Большие Надежды

Глава 1

Одиночество – страшное чувство. Оно одновременно и испуг, и тоска, и опустошение, и нервное ожидание, которое больше похоже на плохое предчувствие. Когда приходит одиночество, нервно переплетаются пальцы, а взгляд шарит по сторонам в поисках кого-то… чего-то. И если подождать, то можно почувствовать, как начинают ныть кости, – это мозг просит о помощи, боясь захлебнуться в порождённых им ощущениях. Одиночество – это страх, ненужность и, в конце концов, злоба, которая толкает нас на самые страшные преступления.

Наш Город был создан, чтобы сбежать от этого чувства. Построенный на остатках былого могущества, он стал убежищем, основой существования и, конечно, ловушкой. Ведь без Города не будет и нас. И в этой клетке мы начали выживать, учились не чувствовать и не сострадать, учились умирать во имя жизни, и жить ради будущей смерти. А потому не заметили, как идея стала доктриной в руках человека, которого я имела несчастье любить.

Дневник Руфь Мессерер

Мерзкий дождь бил по маске, закрывавшей лицо, так сильно и точно, словно хотел стать шрапнелью. Артур Хант чуть повернул голову, вопреки правилам отводя взгляд от заключённой, и оглядел собравшуюся толпу. Люди молчали. Они стояли ровными группами и все, как один, осуждающе смотрели на возвышавшийся в центре площадки помост, что служил продолжением одного из «зубцов» огромной, прятавшейся в облаках Башни. Никто не шевелился, не пробовал отереть мокрое от дождя лицо или поправить сползавший с головы капюшон. И в этой тишине общественного порицания шум падавших капель, которые дробью отскакивали от плащей, мостовой и прозрачного куба со смертницей, казался до того громким, что то и дело заглушал собой гул Щита. От этого становилось немного тревожно, но страх для главы Карательной службы стал давным-давно чем-то привычным. В конце концов, чем отличается страх наказания или ошибки от страха подохнуть прямо сейчас? Ничем. Хотя бы потому, что за каждый проступок ему и так была положена смерть, которую он, разумеется, обязан встретить со всей данной ему благодарностью. Ибо его жизнь ничто. Жизнь Города – всё!

Едва заметно передёрнув плечами, Хант скрестил за спиной руки и принял позу «Спокойствие». В голове невольно всплыли строчки из кодекса:

«Встречай опасность с той же уверенностью, с какой смотрит на тебя Великий Суприм. С открытым лицом и безоружный».

Захотелось хмыкнуть, но Хант сдержался. Тезис про «открытое лицо», очевидно, добавили исключительно ради метафоры, а не из практичности. В условиях Города маска порой была необходимым условием выживания, а уж за Щитом и подавно. Кому хочется захлебнуться собственной кровью из опалённых Бурями лёгких?

Впрочем, сегодня здесь было слишком сыро, а потому безопасно. От разлетавшихся вокруг мелких брызг воздух стал таким влажным, что это чувствовалось даже за респиратором маски, а набухший от воды ворот чёрного кителя с каждой минутой всё невыносимее натирал шею. Кажется, проклятый дождь оседал даже в лёгких, вызывая желание откашляться, но глава Карательной службы не мог позволить себе такой вольности. Не сегодня. Не в этот момент. Поэтому он терпел, зная, что другой погоды в Городе, в общем-то, никогда не бывало. Это там, за пределами Щита, можно иногда увидеть фиолетовое солнце или кусок зеленоватого неба, в Городе же из-за перерабатывающих углекислый газ станций всегда было облачно. И холодно. Здесь вообще существовало лишь два времени года – мокрая зябкая дрянь и ледяной дождь. Утром на календаре значилась «дрянь».

Хант снова скользнул взглядом по собравшимся сегодня на площади. На фоне их тёмных от влаги фигур было видно, как, повинуясь налетавшему со стороны Щита ветру, дождь густыми полосами ложился на мощённую плитами площадь. И это, пожалуй, было единственным доступным сейчас развлечением. Обычно казнь проходила во внутреннем дворе Башне, в тени массивного здания, но эту должны были видеть все жители. В назидание и, разумеется, для проверки. Те, кто не вместился на площадь, будут смотреть трансляцию на больших экранах и внимать речи Суприма прямо на улицах, пока их методично будут сканировать отряды народной полиции и, разумеется, его личных Карателей. Артура Ханта учили не верить, и он, конечно, не верил. Никому. Поэтому сегодня он мог скупо порадоваться громоздкости форменного обмундирования, которое полагалось надевать на такие мероприятия. Маска позволяла незаметно рассмотреть нужных людей, а большой плащ прекрасно скрывал нюансы движений. И поскольку Ханту было скучно, нудно и давным-давно не интересно, он позволил себе немыслимую вольность пошевелиться. Правая рука Верховного Канцлера поглубже натянул капюшон и внимательнее вгляделся в первый ряд, который контрастно выделялся серым цветом плащей.

В голове билась одинокая, но оттого яркая мысль: «Кто?» Кто будет следующим? Есть ли кто-то ещё? И, если есть, то где он? Хант шарил взглядом по шеренгам людей, выискивая малейший намёк, что у предателя были сообщники, но никто не повернул головы и не отвёл взгляд. И в их глазах было только презрение и яркая ненависть к стоявшей в Стеклянном кубе фигуре. Ничего лишнего. Артур поджал губы и медленно выдохнул.

О том, что в мягком брюхе Канцеляриата завёлся предатель, он понял где-то полгода назад. Сначала случайности сложились в подозрительные совпадения, а те, в свою очередь, в дорожку закономерностей, по которой глава Карательной службы крался долго и тщательно, пока не наткнулся на сопротивление. Хант не был наивным и, конечно же, знал, что в любом замкнутом обществе всегда найдётся парочка тех, кто возомнит себя новой властью. Тот, кто захочет перечеркнуть и обесценить то, что создавалось трудом, кровью и ценой жизни, не дав взамен ничего, кроме хаоса и беспорядка. Верховный Канцлер тактично именовал их вредителями. Хант был прямолинейней и открыто называл выродками. И, по сути, они ими и были. Бракованный материал эволюции, который следовало найти и уничтожить до того, как он пустит корни… расплодится. Хант ненавидел их, и, судя по всему, это было весьма взаимно. По крайней мере, оставленные на железных пластинах Щита надписи оказались довольно доходчивыми.

Собственно, пойманный предатель должен был заниматься именно этим – выявлять выродков и уничтожать их ещё в зародыше. Но вместо этого помогал ублюдкам появиться на свет, и Хант этого не понимал… не находил ни одной причины, зачем спасать тех, кто заранее обречён эволюцией. Они ведь не просто ущербны. Эти люди опасны.

Хант бросил взгляд на спокойно стоявшую в Кубе женщину и скрипнул зубами, пока в памяти строчка за строчкой всплывало её досье. Руфь Мессерер. Пятьдесят лет, вдова. Обучалась при интернате Суприма и подавала большие надежды. Десять лет руководила службой Регулирования Единообразия Населения. Генетического продолжения не имеет. Стерильна. Всё. На этом и без того скупое описание резко обрывалось, давая оскорбительно насмешливый намёк, что самое интересное было давным-давно уничтожено. Кем? Хант не знал, но определённо сделает всё, чтобы найти всех причастных.

Вообще, в том, как глупо попалась Мессерер, чувствовался настолько откровенный подвох, что Хант был готов взвыть от бессилия. Ей было пятьдесят. Ещё один год, и эта женщина получила бы почётную «инъекцию Милосердия», после чего о ней можно было забыть. Но нет! Она позволила себя поймать, и ему только предстояло понять – зачем.

От вспыхнувшего в крови бешенства Хант сжал затянутые в перчатки кулаки, но тут на плечо опустилась чужая рука, и послышался голос:

– Не спеши, Артур. Ты же не хочешь разочаровать Суприма своим беспокойством? – Великий Канцлер говорил шутливо, но его сухие старческие пальцы сдавили броню на плече Ханта с удивительной силой, недвусмысленно приказывая взять себя в руки. – Ты удостоен великой чести…

– Быть палачом.

– Быть рукой правосудия. Закон – путь к единству. Гармонии. И ты его верный страж.

– Не лучше бы мне охранять его там? – Хант кивнул в сторону толпы, но послушно принял положенную позу. Он скрестил за спиной руки и расправил широкие плечи, вынудив Канцлера отступить. – Мы не знаем, были ли у Мессерер сообщники. Они могут прийти сегодня и попытаться…

– Остановить тебя? – перебил Канцлер, и в его вопросе явно слышалась улыбка. Он был наставником Ханта с раннего детства, и прекрасно знал, что представляет из себя его подопечный. – Мой дорогой Артур, это нелепо.

– Разве?

– Абсолютно. Тебя боятся, и это лучший гарант их бездействия. Они ждут, что ты будешь искать их, но это логика примитивных. Тебе нужно больше.

– Страха?

– Да. И ненависти.

– Кхм…

– Страх и ненависть идут рука об руку у людей ограниченных, у тех, кто вследствие ошибки природы лишён беспристрастности, а значит, зависим. Мессерер думала, что делает их сильнее, но, на самом деле, только ослабила. Так что где-то среди этих людей стоят те, кто прямо сейчас тонут в своих страстях и эмоциях. Они ждут. Они копят свою общую боль. И однажды её будет столько, что та вплетётся в узор из их слов и поступков. Точно цепь, она свяжет этих людей по рукам и ногам, а страх и ненависть, порождённая страхом, заставят сделать ошибку. И вот тогда, они будут твои. Все. До одного.

Последние слова Канцлер прошептал едва слышно, но Хант понял. Он повернулся к прозрачному кубу, в котором по-прежнему в ожидании своей участи стояла Руфь Мессерер, и в этот самый момент ощутил на себе чей-то взгляд. Не злой, не отчаянный, но обещавший исключительное наслаждение в попытке найти его хозяина. Это будет хорошая игра. И в предвкушении отличной охоты Хант почувствовал, как его рот растянулся в хищной улыбке. Да, он знал, что никогда не отличался терпением, но теперь был готов ждать сколько потребуется. Приз стоил того.

***

Флор стояла не шевелясь и смотрела в одну точку. Она не могла отвернуться, не могла отвести взгляд, не имела права даже зажмуриться, обязанная, как и все здесь, смотреть казнь от начала и до конца. С неба капал надоевший до смерти дождь и остервенело барабанил по крышам, людям и площади, но Флор не слышала. Вернее, разумеется, он вплетался в какофонию звуков, но не больше, чем треск отсыревших под дождём проводов и шум дыхания собравшейся перед эшафотом толпы. Фон. Нечто неважное и несущественное, потому что главным всегда был проклятый Щит. Утром, днём, вечером, вместо еды и с едой, во сне, в рождении, в смерти. Щит сопровождал их всю жизнь, и было нечто забавное, что стоило один раз осознать этот звук, как его нельзя уже было не слышать. Он проникал в разговоры, вынуждая повышать голос до этой вибрирующей частоты; от него на окраинах Города мелко звенела посуда; даже сердце со временем начинало биться с ним в такт. Флор знала, что он сводил с ума чаще, чем любые лекарства, опыты или бесконечное ощущение обречённости, которым были пропитаны стены их Города. Те самые, с которых за двадцать лет, что прошли с той трагедии, так и не смыли ни копоти, ни следов жёлтой краски, которой были отмечены выжженные квартиры сепаратистов. Где-то там была и квартира её родителей. Флор не знала, где именно. Детям изменников обычно не сообщают подобных подробностей, и ей следовало быть благодарной, что она вообще выжила.

Живорождённая. Таким здесь не место. Низший сорт, который, по мнению Канцеляриата, был слишком опасен и годился лишь для биореакторов. И никто так и не понял, в какой же момент высокая цель идеальной селекции стала вдруг оправданием для чисток и убийств и без того редких живорождённых. Люди давно потеряли способность к естественному размножению, а теперь подобные Флор вовсе стали изгоями. Говорили, что это для безопасности. Ха! Будто бы это не служило причиной для любого безумия Канцлера. «Город превыше всего!» – было выбито на каменных плитах, которыми замостили все улицы, и Флор едва слышно хмыкнула, стараясь, чтобы жужжавшие в воздухе «глаза Канцлера» её не заметили. Соглядатаи. Помещённые в защитные сферы крошечные камеры, что помогали Городу следить за людьми. Связанные с его искусственным разумом, они были надсмотрщиками похуже Карателей. Вот и сейчас Флор ожидала облавы, которые неизбежно начнутся после сегодняшней казни.

За эти пять дней, что прошли с момента ареста, она успела несколько раз впасть в отчаяние, поймать кураж и, наконец, просто смириться. Принять чужой выбор непросто, а уж если он вовлекает судьбы десятков людей и твою собственную… Нельзя быть готовым к подобной ответственности, но Руфь почему-то была уверена, что они справятся. Её внутренняя убеждённость была такой сильной, что смогла взрастить веру в сердцах всего их небольшого сопротивления. Это нервировало, ошибиться было до ужаса страшно.

Никто не признавался, но Флор знала, что ни один из них не представлял, как будет жить дальше и нести бремя вины. В конце концов, Руфь была лучшей из них, и Флор не представляла, кто сможет её заменить. Как вообще это возможно. Ведь это совершенно бессмысленно, потому что символом была, есть и будет одна только Руфь…

Взгляд скользнул по серой тунике, которую нацепили на Мессерер, и думать о том, что осталось скрыто под ней, было тошно. Они знали, что такое Отдел Благонадёжности Граждан. В Городе это место иногда называли Чистилищем, которым распоряжалась служба Карателей, и оно в точности олицетворяло всё, что Флор ненавидела в системе и в людях. Расчётливость, жестокость, бездушие. Было доподлинно неизвестно, что именно происходило с теми, кто туда попадал, но нормальными их назвать уже было нельзя. Да и рассказать бедолаги уже не могли, – Канцеляриат надёжно хранил свои тайны за сожжёнными языками и перебитыми пальцами. Но главным злом были вовсе не палачи на допросах, а тот единственный, кто выслеживал, подстерегал и отдавал тот самый приказ.

Флор невольно скосила глаза. После стольких лет у неё мастерски получалось маскировать свои взгляды, но рядом с главным Карателем лучше было не рисковать. Так что, опасаясь быть пойманной, она осторожно посмотрела на высокую фигуру в чёрном форменном одеянии, что так контрастно выделялось среди серых роб на помосте, и медленно выдохнула. Этот человек был самой сложной и безумной деталью их плана. Обмануть его просто не выйдет, а потому, если у них не получится, то это значит конец… Каждый в Городе знал, что Артур Хант убивает быстрее, чем думает и за меньшее прегрешение, а уж если у него под носом найдётся сепаратист! Флор ещё чуть-чуть повернула голову, внимательнее вглядываясь в блестящую чёрную маску, по которой стекали капли дождя, и едва сдержалась, чтобы не передёрнуть плечами. Черепоподобные контуры с блестящими свинцовыми вставками вызывали приступ тошноты, а сам главный Каратель – бессвязный ужас.

Если быть честной, где-то в глубине души Флор не верила, что он им поможет. Всем своим скудным умишком не могла представить, с чего вдруг в самом жестоком мече Канцеляриата проснётся хоть капелька человечности. Это смешно! Она так и сказала однажды Руфь. Артур Хант – это безнадёжный продукт системы, синтетически выведенный, отобранный среди лучших, венец генной инженерии, где нет места ошибке. Каждая молекула в его ДНК была тщательно просчитана сотней искусственных интеллектов, прежде чем робот соединил две идеальные клетки. Он ведь даже не человек, а так… гуманоид. Будущее, которое уже наступило. И оно отвратительно. На это Руфь лишь улыбнулась и почему-то попросила оставаться собой. Бред! Может, они все сошли с ума? Потому что затевать переворот и убеждать Ханта перейти на их сторону – чистое сумасшествие. С чего бы ему это делать?

Флор едва заметно презрительно дёрнула верхней губой, и в этот момент, словно почувствовав, а может, заметив это движение сквозь визоры маски, Хант поднял голову. Он прервал разговор с Великим Канцлером, медленно расправил огромные плечи, которые из-за защитных пластин казались непропорционально большими, и повернул голову, уставившись точно туда, где стояла под дождём Флор. Дерьмо. В глазах потемнело, когда она ощутила, как скользнул по лицу тяжёлый буравящий взгляд, но продолжила упрямо смотреть в сторону Стеклянного Куба. Хант же, оглядев всех вокруг, вернулся было обратно к изучению Флор, но тут большие двери Башни открылись, и на помост вышла Служба Исполнения Приговора.

Их было шестеро. В красных робах цвета свернувшейся крови, что казалось символичным на грани пошлости, и с выбритыми головами, от которых, словно от шариков, отскакивали капли дождя, они выстроились вокруг куба со штандартом Суприма в руках. А следом за ними шёл сам Великий Суприм – глас Города, его сердце. Человек, связанный с искусственным разумом окружавших их стен так тесно, что, наверное, уже почти не был живым существом. Флор слышала лязг, с которым его протезы ступали по каменным плитам, видела кипенно белую мантию. Суприм шёл тяжело и очень медленно, пока не остановился слева от Стеклянного Куба и ровно напротив главных ворот Башни. Чиркнув последний раз железным протезом, отчего с тихим шипением осыпался веер огненных брызг, он замер, а потом из-под белоснежного балахона показалась обтянутая кожей рука. Длинными и кривыми, похожими на когти ногтями она подцепила плотную ткань капюшона, а затем медленно сдёрнула вниз, обнажив провалы глазниц, лысый череп и беззубый рот. А может, это губы так втянулись во внутрь, что образовали похожую на прорезь щель в высохшей на костях коже.

– Начинайте, – проскрипел Суприм, и это было так странно.

В обычные дни такого официоза не требовалось, Флор вообще не могла вспомнить, чтобы ради кого-то на улицах и площадях собрали весь Город. Но проклятый Канцеляриат понимал, кто попал им в руки, и хотел провести наглядную демонстрацию для устрашения, ну и усвоения базовых правил существования. Всех, кто был не согласен, с удовольствием ждали на дозу инъекции, а потом в крематории.

Так что эта казнь должна была стать очередным наглядным уроком, на который Флор очень не хотела смотреть. Она отдала бы всё на свете, чтобы оказаться сейчас в родных Теплицах или, на худой конец, в старой квартире. Даже гул от Щита больше не давил на уши, когда из серой массы вышел и замер перед кубом сам Канцлер. Позади него, словно гигантская тень, остановился глава службы Карателей.

Это смотрелось чрезмерно картинно – высокий тощий старик, с золотой цепью Канцлера, и его ручной пёс. Но толпа, повинуясь давно вышколенной привычке, синхронно склонила головы, и Флор вместе с ними. Смотреть на Канцлера или осуждённого вовремя оглашения приговора было запрещено. Прямо сейчас им всем следовало слушать и, не отвлекаясь на посторонние мелочи, полностью проникнуться тяжестью преступления и суровостью наказания. Послышался треск чуть сбоившей от дождя и электромагнитных помех техники, а потом по площади и каждой улочке Города, из всех динамиков и экранов донёсся визгливый голос.

– Руководствуясь установленным Супримом законом и исходя из собранных доказательств Канцеляриат принял решение. – Флор закусила губу, вслушиваясь в дыхание окружающих и не слыша его. Это и правда конец… – За несанкционированные манипуляции с биологическим материалом, которые привели к сокрытию бракованного генома, обвиняемая признана виновной в создании угрозы безопасности Города и, как следствие, в измене. А потому, во избежание дальнейших провокаций и в качестве наказания за содеянное мы отказываем в праве на «инъекцию Милосердия» продукту генетической службы под номером 3251, носящему имя Руфь Мессерер, и приговариваем его к публичной смертной казни. Так же Канцеляриат заочно приговаривает к немедленной казни все двадцать пять обнаруженных дефектных граждан и объявляет их в бессрочный розыск. Приговор вступает в силу немедленно, его исполнение возлагается на Карательную службу. Да здравствует Суприм! Город превыше всего!

– Город превыше всего! – немедленно откликнулся вокруг Флор стройный хор голосов, и она вместе с ними.

Двадцать пять. И в сердце так больно кольнуло, что на мгновенье стало трудно дышать. Двадцать пять… Невероятно. Флор знала их всех. Была дружна с половиной, с некоторыми не раз совершала вылазки за пределы Щита, а двое были так же близки ей, как брат и сестра, которых у Флор никогда не было. И их всех, включая двухлетнего Джона, только что приказали убить. Это было…  Ладно, это было неожиданно. Руфь предполагала, что однажды их вычислят, но не так скоро. Неповоротливый организм Канцеляриата впервые превзошёл сам себя и отработал так чётко, будто давно этого ждал или… знал?! Свой ответ Флор нашла в глазах повернувшейся Мессерер, и их взгляды встретились всего на долю секунды, но этого было достаточно. Значит, Канцлер действительно знал. Оставался лишь один вопрос – было ли там её имя. Было ли имя Флоранс Мэй в списках людей с проснувшимся состраданием.

Внутри заворочался страх. И он был такой силы, что Флор едва заметила, как открылась грань Стеклянного Куба, и внутрь вошёл один из Карателей. Можно было даже не сомневаться, кто будет выбран на роль палача. Ради всего святого, Великий Канцлер слишком давно метил в кресло Суприма и, конечно, готовил замену. Ещё более жестокую, ещё более безжалостную, ещё более бесчеловечную, чем он сам. Поэтому, когда Артур Хант замер позади своей жертвы, что на фоне его облачённой в доспехи фигуры казалась почти игрушечно маленькой, Флор едва не трясло. Она не сводила взгляда с лица Мессерер, которая почему-то вдруг улыбнулась, когда ей на плечо легла мужская рука в чёрной перчатке. И только выдрессированная годами привычка стоять ровно помогла не дёрнуться прочь, когда на стекло брызнула кровь.

Не было ни блеска клинка, ни крика, ни звука. Просто вот Руфь стояла, а вот её тело распластано под ногами Карателя, который, словно ничего не случилось, вытер о серую робу уже мёртвой женщины чёрное лезвие и спокойно направился прочь. Задание выполнено, и он не испытывал ни малейшего сожаления. Ну а Флор, застыв, не могла отвести взгляд от Мессерер. Она видела, как медленно растекается внутри Куба кровь, и как липнут к дощатому полу намокшие волосы. И эти глупые детали почему-то сильно бросались в глаза. Видимо, разум был достаточно милосерден, чтобы образами попытаться отвлечь от впервые вспыхнувших в нём сомнений. И глядя в спину спокойно удалявшегося Ханта, ошалевшая Флор вдруг честно задумалась: так может, не сочувствовать, не сострадать, не сожалеть – это и правда благо? Что будет правильно равнодушно принимать смерть, как должное? Что, если Руфь ошиблась, и они все обречены? Потому что видеть смерть близкого, почти родного человека оказалось настолько больно, что Флор была к этому не готова. Она хотела кричать, плакать, разбить вдребезги проклятый Куб, но…

Мелко дрожавшие пальцы едва ощутимо сжала чья-то холодная ладонь. Прикосновение вышло очень мимолётным, но оно словно встряхнуло потерявшуюся в своих страхах Флор. Она осторожно посмотрел вниз и встретилась взглядом с незнакомым маленьким мальчиком. И его взгляд, как и минутой раньше, рассказал всё. Флор осторожно сжала детские пальцы в ответ.

Она снова посмотрела на помост, но теперь совершенно спокойно. Флор не сомневалась, что Хант будет искать их. Перевернёт проклятый Город, заглянет под каждый камень, проверит все дыры, канавы и сточные воды, в попытке добраться до сообщников Мессерер. И, конечно, найдёт. Но они должны успеть первыми.

***

Наверху главной городской Башни, почти под самыми небесами и лишь на один этаж ниже личной Оранжереи Суприма, находились апартаменты Верховного Канцлера. Они располагались выше серо-зелёной пелены облаков, где не было ничего, кроме тусклого неба и холодного Солнца, чьи лучи за желтоватыми просвинцованными стёклами ощущались на коже едва заметным теплом. По меркам Города, окна в Башне были огромны, но всё равно пропускали так мало света, что в небольшом кабинете всегда царил полумрак. Он оседал сизой тенью на пустых, без единого украшения стенах, забивался в щели и делал без того небольшую комнату ещё меньше.

Впрочем, Артуру Ханту, который стоял, прислонившись к одному из книжных шкафов, не было до этого дела. За последние несколько лет он выучил здесь каждый дюйм и, наверное, смог бы сориентироваться даже ослепнув. С громким парным щелчком отстегнув маску, он с наслаждением стащил надоевший шлем и тряхнул головой в попытке хоть как-то привести в порядок спутавшиеся волосы. Но те лишь вяло колыхнулись в ответ, так что Ханту пришлось их взлохматить рукой.

– Бесполезно, – донеслось из глубины кабинета, очевидно, подразумевая глупость подобных потуг.

Канцлер сидел за столом и сосредоточенно что-то читал. Он хмурился и то перекладывал пару бумаг из одной стопки в другую, то потом возвращал, что-то черкал, хмурился ещё сильнее, а потом всё же оторвал взгляд от документов. Какое-то время его маленькие глазки внимательно изучали замершего у стены Ханта, который с наигранным интересом разглядывал свою страшную маску, но затем Канцлер выпрямился, откинулся на спинку кресла, и его тяжёлая мантия вспыхнула в фиолетово-алых лучах заходящего солнца искрами золотого шитья.