А я и вправду растерялся. До какой станции брать билет-то? Ведь наставник так и не сказал, как она называется. И тут, уже начиная гореть от непроизвольного стыда, мне в голову шурупом, откуда-то изнутри, извне моей памяти, вкрутилось искомое название моей конечной-начальной станции. Я ответил:
– Прошедшее Лето!
Застрекотал кассовый аппарат и снова прозвучал гнусавый голос:
– Двести пятьдесят рублей.
Я заплатил, получил, на вид, нечем не отличающийся от обычных билет на проезд и стал ждать. Ждать пришлось недолго. Через минуту вдалеке прозвучал протяжный гудок электровоза и из-за поворота показался мой поезд. Поезд как поезд, только, мелькая мимо меня, его вагоны показались мне какими-то уж очень старыми. Такие уже и не встретишь. Внутри них стояли деревянные сиденья и форточки на окнах мог открыть разве только чемпионы по силовому троеборью.
Поезд остановился, с характерным пшиком и лязгающим стуком разошлись двери и передо мной открылся заплёванный тамбур, выдохнувший на меня вонючий, спёртый воздух. Сердце подпрыгнуло к горлу, мне стало страшно, я никак не мог решиться зайти внутрь. В животе противно заныло. Словно почувствовав мои сомнения, поезд немного дёрнулся и зашипел. Меня с испугу и бросило вперёд. Стоило мне оказаться в поезде и двери захлопнулись, поезд тронулся с места, поехал.
У меня всё ещё дрожали руки, когда я сдвинул одну половину двери, ведущей в вагон, в сторону. В вагоне ехало человек десять (ну хоть здесь есть народ), свободных мест оставалась уйма, но я выбрал место с правой стороны, через проход от которого сидела компания юношей панков. Давно я не видел настоящих панков. Последний раз я удостоился лицезреть такого настоящего антисоциального бунтаря году этак в 2001 – панк с причёской в виде торчащих из бугристого черепа огромных игл, сплетённых из волос дикого красно-жёлтого цвета, в джинсовой рваной куртке испещренной самопальными надписями названий его групп кумиров и леопардовых джинсах. И уже тогда он был реликтом, осколком когда-то могучего движения сопротивления государству паразитов, расплодившихся на теле трудового социалистического общества.
Сейчас видеть целую компанию его братьев не просто не типично, а скорее удивительно. Я присмотрелся к ним внимательнее. От того давнишнего игольчатого ёжика-панка они отличались довольно сильно, прежде всего своей серостью, стёртостью. Не было у них безумных ирокезов и весёлых надписей на штанах и куртках – «хой» и тому подобных. Мне на ум пришло определение, по-моему, довольно точно их описывающее – военные панки или панки военного времени социальных катастроф. Молоденькие, все не старше двадцати трёх лет. Сидели они довольно тихо, не балагурили, а смуро переговаривались. На коленях у каждого военного панка лежали пачки виниловых пластинок.
Заставило меня с ними вступит в разговор чувство духовной общности, замком соединившее, как вагоны товарного поезда на сцепке, меня и их. Облегчило мне сделать первый шаг то чувство лихорадочного возбуждения, в которое я окунулся прошлой ночью. Встав с места, подошёл к ним и сказал:
– Привет, ребят!
Они повернулись ко мне и двое из четверых ответили мне:
– Здрасьте.
В их глазах читалось недружелюбное – "И чего это тебе дядя надо?".
– Смотрю, у вас пластинки. Сейчас такие не найдёшь. У меня в детстве таких много было, а сейчас ни одной не осталось. Можно? – я присел с краю, рядом с одним из панков, худым парнем с лошадиным лицом, и протянул руку. – Ого! Гражданская оборона. – С белоснежной обложки на меня через чёрные круглые очки смотрел лидер группы, её создатель, творец и поэт Егор Летов. Одна сторона его головы была обрита, на второй половине росли по-женски длинные волосы цвета мышиной шерсти. Егор томился за колючей проволокой, и я сразу вспомнил слова его песни – "Я всегда буду против!".
– Что, знаешь их творчество? – спросил меня хриплым голосом панк со злыми глазками затравленной крысы.
– Ещё бы! Моя любимая группа в институте была. Но зачем вам столько? У вас их здесь, – я присмотрелся, прикинул и навскидку назвал число, – штук сто.
– Едем фабрику грампластинок спасать, – ответил обритый на лысо парень в замызганной старой косухе.
– Это как? – искренне удивился я.
– Понимаешь, долбаные бюрократы хотят закрыть единственную ещё функционирующую фабрику, производящую винил в нашей области. А мы не хотим. Вот приедем туда, устроим пикет. Будем пластинки бесплатно народу раздавать.
– Здорово. Далеко ехать?
– Нет, на следующей сходим, – ответил бритый.
Времени на размышления у меня не оставалось, и я представился:
– Меня зовут Илья, – я, стараясь быть как можно более дружелюбным, протянул им для рукопожатия свою ладонь.
Лошадиную морду звали – Костей, бритого – Андреем, хрипатого – Антоном, а не принявшего участия в разговоре панка, длинноволосого брюнета с волосами по плечи – Денис. После знакомства я продолжил подбивать клинья:
– Интересным вы делом занялись. Нужным. Мне это нравится. Можно мне с вами.
Парни переглянулись и, взяв инициативу на себя, бритый ответил:
– Давай. Раз хочешь. Только ты это… не мент?
Я сделал правдиво-удивлённое лицо и сказал:
– Я мент? Да ты что. Я в НИИ лаборантом работаю, – решил соврать я. Учёные вызывают больше доверия, чем торговцы.
– Да ты и не похож. Это я так спрашиваю, для проформы.
Поезд остановился, станцию не объявили. Мои новые знакомые собрались и пошли к выходу, я за ними. И у меня ничего не ёкнуло. Зачем, для чего я покидаю поезд? Так долго искал выход и теперь удаляюсь от него? Но нет. Всё правильно, так и надо. Не знаю почему, но так и должно было быть.
Выйдя на платформу, мы очутились в слякотном сером марте. Попутчики, не выказав даже малейшего удивления по поводу временного скачка из сентября в март, бодро зашагали дальше. Я с внутренним трепетом прочитал название станции – "Несчастная любовь". Мои ожидания не оправдались, название им не соответствовало. Но я и не думал, что всё будет так легко и просто.
Проходя мимо остеклённого закутка, укрывающего ожидающих своего поезда пассажиров от дождя и ветра, я увидел своё отражение. Мне снова был двадцать один год. Молодец, одетый в зелёную натовскую куртку и военные штаны. Худой, волосы густые, шапкой, расчёсанные по центру головы на прямой пробор, спадали двумя волнистыми шторками до уголков глаз. Я на мгновение остановился и всмотрелся в своё давно потерянное «я». Оно из меня выдавило мою нынешнюю сформировавшуюся взрослую личность, и я опустился на ледяное дно полного поражения.
Очнувшись, я побежал догонять моих случайных товарищей. Сегодня нам с ними предстояло организовать несанкционированный пикет около завода грампластинок. Так решило руководство московского отделения партии. Буржуи хотели скупить по дешёвке всё ещё крепкие корпуса и прежде всего землю завода. Поэтому капиталисты-клопы совместно с местными чиновниками-упырями запустили механизм банкротства предприятия. Мы этого допустить не могли. Конечно, сейчас пластинки уже не пользовались былой популярностью, но всё же в большой стране любителей послушать качественный винил нашлось бы ещё предостаточно. И главное – это работники фабрики, которых хотят выбросить как ненужный хлам на улицу. А их дети? Они отдали производству лучшие годы своей жизни и заслужили только пинок под зад? Несправедливо.
Жизнь вообще несправедлива, я убедился на собственном опыте. Меня в канун дня всех влюблённых бросила девушка. Мне было плохо, очень плохо. За первую неделю страданий я потерял пять килограммов. Спать я не мог, меня трясло, я потел, и моя постель к утру превращалась в гнусное болото, будто я обоссался. Все свои переживания я старался держать при себе. Мучался молча. Она училась со мной в одном институте, на одном курсе, только в параллельной группе. Каждую перемену я подвергался пытке, видя её около аудитории, наблюдая как она, улыбаясь, о чём-то весело щебетала со своими сучками подружками. Она словно нарочно выходила на каждой перемене из учебной аудитории и мелькала недоступной мечтой передо мной – растерянным и униженным. У неё появились новые вещи. Длинная бархатная юбка, которая ей очень шла, новая дутая куртка, сапожки. Иногда она звонила по телефону и долго с кем-то увлечённо общалась. Ещё она стала, не таясь, курить. Если раньше я запрещал ей это делать, то теперь не стесняясь, возможно мне на зло, она пускала дым, хотя и не умела этого, как следует, делать. Мстила она мне, что ли? Мои запреты или моя грубость стали тому причиной, я не гадал, с женской логикой трудно иметь дело, бесперспективно.
Ясно, она мне изменила, и её новый парень вероятно не бедствовал. Мне казалось, что именно его подарки она теперь носила с таким несносным вызовом, направленным, очевидно, в первую очередь мне. Я горел, меня выворачивало наизнанку и это притом, что формального объяснения между нами так и не произошло. Просто в один прекрасный момент мы поругались по телефону, она бросила трубку, и я не стал перезванивать. Я никогда в таких случаях не перезванивал, это всегда делала первой она. В этот же раз ссора выглядела довольно надуманной. Но осознание этого простого факта ко мне пришло потом.
На день влюблённых в её квартире планировалась вечеринка с участием наших общих друзей. Мы все уже сдали деньги в общий котёл лично хозяйке. И я надеялся, что она позвонит и как всегда сердито начнёт отчитывать, а окончательное наше примирение произойдёт в постели. Не тут-то было! День вечеринки «дня всех влюблённых» прошёл (в этом году он выпал на пятницу), прошли выходные, а она так и не позвонила. Тут до меня, наконец, дошла вся натужность последней ссоры с ней. Я ясно понял, она специально заговорила на тему неприятную мне и, несмотря на мою довольно нейтральную реакцию, раздула ситуацию до небес, сыграла оскорблённую невинность и, типа обидевшись, прервала разговор. Зачем ей это было надо? Всё очень просто: от моих услужливых завистливых глумливых приятелей, всё же побывавших из чувства жадности на той вечеринке, я узнал – она там веселилась с другим. Больше с того памятного раза мы с ней не разговаривали. Я страдал – она веселилась, всё замечательно, жизнь прекрасна и удивительна.
Догнав своих партийных друзей, я пошёл рядом с ними. Сегодня среда, прошло ровно два месяца с того момента, как начались мои муки. Не очень прислушиваясь к разговору парней, полностью погружённый в свои мысли, месил своими военными ботинками весеннюю грязь, когда меня из состояния отрешённости вырвал знакомый голос:
– Илья! Смотри под ноги, пластинки растеряешь, – произнёс Денис. – Чего ты такой смурной? Перепил?
– Да, похмелюга. Не спал вчера всю ночь.
– Понятно. Тут не далеко, сейчас по дороге пройдём до поворота, там налево и выйдем на площадь перед фабрикой.
– Ты что тут был?
– На разведку посылали.
– А-а.
На этом наш разговор заглох. Вскоре мы подошли к двухэтажному зданию проходной завода, по совместительству являющемуся и административным зданием. За невысоким бетонным забором стояли три заводских корпуса. Фабрика выглядела чудно малюсенькой. Двери проходной и ворота закрыты. В окнах административного корпуса не горел свет, а на территории отсутствовало всякое движение. Фабрика казалась мёртвой. Мы походили вокруг, подёргали двери. Тишина, никого дома нет.
Андрей Врагель, наш предводитель на сегодня, предложил подождать. Реакция Антона, по прозвищу Гремлин, на предложения Врагеля оказалась негативной. Он не понимал зачем здесь торчать, если пикетировать нечего. Лично мне было всё равно, а Гремлин всегда отличался особым зудом активной разнонаправленной деятельности, ему всегда хотелось бежать и сразу во все стороны, поэтому он предложил:
– Чего ждать мы здесь будем? Информация не подтвердилась. Всё, капут, пора сваливать. Может, на презентацию нового рок-журнала ещё успеем, – прохрипел он.
Гремлин вообще любил халяву, а особенно нравилось ему пролезть на какое-нибудь событие: презентацию книги, клуба или, как сегодня, журнала и нажраться там на халяву до состояния поросячьего визга. Он мне никогда не нравился. В партии он тусовался только потому, что пойти некуда было, а бомжевать не в кайф. И все разговоры у него крутились вокруг тряпок, бухла и тусовок.
– Подождём. Может закрытие фабрики отложили, – проговорил, впрочем, довольно неуверенно, Врагель.
– Ты думаешь сейчас из-за угла выскочит делегация рабочих с транспарантами? Ах, не трогайте нашу фабрику. Да всех давно уже уволили, и они, как бараны, разбрелись по своим стойлам. Мы одни, как дурачки, припёрлись, да ещё через весь город эти пластинки тащили. Б*ять.
