– Хватит-хватит, – не унималась между тем та. – Чай не на край света уезжаем, свидитесь ещё. А то ишь, устроили Ромео-Джульетты. Давай-ка, Радочка, поднимайся, ехать нам пора.
Ровно в эту минуту из-за угла дома появился один из мужичков, грузивших вещи. В руке он нёс несколько деревянных реек, а в другой – молоток и гвозди. Сунув горсть гвоздей в рот, он приложил одну из реек к окну, что выходило сюда из дедовской комнаты, приладил к ней гвоздь и принялся забивать его молотком. Сухой стук разнёсся по двору, и я даже сгорбилась от этого звука.
– Послушайте, – не выдержал Гриша, – зачем же сейчас? Неужели нельзя позже?
– Чего? – не поняла Инга. – Ты про что это? Про окна? Ну здрасте! А кто проследит позже-то? Мы же уедем. Ой, не могу, какие все нежные.
Через десять минут всё было кончено. Дом слепо смотрел на нас заколоченными окнами. Тётя Инга в последний раз подергала запертую дверь и скомандовала мне, махнув в сторону фырчавшего у крыльца «газика»:
– Ну, залезай! Я договорилась, они нас до вокзала подбросят.
Я беспомощно оглянулась на Гришу. Он застывшим взглядом смотрел на «Газель» и крутившуюся вокруг неё тётю Ингу. Потом посмотрел на меня, и в глазах у него отразилось такое отчаяние, будто он только сейчас в полной мере осознал, что я уезжаю. Я рванулась к нему и обняла руками за шею, всё ещё сжимая в ладони вырезанного им деревянного волчонка.
– Я приеду, – в который раз прошептал Гриша.
– И я… – отозвалась я.
В ту же секунду заревел гудок «Газели». Мы, вздрогнув от неожиданности, отшатнулись друг от друга. Из кабины высунулся хохочущий краснорожий шофёр и скомандовал:
– Занимайте свои места, поезд отправляется.
Тётя Инга неуклюже полезла к нему в кабину, на переднее сиденье. Грузчики принялись влезать в кузов. А мне предстояло решиться выдернуть пальцы из тёплой Гришиной ладони, как всегда привычно шершавой и мозолистой.
– До свидания, – сказала я ему и, прикусив губу, выдернула руку.
– До свидания, – хрипло отозвался он, не отводя от меня глаз.
Я влезла в машину и притулилась на боковом откидном сиденье.
– Ну наконец-то, – буркнул один из грузчиков и, наклонившись вперед, с силой дёрнул боковую дверь. Та с визгом захлопнулась. Мотор взревел, и «Газель» начала разворачиваться. Я никак не могла оторвать глаз от узкого запылённого стекла. Увидела Гришу, его потерянное, опрокинутое лицо и огромные, неотрывно следящие за машиной глаза. Затем мелькнул угол моего старого дома, зелёная калитка в заборе. А потом «Газель» вырулила на дорогу, водитель прибавил скорость и выкрутил ручку радио.
Глава 4
Я почти ничего не знала о Хабаровске, кроме простейших сведений, почерпнутых со школьных уроков по географии. И город, в который доставил нас поезд, поразил меня. Он был совсем не похож на Владивосток. Конечно, тоже большой, живой и шумный, с широкими проспектами, площадями, памятниками. Но во Владивостоке всё как будто пропитано океаном. Сам воздух, прохладный и солёный, врывался в лёгкие и оставлял ощущение, какое бывает, когда, ныряя, вдруг неожиданно глотнёшь морской воды.
Однако самого Хабаровска я почти не увидела – только из окна автобуса, в который мы с тётей Ингой втиснулись на остановке рядом с вокзалом. Путешествие в поезде я запомнила плохо. На меня от отчаяния снова навалилась апатия, как было после гибели родителей. Всю дорогу я пролежала на верхней полке, не читая, не прислушиваясь к разговорам попутчиков, просто глядя в отделанную серовато-крапчатым пластиком стенку. Тётя Инга меня не трогала. Она вообще потеряла ко мне интерес сразу, как мы выехали из города.
Как оказалось, тётя Инга жила не в самом Хабаровске, а в посёлке где-то неподалёку от границы. И если город, по которому вёз нас автобус, в целом мне понравился и удивил своей силой и мощью, то посёлок Красное, в который мы выгрузились с чемоданами на автобусной остановке, если чем и мог удивить, то только невозможной бедностью.
Одинаковые ряды серо-коричневых пятиэтажек, унылые нечистые улицы, переполненные мусорные баки, вокруг которых горой валялись вывалившиеся отбросы, одноэтажный магазин на углу с ветвистой трещиной, идущей поперёк стеклянной витрины.
– Ну вот, значит, мы и дома, – объявила мне тётя Инга, подхватывая с асфальта одну из сумок.
Мне от этого её объявления стало еще тоскливее. Я не хотела, отчаянно не хотела называть ВОТ ЭТО – домом.
– Ты вещи-то бери, или особое приглашение нужно? – меж тем прикрикнула она на меня. – Ишь, встала, принцесса. Это, может, дома дед тебя баловал – единственная внучка. Про моих-то детей забыл, старый хрен. А тут у нас семья большая, все работают, это ты сразу на носу себе заруби.
Мне не хотелось оправдываться перед ней, объясняя, что я просто растерялась.
Я взвалила на плечо сумку и уныло поплелась вслед за Ингой. Она двинулась мимо ближайшей пятиэтажки, свернула за угол, потом куда-то ещё. Я никак не могла понять, как она ориентируется в этих совершенно одинаковых коробках. Наконец она всё же направилась к одной из них, распахнула дверь подъезда и кивнула:
– Давай заходи!
В подъезде меня оглушило зловоние – затхлость вперемешку с кислым запахом щей, доносившимся из-за двери квартиры на первом этаже. Мы поднялись на третий этаж, Инга принялась копаться в сумочке в поисках ключей, чертыхнулась себе под нос, а потом заколотила в небрежно выкрашенную коричневой краской дверь.
– Виталька! Славка! Вы там спите, что ли? Открывайте быстро!
За дверью послышалась возня, и через несколько секунд нам открыли. Я даже не успела рассмотреть того, кто впустил нас, увидела только стриженый русый затылок мальчишки примерно одного со мной возраста. Он тут же убрёл куда-то в глубь квартиры, бросив на ходу:
– Привет, мам!
– Привет-привет, – отозвалась Инга, втаскивая через порог сумку. – Квартиру-то не сожгли, пока меня не было?
На это ей никто не ответил. Я удивилась, ведь Инга говорила, что у неё трое сыновей, но никто не вышел из комнат, чтобы помочь нам внести сумки. Я втащила сумку вслед за тётей Ингой. Остальные вещи должны были прийти через какое-то время в контейнере. Оглядевшись в прихожей, я удивилась, раздумывая, куда же тётя Инга их денет. Здесь и без того всё было заставлено колченогой и потёртой мебелью, коробками, тюками и прочим хламом.
Скрипнула дверь, замигав, зажглась лампочка у нас над головами, и в прихожей появился парень – видимо, старший сын тёти Инги. Он был высокого роста, с круглой обритой под машинку головой и в майке на лямках. Его лицо с правильными чертами, пожалуй, даже можно было назвать красивым. Но меня сразу насторожил его нагловатый взгляд, остановившийся на мне.
– Ой, сыночка, и ты дома, – затараторила тётя Инга. – А мы только с дороги. Фу, умаялась я, не представляешь… Все эти дела, квартира…
Парень, однако, не обращал на неё никакого внимания, а смотрел прямо на меня.
– Привет, – медленно произнёс он. В зубах у него была зажата спичка, которую он лениво перекатывал по нижней губе. – Это ты, что ли, сестра?
– Я, – пожала плечами я. – Рада Казанцева…
– Виталий, – представился он, почему-то усмехнувшись.
– Ну что ж вы так не по-родственному-то? – тут же влезла тётя Инга. – Ну-ка обнимитесь, вы же брат и сестра!
Виталик шагнул ко мне в тесном коридоре, облапил руками за плечи, притиснул к себе и крепко сжал. В его действиях вроде бы не было ничего угрожающего – ну, подумаешь, двоюродный брат обнял сестру в честь знакомства. Но у меня внутри почему-то всё воспротивилось его близости, чужому запаху. Мне хотелось вырваться и отскочить на несколько шагов…
– А ты ничё, сестрёнка, – шепнул мне в ухо Виталик.
И тут я уже не выдержала, дёрнула плечами, высвободилась из его рук и шагнула назад.
– Ну вот и познакомились, – радостно подытожила тётя Инга. – Вы тут небось, охламоны, сожрали всё? Есть-то в доме нечего поди? Так вот что, Радка, сгоняй-ка до стекляшки – ну ты видела там, во дворе, – возьми картошку, рыбу… ну и бутылочку беленькой, конечно. Выпить же надо, так сказать, за приезд. Отметить, как люди.
Она быстро сунула мне в руку смятые купюры, и я и оглянуться не успела, как снова оказалась в подъезде перед захлопнувшейся перед моим носом дверью.
От такого я опешила. Я ведь, в конце концов, только что приехала, оказалась в посёлке впервые. Даже адреса толком не знала. Не говоря уж о том, что понятия не имела, о какой такой «стекляшке» речь. Как можно было отправить меня в магазин, не дав даже умыться с дороги? И всё же я решила про себя, что, наверное, таким образом тётя Инга хочет показать мне, что я для них своя, член семьи…
В общем, я кое-как разыскала среди одинаковых пятиэтажек «стекляшку» – ею оказался тот магазин с ветвистой трещиной в витрине, который я заметила, когда мы шли с остановки. Выданных мне денег на всё не хватило, но у меня оставалось ещё что-то в кошельке – чуть ли не с тех пор, когда жив был дед, и я добавила из своих…
Когда я вернулась – не сразу разыскав нужный мне дом – и вошла в незапертую дверь, обитатели квартиры, как выяснилось, уже успели переругаться. Мелкий Ванька – вероятно, это был именно он – стоял в коридоре в одной майке и почему-то без штанов и орал, размазывая сопли по лицу. Тот самый пацан, что открыл нам дверь – кажется, Слава, – кричал, перекрывая голосом завывания брата:
– И чё, она в моей комнате будет? Какого хера-то? Я на это не подписывался. Пусть с вами живёт!
– Со мной и так Ванька, и Витальку теперь ещё придётся переселять. А куда её девать, по-твоему? На коврике пусть спит? Ванька, заткнись! – рявкнула тётя Инга на младшего сына.
– Да мне посрать, пусть хоть на коврике. Я её сюда не звал.
– Посрать? Посрать? – взвилась тётя Инга. – А жрать небось каждый день хочешь? Сам бы хоть копейку в дом принёс, так хрена там, я одна за вас крутись! А так хоть денег каких получим за барахло. И за квартиру во Владике каждый месяц будет капать.
– Да мне-то чё с тех денег? – не унимался Слава. – Всё равно ты с дружками своими всё пробухаешь.
– Ты как с матерью-то разговариваешь, сволочуга?
Я застыла в коридоре с пакетом в руках, не зная, что делать дальше. Первым моим побуждением было развернуться и бежать из этой квартиры. И вместе с тем я отлично понимала, что бежать мне некуда. Из комнаты появился Виталик, смерил меня взглядом, снова насмешливо усмехнулся и приказал:
– Хорош визжать! Рада вернулась.
Голоса в кухне сразу смолкли. Только маленький Ванька продолжал захлёбываться всхлипами. Я рассеянно опустила пакет на пол, подошла к нему, присела на корточки и погладила мальчика по голове. Он снова всхлипнул и вдруг уткнулся лицом мне в шею и засопел.
– Ой, Радочка, как ты быстро, – залебезила тётя Инга. – Ну вот и умница, сейчас ужин организуем. Давай-ка, оставь этого малохольного и дуй на кухню, рыбу чистить будешь. У нас, знаешь ли, по-простому.
Я промолчала, глядя куда-то в пол. Мимо меня, фыркнув, прошествовал Слава и скрылся где-то в комнате. А Виталик, снова окинув меня всю неприятным голодным взглядом, осклабился:
– Не дрейфь, сестрёнка! Я тебя в обиду не дам.
Когда ужин был готов, мы все уселись на кухне, за покрытым исцарапанной клеёнкой прямоугольным столом. Тётя Инга плюхнула всем в тарелки по куску рыбы и по нескольку ложек исходящей паром варёной картошки. В центре же стола разместилась принесённая мной из магазина бутылка и несколько мутных рюмок с надтреснутыми краями. Тётя Инга щедро плеснула из бутылки себе и Виталику. Славка тоже протянул рюмку. Инга зыркнула на него, фыркнула: «Ты-то куда», но всё же налила. Полрюмки досталось и мне тоже, несмотря на то, что я всячески отнекивалась. Я никогда ещё не пила водку. Дед по особым случаям иногда наливал мне рюмку домашней наливки – терпкой и сладкой. Тем мой опыт потребления алкоголя и ограничивался – ведь ни на какие тусовки с одноклассниками мы с Гришкой никогда не ходили.
Однако тётя Инга оказалась непреклонна: пей, и всё тут!
– За приезд – святое дело. А с любимой семьёй – тем более. Или, может, хочешь сказать, мы тебе не семья?
И я, чтобы не углубляться в обсуждение этого вопроса, резко опрокинула рюмку себе в рот. Судорожно сглотнула, охнула, закашлялась. Виталик услужливо сунул мне кусок чёрного хлеба. Водка обожгла мне горло, но всё же от неё по телу разлилось приятное тепло. И как будто меньше стали гудеть с дороги ноги и прояснилось в тяжелой голове. Тетя Инга быстро захмелела, немного повеселела и всё порывалась рассказать мне о своей тяжёлой жизни. О том, как ушёл от нее отец Витальки и Славика. А отец Ваньки – «чё ему сделается, вон он – в соседнем доме, всё просится ко мне жить, да только хрен я его пущу».
– Нечего ему тут делать, алкашу проклятому, – буркнул себе под нос Славка.
Мать, расщедрившись, плеснула ему ещё водки, он опрокинул рюмку, дожевал последний кусок картошки и бросил:
– Все, я гулять пошёл.
Ванька, наевшись, уковылял куда-то в комнату и, видимо, прикорнул на диване, потому что больше его слышно не было. Зато тётя Инга с Виталиком быстро прикончили бутылку и принялись ссориться, кому идти за второй. Я, честно говоря, думала уже, что сейчас пошлют меня, однако в итоге в магазин всё же собралась сама Инга.
– Ты посуду тут пока прибери, – приказала она мне и ушла.
Мне неловко было сидеть за одним столом с искоса поглядывавшим на меня Виталиком, и я поспешно встала и начала собирать тарелки. Виталик, не поднимаясь из-за стола, следил за мной тяжёлым нетрезвым взглядом. Я остановилась у раковины и, поборов брезгливость, взяла в руки вытертую засаленную губку для мытья посуды. Начала мыть тарелки и вдруг застыла, ощутив чье-то присутствие за спиной, горячее дыхание, обжигающее мне шею.
– А что, сестрёнка, у тебя во Владике парень был? – спросил Виталик.
Я не знала, как ответить на этот вопрос. Был? Есть? Мне казалось странным облечь то, что связывало нас с Гришей, в простое «мой парень».
– Чего молчишь? – не отставал он. – Не было, что ли? Так мы тебе тут подыщем.
– Не надо, – буркнула я и принялась остервенело тереть тарелку.
– Это почему это? Ты вон какая – красивая, ладная…
Надо признаться, в ту минуту, хотя всё мое сознание буквально вопило о необходимости бежать, меня больше всего поразило то, что он сказал. В детстве я считала себя неинтересной, неяркой, скучной – по крайней мере, по сравнению с небывалой красоткой матерью. И вдруг Виталик назвал меня красивой… На мгновение я растерялась и тут же почувствовала, как он придвинулся ближе и положил ладонь на плечо.
Мне захотелось развернуться и съездить мокрой тряпкой по его физиономии. Но вместе с тем внутри сидел страх. Мелькала мысль, что, возможно, я не так его поняла, что сейчас он округлит глаза и скажет с издёвкой: «Ты чокнутая, что ли? Да на фиг ты мне сдалась, я же как брат…»
Я никак не могла справиться с этими сомнениями, чувствовала, как он придвигается всё ближе, как дышит уже куда-то в щёку. И тут входная дверь гулко хлопнула, и в прихожей раздался голос Инги:
– Заходи, Петрович! Да куда прёшь в ботинках-то? Давай разувайся! И на кухню, там картошка ещё осталась…
Виталик выматерился себе под нос и с неохотой шагнул от меня прочь. На кухню притопала Инга, таща за собой на буксире плюгавого мужичонку в засаленной майке. На меня они не обратили ни малейшего внимания, тут же устроились у стола, достали принесённую из магазина бутылку, разлили по рюмкам и принялись обсуждать какого-то Букина с четвёртого подъезда.
Я уже валилась с ног. Впрочем, меня, кажется, всё равно никто из них на продолжение банкета приглашать не собирался. Я спросила тётю Ингу, можно ли мне пойти спать, и она неопределённо махнула рукой, буркнув что-то про красный диван и про постельное бельё, которое мне нужно было самой разыскать в шкафу.
– А где у вас телефон? – спросила я перед тем, как выйти из кухни.
– В большой комнате, – отозвалась она, а потом уставилась на меня с подозрением. – А зачем тебе?
– Мне позвонить нужно. Домой… – ответила я.
Мне не хотелось говорить ей, что звонить я собиралась Грише.
– Слыхал, Петрович? Домой… – передразнила Инга. – Твой дом теперь тут, а там и не осталось ничего. И незачем названивать, за межгород деньги платить.
Тётя Инга со своим другом голосили полночи. Позже к ним присоединилась соседка с верхнего этажа… Они то пели песни, то гоготали, то отправляли кого-то за добавкой. Потом между ними вышла ссора. То ли Инга приревновала Петровича к соседке, то ли соседка к ней, но подскочила я среди ночи от отчаянного визга.
– Ах ты тварь, – верещал кто-то из них, я не могла по голосу разобрать, кто именно. – Все патлы повыдергаю, шалава!
– Бабы, ну вы чё, в самом деле, – примирительно гудел Петрович.
Я села на постели. На кухне раздался грохот, звон разбитого стекла. Крики не унимались.
В другом углу комнаты раздалось шуршание. Проморгавшись в темноте, я заметила спавшего на раскладном кресле Славика. Он перевернулся на другой бок, неразборчиво пробормотал что-то себе под нос и накрыл голову подушкой. Кажется, его ночной скандал совершенно не удивил и почти не обеспокоил.
В соседней комнате заплакал маленький Ванька, а затем хлобыстнула дверь и раздался громовой рык Виталика:
– А ну разошлись, уроды! Разошлись, я сказал. Устроили тут.
Кто-то попытался ему возразить, но Виталик снова рявкнул:
– Вон пошёл, козел старый! И ты – за ним!
Судя по звукам, он ухватил кого-то за шкирку, а затем вышвырнул за дверь.
– Сыночек, – запричитала тётя Инга…
Постепенно всё стихло. Так и закончился мой первый день на новом месте.
Жизнь понемногу начала входить в свою унылую безрадостную колею. Если поначалу у меня и были иллюзии относительно тёти Инги и её родственных чувств ко мне, то со временем я окончательно поняла, что заинтересовалась она мной только для того, чтобы завладеть квартирой во Владивостоке, кое-каким оставшимся после деда имуществом и социальными выплатами, полагавшимися ей на меня, сироту. Теперь-то мне ясно стало, почему она никогда не приезжала к деду – она почему-то считала, что он любил мою мать больше, чем её, а потому относилась с ненавистью и к ней, и ко мне, дедовской любимице.
Вещи, доставленные сюда в контейнере, она в первые же дни очень ловко распродала. Я даже не успела ничего подержать в руках. В мгновение ока испарились дедовские книжки, мебель, какие-то милые мне по воспоминаниям о детстве вещицы. Из мебели тётка оставила только старую тахту, и мне кое-как удалось отстоять право спать на ней. Славка, вполне довольный, перекочевал обратно на свой диван, под постеры с неизвестными мне чернокожими певцами.
Теперь же, когда тётка, кажется, получила с меня все возможные выгоды, я начала страшно раздражать её своим присутствием. Она не упускала возможности попрекнуть меня тем фактом, что по доброте душевной взяла к себе меня, сироту. Что я ввожу её в страшные расходы, сама же, неблагодарная, ничего не делаю, чтобы облегчить её жизнь. Видимо, именно из этих соображений она тут же поставила мне в обязанности практически всю работу по дому. Мне полагалось стирать в тазике одежду моих братьев – стиральная машинка стояла тут же, но, похоже, давно не работала. А ещё я должна была готовить на всю семью, убираться в квартире и ходить по магазинам. Последнее, впрочем, некоторым образом было мне на руку, потому что на сэкономленную сдачу мне иногда удавалось купить телефонную карточку для междугородних звонков – единственный мой способ связи с Гришей.
Сама тётка утверждала, что слишком занята на работе, чтобы заниматься хозяйством. Трудилась она где-то уборщицей и, насколько я могла заметить, особенно на работе не убивалась, занята была скорее вечной организацией посиделок с собутыльниками. Братья тоже были не сильно обременены заботами. Начались летние каникулы, и Славка стал пропадать где-то днями, а иногда и ночами. Виталик вроде как со дня на день ожидал повестку в армию и потому не устраивался на постоянную работу. Тем не менее какие-то мутные источники дохода у него были. Временами в квартире появлялись странные личности, и он тут же исчезал, а возвращался обычно с деньгами и иногда даже с подарками.
Надо сказать, не считая маленького Ваньки, сразу привязавшегося ко мне, Виталик стал единственным, кто проявлял ко мне хоть какой-то интерес. Он даже пару раз привозил мне что-то, возвращаясь из этих своих загадочных походов, – то копеечную цепочку с кулоном-сердечком, то отвратительно отдававшие жжёным сахаром духи. Конечно, мне было бы спокойнее, если бы Виталик присоединился к остальной игнорировавшей меня семейке.
Стояло лето – хмурое и нежаркое. Мне особенно некуда было сбежать из постылой квартиры. В посёлке было три магазина и намертво заколоченный Дом культуры. Слоняться по пыльным улицам особенно не хотелось – к тому же всегда был шанс наткнуться на каких-нибудь приятелей-собутыльников тёти Инги, которые потом непременно донесли бы ей, что я шлялась без дела.
Я постоянно скучала по дому, по деду, по Грише. Я тосковала по нему совсем не так, как описывали в книгах тоску по возлюбленному или другу, с которым разлучила судьба. В этом не было ничего красивого, светлого – никакой романтической грусти. Мне просто было плохо, словно я страдала какой-то хронической болезнью.
А ещё мне снились сны. Едва ли не каждую ночь я видела во сне наш лес, тёплые солнечные лучи, пробивающиеся сквозь тяжёлые еловые ветки, клубящийся по низинам молочный туман, вдыхала терпкий запах земли, цветов и хвои, ощущала под ногами мягкость лесного мха. Лес во сне заманивал меня, звал, обещал что-то, и я бродила по знакомым тропинкам и вдруг понимала, что они путают меня, морочат, сплетаются в какой-то непроходимый лабиринт. Я принималась бежать, спотыкаясь, цепляясь за корни, чувствуя, как ветки хлещут по лицу, и начинала звать Гришу.
Я знала, что он где-то здесь, ждёт меня, может быть, даже ищет. Мне всё казалось, что я вижу сквозь сплетение ветвей его силуэт, слышу его шаги, звук голоса. Но догнать его, выбраться к нему у меня никак не получалось. И тогда я просыпалась и долго ещё лежала в темноте, чувствуя, как колотится в груди сердце, слыша, как сопит на другом конце комнаты Слава, и давилась слезами. В такие ночи мне иногда начинало казаться, что и сам Гриша только приснился мне. Что его никогда не было в моей жизни. Что в ней вообще не было ничего, кроме этой убогой квартирки, вечно попрекающей меня тёти Инги и трёх навязанных мне братьев.
Единственной моей отдушиной были те самые телефонные карточки… Примерно раз в неделю, когда мне удавалось скопить денег и вырваться из дома, я шла на переговорный пункт. В давно не ремонтированном зале было три кабинки с разбитыми, неплотно закрывающимися дверями. Телефоны меж тем в них стояли новые, с узкими длинными щелями для карточек.
Аппарат проглатывал карточку, и я с ноющим сердцем прислушивалась к гудкам в трубке и представляла себе, как в доме у Гриши начинает звонить старенький оранжевый телефон, как Санька несётся к нему, а Гриша, расслышав короткие междугородние гудки, обгоняет его и орет:
– Это меня!
Обычно, на четвёртом-пятом гудке трубку снимали, и я слышала его немного запыхавшийся голос:
– Алло!
И у меня тут же перехватывало горло, так что трудно было выговорить:
– Это я.
Несколько секунд мы оба молчали. Слишком больно, слишком остро было всё, нам обоим требовалась небольшая пауза.
– Как ты там? – наконец спрашивал Гриша.
И я всякий раз отвечала:
– Хорошо, – надеясь вложить в интонацию как можно больше искренности.
Мне не хотелось, чтобы он волновался за меня, беспокоился и страдал. Я понимала, что он всё равно никак не сможет мне помочь, и мне больно было думать, что он станет метаться, умирая от ощущения собственной беспомощности.
– У меня всё хорошо, правда, Гриша. Я с братьями очень подружилась, они хорошие. Знаешь, Ванька так меня полюбил. Я ему сказки рассказываю…
– А тётка? – настороженно выспрашивал Гриша.
– Тётка… Она тоже хорошая, – сглотнув, говорила я. – Она… Она сыновей своих очень любит, горой за них. И вообще…
Мне очень хотелось найти в Инге хоть какие-нибудь положительные черты, потому что совсем уж врать Грише я не могла. И всё же, видимо, получалось у меня не очень убедительно, потому что следом Гриша всегда спрашивал:
– Тебе точно у них хорошо?
– Конечно, – беззаботно отзывалась я. – Не волнуйся за меня, ладно? Расскажи лучше, как там у вас.
Гришка начинал рассказывать, и я закрывала глаза, прислонялась затылком к прохладной пластиковой стене и слушала его голос.
– В порт пришел «Адмирал Ушаков», – рассказывал он. – Ребята гоняли во Владик, скупили у матросов какие-то майки и продавали потом на толкучке. Мишка Жарких – ну помнишь, из параллельного? – зовёт наняться на перегон скота. Стада будут гнать на весенние пастбища, им люди нужны.