Тютчева, бывшая в свите Государыни и присутствовавшая при всех актах этой драмы, художественно и прочувственно описала ее в письме к своей сестре. Я получила копию с этого письма и не могла прочесть его без слез. В прошлом году оно было напечатано в «Русском архиве»553. Итак, угасла эта жизнь, подававшая столько надежд. Горе царской семьи было невыразимо, и вся Россия его разделяла. Все сердца обращались с любовью к датской принцессе, успевшей завоевать всеобщие симпатии, и жизнь которой была разбита, не начавшись. Она воротилась в Копенгаген, переход ее в православие еще не состоялся, но она уже приняла в своем сердце учение нашей религии, которое преподавал ей отец Янышев, и уже не могла от него отказаться. Тогда это казалось новым осложнением. Столько волнений и потрясений не могли пройти бесследно, и она заболела нервной горячкой. Великий князь Александр Александрович был объявлен манифестом наследником Цесаревичем. Я ездила с великой княгиней Екатериной Михайловной на встречу ему на Варшавский вокзал, когда он впервые приехал в столицу, облеченный своим новым высоким саном. Он показался нам возмужалым и серьезным. Кроме нас была Евгения Максимилиановна (великая княгиня была во Флоренции), и Константин Николаевич, ездивший встречать его в Гатчину, приехал вместе с ним. Другие члены императорского дома находились в отсутствии. Пожав нам крепко руку и обменявшись несколькими словами, он уехал вместе с великим князем Константином Николаевичем во дворец. Ожидалось прибытие тела покойного наследника; эскадра была за ним послана в Средиземное море и конвоировала до Петербурга. Ровно на сороковой день она прибыла, и начались печальные церемонии в крепости. На катафалк был поставлен гроб с останками так недавно еще подававшего столько надежд молодого великого князя, и на нем была возложена его атаманская шапка, как начальника всех казачьих войск. Для Императрицы служились ежедневно панихиды в 10½ часов утра. Государь сопровождал ее, а потом в 1 час возвращался в Петропавловский собор на собиравшую все общество официальную панихиду, на которую Государыня не имела сил являться. На одной из них было предложено между дамами обратиться с адресом к высоконареченной невесте. Такой адрес был редактирован графиней Александрой Андреевной Толстой и был послан вместе с крестом и Евангелием, художественно исполненными из лаписа, как посильное и слабое выражение тех чувств, которые так искренне наполняли все наши сердца. Момент последнего прощания, и после того, как Государь в слезах обнял и благословил сына, принимающего престолонаследие, вместо тут же бездыханно лежащего, был до того раздирающим, что все присутствующие содрогнулись, и крупные слезы текли по загорелым лицам казаков, вызванных для присутствия на похоронах своего любимого атамана. Они уже его знали, так как он был у них в Новочеркасске.
Жизнь не ждет, и высокие положения имеют свои неумолимые требования. В начале июля должна была совершиться торжественная присяга наследника престола как такового. Для этой церемонии назначен был большой выход в Зимнем дворце. Бедная Императрица, вся в слезах, в своем золотом парчовом шлейфе, покрытая жемчугами и бриллиантами, стояла с сердцем, пронзенным мечом, внимая голосу сына своего, читающего с волнением слова присяги. Эти слова уже были слышаны ею, но звук голоса, произносящего их тогда, умолк навсегда в могиле. Я тоже присутствовала при этой присяге, и по странной случайности, последний раз, когда мне пришлось надеть мой красный фрейлинский шлейф, был на таком же торжестве. С тех пор сколько последовало перемен вокруг нас и в нас самих. В тот же день был банкет первых трех классов554, где дамы в русских платьях сидели вместе по чинам, а кавалеры особо, но по случаю траура был отменен обычный спектакль gala555 и музыка за обедом. Вскоре после сего мы уехали в деревню, где 18 августа состоялась моя свадьба в нашей домовой церкви, освященной в прошедшем году.
Тем временем политическая жизнь развивалась. Польское восстание было подавлено, и Николай Алексеевич Милютин, князь Черкасский и Соловьев556 были призваны для организации внутренней жизни страны по новым законам, проникнутым демократическим духом. Авторы их были, несомненно, умные люди, но, по своему предубеждению против сословного дворянства, они способствовали развитию бюрократии, долго властвовавшей у нас и вызвавшей впоследствии столько нареканий. Ряд принятых исключительных мер имел целью предотвратить в будущем возникновение нового мятежа, подобно только что пережитому и стоящему для укрощения его стольких усилий. В то время эти меры вызывались государственной необходимостью для сохранения под русским владычеством Польши и примыкавшего к ней древнерусского, но ополяченного Западного края, и как ни суровы подчас были эти меры, но неотложность их вообще признавалась, несмотря на громы и молнии, метаемые против нас заграничной прессой. Масса поляков была сослана, кто в Сибирь, кто в места менее отдаленные. Часть их в значительном количестве очутилась в Симбирске, где летом 1864 года они устроили огромные пожары с целью возбудить Приволжье к восстанию557. Но эта революционная попытка не удалась. Общественная мысль, патриотически настроенная, отстаивала интересы родины в этом давнишнем старом споре славян между собой. Устои нашей гражданственности были тогда еще крепки. В этом же 1864 году была проведена судебная реформа558. Лучшие силы молодой России стремились служить в этом ведомстве, которое сразу приобретало уважение и доверие общества. И оно его заслуживало. Первые юридические деятели, создавая наш суд, могли по справедливости сравняться с мировыми посредниками первого призыва, сумевшими осуществить по всему пространству России упразднение крепостного права. Люди явились тогда. Они верили в свое дело и в жизненность его и применяли свои знания на созидательной работе, которая, как бы она ни заключала в себе детальных неизбежных ошибок, остается как памятник их верно направленных стремлений. Положение о земстве было также крупной реформой той счастливой весны559. Нет сомнения, что, по мысли законодателя, это учреждение должно было служить школой самоуправления, которое путем прогрессивной эволюции привело бы естественным прогрессом своего развития к общегосударственному представительному образу правления. Тогда сохранилась бы в нем связь с национальным духом страны, и оно явилось бы самобытным плодом русского исторического развития. Подтверждение моего мнения, основанного на воспоминаниях о слышанных мной разговорах, нахожу я в интересной статье майской книжки «Исторического вестника» (сего 1906 года), где передается разговор Государя Александра II с графом Андреем Павловичем Шуваловым и где ясно выражается эта мысль560. Высшее дворянство, лишившееся своих привилегий с отменой крепостного права, одно время мечтало образовать политическую партию, представляя из себя в дворянских собраниях подобие верхней палаты, но такие притязания нашли ярый протест со стороны великого князя Константина Николаевича и его окружающих, убежденных сторонников бюрократического абсолютизма. Не берусь судить, насколько первые были правы. В среде их были высокообразованные люди, знакомые с политическими эволюциями Запада, равно как и с ходом русской истории. Например, тот же граф Андрей Павлович Шувалов, князь Александр Илларионович Васильчиков, граф Орлов-Давыдов, князь Григорий Александрович561 Щербатов, Голохвастов, Самарин и многие другие. Думаю, что их голос, хотя и совещательный, мог бы ограничивать административный произвол, постепенно, но сильно развивавшийся, и что затруднились бы попеременные скачки от либерализма к реакции, которые так вредно отозвались на правлении страной за последние сорок лет, обусловливаясь единственно тем или другим случайным влиянием. Во всяком случае, это были разумные материальные и культурные силы, которые остались без применения и принуждены были или угаснуть в бездействии, или, сосредоточиваясь на казенной службе, путем всяческих компромиссов, обезличиться до неузнаваемости.
Мы поселились в Петербурге. Я была у пристани. Моя внешняя жизнь приняла определенную форму, меня удовлетворяющую. Я имела положительные обязанности и личные ответственности, на которых могла излить свои силы. Я молила Бога о даровании мне способности быть счастливой. Мы уехали за границу 1 марта и, направляясь к Италии, шли навстречу весны. В Венеции мы оставались довольно долго. Я в первый раз была в этом чудном городе и вдыхала поэзию, оставленную ему пройденными веками. Мы восхищались великолепными памятниками искусства его старинных церквей и дворцов и восстанавливали историю этой гордой владычицы морей, когда слава Венецианской республики гремела по всему известному миру. Теперь бывшая царица должна была склонить развенчанное чело под господством чуждого ей австрийского владычества562, и черные гондолы, безмолвно скользившие по каналам, носили траур по ее утраченной независимости. Но чувствовался в воздухе протест против иностранной власти и носилась идея о единой Италии. Совершившееся уже присоединение Неаполитанского королевства и Тоскании под скипетром Короля Виктора-Эммануила563 питало надежду на осуществление той же мечты и для остальной Италии. Во время Венского конгресса564, когда прирезывались земли разным государствам для установления равновесия между ними, мысль о народах не приходила на ум вершителям судеб их, и Меттерних мог изречь: «L’Italie ne sera plus qu’une expression géographique»565. В описываемое мною время мечты итальянских сarbonari566 Mazzini, Silvio Pellico и других о воскрешении своей родины создали новый политический принцип, именно идею о национальностях. Все последующие крупные события имели эту идею в основании и как конечную цель. Теперь новая эволюция в идеях признала этот принцип устарелым и заменила его космополитизмом, плоды которого нам предстоит еще вкусить.
В Венеции мы застали принца Петра Георгиевича Ольденбургского, приехавшего со своей больной дочерью принцессой Екатериной Петровной, с которой мы так часто встречались два года тому назад. Вследствие простуды после вынесенной кори, в слабой груди ее развилась чахотка, и мягкий климат Венеции уже не мог восстановить ее здоровья. Принца мы видели иногда у консула нашего графа Кассини, куда он приходил по вечерам, но принцессу я уже не могла видеть. Вскоре после нашего отъезда она скончалась, к большому горю знавших и любивших ее. Одним из любимых мною уголков был католический армянский монастырь Св. Лазаря. Он находится в некотором расстоянии от города в дивном месте, посреди лазурной шири лагуны, и в нем живут высокообразованные монахи, посвящающие себя ученым трудам. Этот монастырь был любимым местом, воспетым Байроном, и напоминает убежище старинных времен, когда наука сосредоточивалась и сохранялась в монастырских стенах, не находя пристанища для себя в боевом мире тех дней.
Из Венеции мы поехали во Флоренцию, бывшую тогда столицей Итальянского королевства, где нас ожидало целое общество близких друзей. Сестра моей belle-mère567 (дочери знаменитого графа Федора Васильевича Ростопчина) вышла замуж за французского графа де Сегюр568. Ее старшая дочь Natalie была замужем за французским посланником при итальянском дворе бароном Malaret. Я с ними впервые познакомилась, и они приняли нас как самых близких родных. Дом их был очень приятен. Положение представителя Франции было выдающееся посреди дипломатов, так как Франция в такой сильной мере способствовала объединению Италии. Мы часто у них обедали при больших, равно как и семейных, обедах со всем персоналом посольства разговорчивых остроумных французов, с которыми мне было приятно и весело. Сам посланник был очень умен и интересовался новыми учреждениями России, особенно отменой крепостного права. У них были две дочери: Camille и Madeleine, которым их бабушка, графиня Сегюр, посвятила свои первые детские книги569. Camille была в полном смысле красавица, с правильными тонкими чертами лица, очень похожая на отца, который ее сильно любил. Судьба ее была несчастлива. Выйдя замуж за негодяя – маркиза де Бло, она принуждена была разъехаться с ним и возвратиться к своим родителям с маленьким сыном Павликом570, по смерти которого и она зачахла и умерла в цвете лет и с разбитым сердцем. Сестра ее Madeleine живет при матери, доканчивающей свою жизнь в своем замке на юге Франции, и посвящает себя всецело делам христианской благотворительности. Natalie была для меня родственно сердечно добра. Высокого роста, с великолепным станом, она была очень эффектна, хотя черты лица ее, носившие русский тип, не были правильны. До назначения ее мужа посланником во Флоренцию она состояла в числе придворных дам при Императрице Евгении и сопровождала императорскую чету, когда было совершено покушение Орсини. Они все уехали в итальянскую оперу, и бомба разорвалась между их каретами, не причинив им никакого вреда, но, к несчастью, поразив много окружающих лиц. Русским представителем был еще раз Николай Дмитриевич Киселев, знавший меня с моего раннего детства в Париже. С тех пор, как мы встретились с ним в Риме в 59-м году, он женился на великолепной донне Франческе, по первому мужу Торлония. Ее классические черты и высокий прямой стан так и просились под резец скульптора, чтобы запечатлеться в мраморе; при ней был ее сын от первого брака, десятилетний мальчик Clemente. Но ближе всех к нам стояла очаровательная графиня Остен-Сакен, муж которой был советником нашего посольства. Я ее знала с тех пор, как себя помню, когда вскоре после нашего переселения в Париж она приехала туда со своим первым мужем князем Михаилом Александровичем Голицыным, дальним родственником моего отца. Только что женившись на прелестной 16-летней княжне Марии Ильинишне Долгорукой, он тотчас привез ее к моей матери, много ее старшей, прося покровительства ввиду ее молодости. С тех пор дружба соединила этих двух дам, и так как Голицыны поселились в Париже, то мы виделись с ними постоянно. Князь был племянником известного московского магната князя Сергея Михайловича и владел огромным состоянием, еще увеличившимся от получения впоследствии наследства от своего дяди. Он воспитывался за границей вместе с братом князем Федором, и они оба были католики. Очень образованный, культурный, артистичный, он не служил и не появлялся ко двору во время царствования Государя Николая Павловича, но на коронации 56-го года, когда князь Сергей Михайлович, будучи тогда московским предводителем дворянства, дал в своем доме на Пречистенке великолепный праздник, участвовал вместе со своей женой в приеме высоких гостей. После сего он был сразу назначен посланником в Испанию, где после трехлетнего пребывания он скончался. Он был много старше своей жены. Она любила и уважала его скорее как отца. Полное счастье она испытала в своем втором браке с графом Остен-Сакен, нынешним нашим послом в Берлине. Сакены занимали красивый Palazzo Lung’Arno571 в нескольких шагах от нашей гостиницы. Они много принимали. Красота, общительность и приветливость графини способствовали тому, что дом их сделался центром не только дипломатического замкнутого кружка, но вместе с сим местом слияния аристократического общества с новыми элементами, от которых они в то время еще отстранялись. На вечерах у Сакенов я видела всех деятелей великого переворота, совершающегося в Италии: Rikasoli, La Marmora, Minghetti и других. Было очень интересно и приятно, и хозяйка дома со своей пленительной добротой и удивительной печатью grande Dame572, ей присущей, умела соединять отдельные политические группы и сглаживать шероховатости новых сближений. Ее доброе влияние в этом отношении было признано итальянским обществом, и когда они покинули Францию, то оставили после себя длинный след дружеских и признательных воспоминаний. Она так горячо любила мою мать, что относилась ко мне как старшая заботливая сестра, и не было предела ее радушному гостеприимству и нежному участию ко всему, что меня касалось. Графиня Сакен была для меня живым воспоминанием о моем далеком милом прошлом, образ которого не затмила масса испытанных мной с тех пор новых впечатлений. Она знала с давних лет всю нашу семейную жизнь, и мне было отрадно слышать ее восторженную оценку благородного характера моей матери. Между прочим, перебирая имена их общих знакомых, она вспоминала о старой герцогине d’Albuféra, которая говорила: «Si la vertu avait un nom, on l’appellerait – Kourakine»573.
Великая княгиня Мария Николаевна вместе с Евгенией Максимилиановной находились также во Флоренции. На другой день нашего приезда мы поехали к обедне в Сан-Донато574, где тогда была наша церковь, и мы там встретились, при большом удивлении с их стороны и большой радости с моей. Посыпались вопросы, приветствия. Я была обрадована чрезвычайно нашей встречей среди дивных картин флорентийских пейзажей весны. Великая княгиня проживала в своей прекрасной вилле Quarto575, купленной ею и украшенной с тем артистическим вкусом, который составлял отличительное свойство ее художественной натуры. Король Виктор Эммануил часто бывал у ее высочества запросто, не любя больших приемов, и подарил ей великолепные гобелены, украшавшие стены с картинами старинной прерафаэлитской школы, приобретенные великой княгиней. Известный Липгардт576, знаток живописи, бывал постоянно в Quarto, где советы его очень ценились. При Евгении Максимилиановне была добрая графиня Елизавета Андреевна Толстая. Мы присоединялись к ним иногда для артистических экскурсий, которым художественная Флоренция открывает такое широкое поле.
Потом мы поехали в Рим. Какое волнение, какое счастье я испытала, увидев во второй раз этот чудный город, пребывание в котором составляет эпоху в моей жизни. Мы поместились в том же Albergo Europa577 на Piazza di Spagna, как и в первый наш приезд, и так как у нас в Риме было мало знакомых и никаких обязанностей, то с утра до вечера ездили по известным уже и излюбленным местам. Компания была дивная, поездки по окрестностям города восхитительны. Из прежних знакомых мы видели только князя Гогенлоэ и Пальмера. Мы были у первого в его помещении в Ватикане на самом верху дворца, откуда вид простирается на весь Рим. Кроме воспоминаний о прежней встрече его заинтересовало то обстоятельство, что двоюродный брат моего мужа был monseigneur de Ségur578, проведший в Риме лет двадцать в тесном дружеском сближении с ним. Отношения нашего правительства с Ватиканом были прерваны в этом году, наш посланник барон Мейендорф отозван579, а архимандрита Гурия, настоятеля нашей церкви, мы увидели в Неаполе, куда отправились из Рима, несмотря на начинающуюся жару.
Кто не знает итальянской песни:
Santa Lucia O dolce NapoliO Suol beatoOve sorridereVuol il creаtoTu sei l’impero dell’armonia580, и пр.Это впечатление я испытала во всей своей силе в Сорренто, где мы провели два дня. Вся дорога от Кастеламара проходила между благоухающими садами апельсиновых деревьев в цвету, и вместе с тем покрытых золотистыми плодами. Направо голубое море и два острова Ishia и Capri581, облитые голубым эфирным светом. Железной дороги, к счастью, еще не существовало, и мы совершили этот путь в открытой коляске. Остановились мы в Hôtel du Tasse et de la Sirène582, имеющем широкую террасу, выступающую в самое море. Я долго ночью не могла покинуть эту террасу. Темно-синее море отражало высокое темно-синее небо, освещенное мириадами ярких звезд, легкий плеск волны, разбивающийся о невидимый берег, раздавался в тишине, и где-то далеко-далеко слышны были слабые звуки мандолины. Легкий ветерок приносил благоухания расцветшей земной природы, которая в этом благословенном уголке представляла мне осуществление идеи рая. Мой муж провел в Неаполе несколько лет своего детства, и для него этот город имел то же значение, как для меня Париж. Огромный интерес я нашла в посещении Геркуланума и Помпеи. Раскопки раскрыли всю жизнь, оставленную вдруг 19 веков тому назад. В доме Диомеда в Помпее видны скелеты людей, застигнутых при обычных занятиях, и в позе их отгадывается внезапный ужас и тщетное старание спастись бегством от неумолимой грозной казни. На мостовой заметны следы тяжелых колесниц. Около останков этой жизни, зарытой в пепле, изверженном из недр постоянно угрожающей горы, селятся в беспечности другие поколения, доказывая лишний раз, что человек легко забывает уроки прошлого и сживается с дамокловым мечом во всех его видах. В Риме, куда мы возвратились, я с радостью нашла телеграмму моего лучшего друга, графини Ламздорф, с которой я хотела встретиться и которая назначала местом нашего свидания Женеву, куда мы и решили отправиться из Италии. Я не видела Мери с тех пор, как я оставила ее весной 1858 года стоящей у колыбели ее дочери. Муж ее перешел в дипломатическую службу, и они все время проживали за границей. Изредка мы переписывались, не для передачи фактов нашей внешней жизни, сделавшейся столь различной, но скорее как обзор нашего духовного мира, и мы чувствовали то же взаимное понимание, как и прежде. Совпадение наших мыслей заставляло нас неоднократно почти одновременно после долгого молчания взяться за перо, чтобы напомнить о себе друг другу. Видеть Мери опять, после восьмилетней разлуки, было бы исполнением самого пламенного моего желания, и потому легко судить о моем горе, когда по приезде моем во Флоренцию я узнала о только что полученном известии о ее смерти в Женеве. Она была таким олицетворением жизни, бьющейся со всех сторон и сообщающей себя всему и всем, в ней было такое богатство пленительных дарований, не успевших еще проявиться вполне, что трудно было о ней думать, как [об] угаснувшей в вечном безмолвии и унесшей с собой секрет непроявленных сил. Моя скорбь была большая. Я была окружена участием моих добрых друзей Сакенов и Маларэ. Мы провели с ними все дни до нашего отъезда во Флоренцию через Турин и Mont Cenis583.
Как и при первом нашем отъезде из Италии, ожидались выстрелы новой войны. Пруссия и Австрия готовились помериться силами для решения вопроса о преобладании той или другой державы в Германии, а Италия присоединилась к Пруссии, чтобы освободиться от иностранного владычества и довершить свое объединение. Возбуждение замечалось во всех городах Италии. Гимн Гарибальди раздавался всюду, и пели с увлечением: «Lascia Caprera, camicca rossa»584. В Париже нас встретил на вокзале двоюродный брат моего мужа, граф Филиппи. Он был сын графа Сергея Федоровича Ростопчина, увезшего из Флоренции в Москву итальянскую графиню Филиппи, на которой он женился, когда она овдовела. Но он сам умер, не успев узаконить своего сына, и жена его также вскоре умерла. Мальчик был взят в Париж графиней Сегюр и воспитан с ее детьми, нося имя первого мужа своей матери, которое ему принадлежало по закону. Я его знала, так как он был в России во время нашей помолвки. Он привез нам приветствие тетушки, графини Сегюр, и приглашение приехать к ней в Нормандию в ее имение les Nouettes585, где она проводила лето. В Париже я была дома и потому не распространяюсь о моих впечатлениях. Из старых друзей я часто видела о. Васильева, знавшего как никто все, что касалось нашей семьи. Филиппи или Voldemar, как его звали, бывал у нас постоянно. Все Сегюры отсутствовали в то время в Париже, кроме Sabine, монашенки, никогда не выходившей из своего монастыря de la Visitation586, будучи под строгим правилом затворничества (la clôture587). Мы у нее были и говорили с ней за железной решеткой, отдаляющей ее от мира и всего, что она могла иметь в нем: счастья, блеска, наслаждений всякого рода. Она отреклась от всего этого в молодых годах, вероятно, под влиянием тесной дружбы, которая соединяла ее с ее старшим братом, аббатом. Он был единственным человеком из ее близких, которого она видела лицом к лицу. Даже мать ее могла только говорить с ней из-за решетки и в виде большого исключения получила разрешение раз в год совершать une retraite588 в этом монастыре под условием всецелого подчинения всем заведенным в нем правилам. Она должна была спать в холодной комнате на узкой жесткой койке, вставать ранее света, есть грубую пищу и обходиться без услуг своей горничной, которую не имела права брать с собой. Такие правила были слишком тяжелы для пожилой дамы, привыкшей к комфорту, и последние года, не будучи в силах исполнять их, она принуждена была отказаться от своих ежегодных посещений. Двери монастыря открылись для нее, только когда Sabine умирала, напутствуемая своим братом, у которого чувство высокого пастырского призвания заглушало огромное горе потери друга всей его жизни, каковым была для него сестра. Этот момент описан в книге, посвященной памяти Sabine de Ségur589, и его трудно читать без слез. Сабине, когда мы ее видели, было около 35 лет, она была умна, приятна, сердечна, весела, говорила очень быстро и оживленно, как вся ее семья, напоминая мне по голосу ее сестру Natalie de Malaret. В ней не было никакой позы, никакой напускной важности, и вместе с тем она так строго соблюдала свои обеты. Когда незадолго до ее смерти, ее родные выхлопотали у Папы разрешение отвезти ее в Eaux Bonnes590 для лечения ее грудной болезни, она отказалась от этой поездки, написав в умном и красноречивом письме, что лечение на водах есть лечение богатых людей, а она дала обет бедности и что она не хочет нарушать своего затворничества. Надо признаться, что католическое духовенство обладает особым даром влияния на души и возбуждения в них беззаветной преданности и непоколебимой веры. Мы провели недели две в Nouettes, красивом имении, купленном графом Ростопчиным для своей дочери у наполеоновского маршала Лефевра591, который и назывался Lefèvre de Nouettes. Я любила Нормандию, которую с детства знала, ее богатые пастбища с разбросанными по ним яблонями, разводимыми для выделывания сидра. Я любовалась этой милой для меня природой в течение двух часов езды на лошадях со станции железной дороги не так, как у нас по ухабам и косогорам, но по хорошо содержимому шоссе. Тетушка встретила нас у подъезда с сыном монсиньером и секретарем его аббатом Дерингером592. Она приняла меня как родную дочь. Связь ее с Россией поддерживалась только моим мужем и дочерьми брата ее, графа Андрея Федоровича593. Она вышла замуж в Париже одновременно со своей сестрой (моей belle-mère), которой жених находился в составе нашей оккупационной армии. С тех пор сестры не видались, хотя переписывались в течение почти пятидесяти лет. Графиня Сегюр совершенно офранцузилась, приняв еще до замужества католическую веру, которую мать ее594 исповедовала с страстным фанатизмом, но моя belle-mère осталась стойкой в своем православии и поэтому была более близка к своему отцу. По обычаям того времени, она мало знала русский язык даже в молодости, теперь же она почти совсем забыла, но, странное дело, когда в 1874 году она была при смерти вследствие удара, то вдруг вспомнила свою родную речь и говорила исключительно по-русски, а дети ее не понимали. Мне кажется, что это замечательное явление в области мнемозии. Графиня водила меня по своему дому и по красивому парку, где она устроила себе «русскую аллею» из берез. Она показала мне ее с гордостью. В доме была церковь, где Gaston служил каждый день обедню и где утром и вечером собирались все служащие дома со своими господами для принесения общей молитвы. Я заранее просила избегать в наших разговорах двух тем: о Польше и о вероисповедании, так как не могда поступиться своими убеждениями по этим двум вопросам и не желая входить в бесплодные споры с людьми, которых я так искренне уважала и с которыми желала установить дружеские отношения. Monseigneur Gaston был христианин в полном смысле этого слова. Старший сын богатой семьи, талантливый художник по живописи, будучи секретарем посольства в Риме, он решился отречься от всего и посвятить себя Богу и ближним. Вся жизнь его прошла в делах милосердия посреди рабочих и обездоленных мира сего, давая им пищу для тела, он облегчал их души проповедью. Деятельность его была изумительна. В самом разгаре ее он вдруг ослеп на оба глаза. Это случилось внезапно во время гулянья по парку с одним из братьев. Он перенес это страшное несчастье мужественно, как стоик или, скорее, как христианин, видавший во всем волю Божию. Оно лишило его епископства и в будущем всех высоких отличий, на пути к которым он стоял, но его деятельность не убавилась. Когда я с ним познакомилась, он состоял руководителем массы благотворительных учреждений, сам постоянно вращаясь между подонками общества, которых он старался вывести из житейской тины. Он был духовником всего аристократического Faubourg St.-Germain595, и вместе с тем его квартира на rue du Bac596 была всегда наполнена бедным людом, ожидающим от него слова утешения. И несмотря на свою серьезную жизнь, он был общителен, весел и разговорчив, как все французы. Мы обедали у него иногда в Париже, почти всегда бывал у него знаменитый музыкант Гуно, друг Сегюров и гостивший часто в Nouettes, где он сочинил некоторые из своих романсов на слова второго брата, поэта и писателя Anatol. О последнем я не говорю теперь, так как он только что отбыл в Италию со своим семейством, и в этот наш приезд я не успела познакомиться с ним.