Розы для проститутки
Степан Станиславович Сказин
Любовь поэта к проститутке… Почти «вечный» сюжет… Забитый меланхоличный студент – вдобавок раздавленный опекой со стороны не в меру активной бабушки – тянет постылую лямку, учась в университете на юриста. А в свободное время ищет утешения в стихосложении, пытаясь подражать таким корифеям восточной классической поэзии, как Низами и Навои. Судьбе было угодно, что однажды в сентябрьский день наш начинающий поэт встретил обворожительную красавицу – точь-в-точь похожую на героиню столь любимых бедным студентом персидских и тюркских стихов. Вот только Малика (так зовут девушку) вовсе не спустившаяся на грешную землю райская дева и не шахская дочка – а… проститутка. Удастся ли наивному романтичному студенту завоевать сердце продажного ангела?..
Степан Сказин
Розы для проститутки
Зачин. О луне и розах
Мой душистый цветок, моя луна. Просыпаясь утром – я вспоминаю тебя. Днем мои мысли заняты тобой – а ночью я вижу тебя в волшебных снах. Твой ангельский образ – вытатуирован у меня на сердце.
Ты кажешься мне похожей на самую яркую розу из того букета, который я подарил тебе во вторую нашу встречу. Как разгоняющая тьму золотая луна, взошла ты на небо моей жизни…
Ты знаешь: лирика Навои и Саади заменяла мне хлеб и молоко. Будто пчела нектаром – питался я стихами персидских и тюркских классиков. Я и сам поэт. Так что позволь мне с долей витийства сказать: ты достойна без забот гулять по тенистому саду, срывая цветы и слушая трели пернатых; медленно потягивать сладкое багряное вино из хрустального кубка; полулежа на застеленном бухарским ковром инкрустированном самоцветами троне – принимать дары от бьющих поклоны воздыхателей.
К сожалению, на этом свете мало места для поэзии. Мир жесток – и люди тоже жестоки. Прямоходящими потомками обезьян движет жажда наживы и власти над ближним. Живя среди подобных «хомо сапиенсов» – невозможно не замараться. Я, пожалуй, атеист – и не верю в сказку о первородном грехе. Но не поспорить: каждый землянин старше четырнадцати лет – признается в этом или нет – верблюдом несет на себе груз своей вины.
Твои лепестки, о мой цветок, не могли не запачкаться пылью и грязью этого подлого мира. Но я каждый раз орошал тебя дождем своей любви – так что ты всегда была для меня чистой и свежей. Такими бывают весною на рассвете розы в цветниках твоей прекрасной родины – Восточного Туркестана.
Роза останется розой, даже если распустится на берегу зловонной – полной отходов – канавы. Тусклая луна, обложенная тучами – все равно луна.
Я это очень хорошо понимаю. И потому в моих глазах мы всегда были Фархадом и Ширин, Меджнуном и Лейли, Тахиром и Зухрой. Хотя я бросивший институт нервный юнец, убирающий туалет за кошками – а ты была проститутка и никогда по-настоящему не любила меня.
1.Неприкаянная душа
Мне только-только стукнуло девятнадцать лет. Возраст, в котором Чингисхан уже предводительствовал ватагой удалых багатуров. Но мне – как до неба – далеко было не то что до рыжебородого монгольского кагана, но и до любящего приложиться к бутылке сантехника дяди Васи. Потому что дядя Вася – в отличие от меня – обладал хотя бы толикой свободы.
А я был пушистым – не научившимся летать – птенцом под крылышком у энергичной и пышущей здоровьем (даром, что шестидесятилетней) бабушки. Бабушка была подлинная бизнес-вумен, деловая леди и современная барыня, посещавшая косметолога и массажиста. И даже перед походом в магазин за палкой колбасы не забывала опрыскать себя духами с ароматом лаванды. Занимала должность в офисе крупного банка. В другом банке имела счет с кругленькой суммой, на который регулярно капали проценты. Владела акциями транснациональной корпорации, производящей парфюмерию, и играла на бирже.
Реализовавшаяся – так сказать – «на поле общественной деятельности», бабушка была и суперской домохозяйкой. Любила вязать носок под мелодраматический сериал. Варила щи – борщи – уху и жарила котлеты. А коронным блюдом бабушки был пирог с мясом и грибами, которым я объедался до смачной отрыжки.
Бабушка опекала меня сильнее, чем могли бы папа и мама вместе взятые, если б были живы. На каждый праздник – включая день независимости республики – охотно дарила мне немаленькие денежные суммы. Но не позволяла мне самому заработать себе на карманные расходы хотя бы промоутером, раздающим рекламные листовки у японского кафе или пиццерии.
Подняв палец – на котором серебрилось кольцо – бабушка с многозначительным видом говорила: «Твоя работа, дитя – это учеба».
И я учился – я без дураков учился. Ломал ногти и крошил зубы о гранитные глыбы знаний на втором курсе юридического факультета Расейского столичного социального университета. Выплесни на меня ночью ведро холодной воды и спроси что-нибудь из римского права или шестой параграф кодекса Хаммурапи – и то я ответил бы без запинки.
Если быть откровенным: душа моя совсем не лежала к юриспруденции. Иногда, когда я открывал толстый, как Талмуд, учебник – напичканный терминами вроде «презумпция невиновности», «неустранимое сомнение» и «исковые требования» – на меня девятым валом накатывало запредельное отчаяние. Хотелось запустить фолиантом в стену – а потом топтать чертову книжищу ногами. Честное слово: святая инквизиция не снискала бы в веках недоброй славы, если б сжигала на кострах не труды ученых – а сочинения всяких законников.
Но на то, где мне учиться – я мог повлиять не больше, чем на политику инквизиции. Университет и факультет выбирала многоумная бабушка. Уж она-то знала, как обустроить будущее единственного внучка.
«Юрист – профессия, которая всегда будет востребованной», – бородатым Конфуцием внушала мне бабушка.
Она так и видела меня молодым преуспевающим адвокатом в безукоризненном сером пиджаке и в брюках со стрелками. С поблескивающей от геля прической. Арендатором комфортабельного офиса на двадцать пятом этаже делового центра в самом сердце мегаполиса.
Что мне оставалось делать?..
Не знаю, боялся ли я не оправдать бабушкиных надежд. Но я прилежно – утирая с лица пот – корпел над пыльными сводами законов. Просиживал штаны на лекциях. И даже отвечал что-то на семинарах. Так ишак под тяжелой кладью – хочет, не хочет, а бредет вверх по узкой горной тропе.
Замечали ли товарищи по студенческой скамье, что я чувствую себя не на своем месте – хуже рыбы в кастрюле?.. То ли им не нравились мои чуть взлохмаченные волосы цвета соломы, моя походка, моя привычка часто-часто моргать?.. Или дело – банально – было в моем неумении общаться?.. (Когда мне надо было к кому-нибудь обратиться – хотя бы попросить карандаш – я краснел и фыркал).
Так или иначе – на курсе меня (я мягко скажу)… не привечали. Я был мишенью для издевательств и ядовитых насмешек. Когда я появлялся под подпертым белыми колоннами потолком нашего университетского корпуса – обязательно находился весельчак, который выдавал: «Глядите: наш трубадур собственной персоной!..». Или: «Ого, сам беспокойный призрак отца Гамлета пожаловал!..».
Почему трубадур?.. Почему призрак отца Гамлета?.. Я понятия не имел. Я только сутулил спину и, как филер, втягивал голову в плечи.
Когда на семинаре я, задыхаясь, что-то мямлил в ответ на вопрос преподавателя – какой-нибудь одногруппник резко перебивал меня. И – на пальцах – доказывал, что я говорю несусветную чушь, цена которой не больше, чем срезанной с картофеля кожуре. Самое худшее, что учитель одобрительно кивал наглецу – а меня переставал замечать. Будто я становился прозрачнее родниковой воды.
На всем факультете ко мне хорошо относилась только бодрая, не обделенная вниманием парней девчонка Снежана – с рыжими и густыми, как лисий мех, волосами. Тоже из нашей группы. Стоя на заплеванном, засыпанном пакетиками из-под чипсов и фольгой от шоколадок дворе корпуса – Снежана курила тоненькую белую сигаретку (обычно, с ароматом манго), задумчиво глядела на меня и говорила:
– А ты ничего. Умный парень. Только малость зажатый.
Отдушиной для меня было поехать после занятий в парк, раскинувшийся на берегу реки. Там я стелил куртку на траве и сидел, любуясь синим потоком. Наслаждался своим горьким одиночеством. Со мной были баночка пива или коктейля «вертолет», томик стихов Навои или Джами, блокнот и ручка.
Тут я должен сказать о трех моих страстях.
Выпивка. Живя в расейском обществе, девятнадцатилетнему мальчику трудно не привыкнуть к алкоголю. Даже если речь идет о таком замордованном и, вдобавок, придавленном бабушкиной гиперопекой юнце, как я. Уже от половины литра восьмиградусного напитка мне делалось хорошо. Я пил аккуратно – так, чтобы ненароком не дыхнуть на бабушку перегаром.
Классическая персидско-таджикская и тюркская поэзия. Я запоем читал Низами, Саади, Хафиза, Рудаки, Омара Хайяма и еще целую плеяду выдающихся стихотворцев. Мне непросто сказать, как у меня началась эта любовь к восточной лирике. По-моему, еще школьником я откопал дома в книжном шкафу неизвестно откуда там взявшуюся книгу «Фархад и Ширин» Навои и сборник стихов Рудаки. Я был покорен!..
В связи с государственным курсом на традиционные русские ценности, которые признаются скрепами нашего общества – авторов с Востока если и издают, то микроскопическими тиражами. А многие произведения иранской и тюркской классики можно достать только в старых – времен Конфедерации – изданиях.
Я осаждал букинистические магазины. На «досках объявлений» в интернете отыскивал пенсионеров, распродающих свои библиотеки. Только на книги Саади, Лутфи, Зебуннисо я и тратил (ну еще, правда, на пиво и коктейли) деньги, которые так щедро дарила мне бабушка.
С чем сравнить удовольствие, испытываемое мною от чтения восточной поэзии?.. Пожалуй, с опьянением великолепным вином. Тонкие средневековые лирики Средней Азии и Ирана создали целый сказочный мир, в котором я забывал о серых буднях.
В этом волшебном мире влюбленный соловей пел над розой, а мотылек опалял крылья в огне свечи. Полный высокого чувства поэт мечтал занять место сторожевого пса у дверей прекрасной тюрчанки и только утреннему ветерку жаловался на жестокость красавицы. Возлюбленная сравнивалась с луной, нежным цветком, стройным кипарисом. Губы обворожительной пери – алые, как рубин, а волнистые косы – чернее ночи. Славя в песнях свою ненаглядную Лейли – несчастный Меджнун самумом мчался по пустыне. А царь всех ремесленников и строителей Фархад – во имя любви к ослепительной Ширин пробивал в граните русла, по которым потекут белое молоко и прохладная кристально-чистая вода.
Я и сам пытался писать стихи в подражание восточным лирикам. И это была моя третья страсть. Я всюду носил с собой блокнот. Туда я записывал рождающиеся у меня строчки. Но я должен был признаться себе: поэт из меня был… не блестящий.
Одно только следование метру и поиск рифмы представляли для меня неимоверные трудности. Я пыхтел, как самовар, чтобы выдавить из себя хоть одну складную строфу. Мои упражнения в жанре рубаи, газели и мухаммаса оборачивались только тем, что я беспощадно марал бумагу. У меня почти не было законченных стихотворений – только отдельные более или менее удачные строки. Когда стихосложение утомляло меня – я рисовал в своем блокноте солнце, луну, цветы, кошек, драконов и профили красавиц. По крайне мере – по моему замыслу это должны были быть красавицы.
Так я и жил. Тихий бабушкин внучок с неприкаянной душой. И, клянусь, так бы и жил долго-долго. Возмужал бы – то бишь, стал бы ездить не в университет, а на работу.
Вряд ли – вопреки мечтаниям бабушки – из меня получился бы полновесный адвокат. Но младший специалист юридической консультации – точно. Я бы протирал в офисе брюки, стаканами глушил капучино и латте, резался бы на компьютере в «Тетрис» и «Сапера» и иногда давал бы клиентам разъяснения, в каких случаях применима та или другая статья гражданско-правового либо семейного кодекса.
Моя жизнь была бы похожа на жизни других мелких клерков – как неотличимы друг от друга шоколадные конфеты из одной коробки. Меня выделяло бы (незаметно для всех окружающих – ха!..) только то, что я почитываю Низами и Лутфи, сам карябаю жалкие стишки да рисую змей и розы.
Казалось: такое будущее уготовано мне лукавыми богами. Закончив университет, я получу свой синий диплом. Пять дней в неделю буду кряхтеть на работе. В субботу – заливать глаза «вертолетом», «отверткой» или «кровавой Мэри». По воскресеньям – дрыхнуть до часу дня; а проснувшись – глотать аспирин от сверлящей голову боли.
Но поток моей жизни круто изменил русло, когда я увидел – да, просто увидел!.. – Малику.
2.Малика
Это была вторая неделя сентября. В университете нам только-только выдали учебники. По всему факультету были расклеены стенгазеты с «напутственным словом» господина ректора – и с огромными фотографиями сего дородного мужа, смахивающего на императора Нерона.
В тот день – после занятий – я, погруженный в меланхолию, бродил по окрестностям университета. Сегодня я получил от сокурсников долю колкостей и шпилек. Одна только Снежана разговаривала со мной, как с человеком. Домой абсолютно не хотелось. Не в меру сердобольная бабушка – считающая, что имеет право все обо мне знать – будет настойчиво у меня выспрашивать: «А все ли у тебя благополучно в университете, золотой мой?». А мне придется – не краснея – лгать: мол, мои делишки обстоят хорошо. Не стану же я признаваться, что для других «студиозусов» я моральная груша для битья. И что от юриспруденции – от всех этих параграфов и статей – мне хочется порою проблеваться.
Так что домой меня сейчас было не приманить даже бабушкиным мясным пирогом с пылу, с жару. Притом, что в моем пустом желудке урчало. Я собирался двинуться в парк – и засесть там под ветвистыми деревьями, расстелив куртку на траве, на моем любимом месте с видом на синюю реку, по которой иногда пробегают прогулочные теплоходы. Но сначала решил заморить червячка в каком-нибудь заведении общепита.
