Термин «менеджер» даже с большой долей условности неприменим к Сталину. Он не был наемным управляющим даже формально, ибо народ-суверен не «нанимал» его посредством свободных выборов. Не был им и фактически, так как играл роль вождя и позиционировал себя именно в таком качестве («учителя и отца народов»). Он не выполнял волю принципала, если говорить в терминах принципал-агентской модели, – напротив, народ следовал его воле, и при этом никто, не рискуя быть раздавленным репрессивной машиной, не смел допускать даже тени сомнения в правильности целей и средств государственной политики.
Что же касается эффективности, то все дело в том, в каких координатах мы ее определяем. Конечно, государственной машине, возглавляемой Сталиным, удалось за сравнительно короткое время создать из страны военный лагерь (хотя одновременно она превратилась в некотором смысле и в «лагерь концентрационный»). Однако это было не следствием искусного управления. Искусство Сталин проявил в другом – в умении превратить свою, поначалу организационно-техническую, должность генерального секретаря ЦК партии в центральную и использовать ее для того, чтобы не просто стать всемогущим диктатором, но и обеспечить себе квазирелигиозное поклонение.
Особенностью сталинской модели мобилизационной экономики было сочетание мотива страха, поддерживаемого репрессиями и тотальным контролем, с мотивом романтики, действовавшим прежде всего в молодежной среде. К тому же литература, кинематограф, театр, живопись, песни – все служило поддержанию убежденности в том, что создается новое общество и что временные трудности завтра обернутся счастливой жизнью. Таким образом, речь не идет об эффективности управления. Любой древний восточный деспот добивался сопоставимых результатов.
Напомню, что один из любимых аргументов поклонников сталинизма гласит: «Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомной бомбой» (фразу приписывают У. Черчиллю, но авторство точно не установлено). Не стану долго говорить о том, что Сталин «принимал страну» отнюдь не с «сохой». Добольшевистская Россия, конечно, была еще крестьянской страной. Но с конца XIX в. в ней бурно развивалась промышленность, росла и грамотность населения. Так что к 1930-м годам, а тем более к середине ХХ в. страна, без сомнения, стала бы ведущей в мире как по экономическим, так и по социальным показателям. Вот только один пример – строительство железных дорог.
В.Н. Козлов и Д.Б. Орешкин, проанализировав статистические данные, пишут, что длина железных дорог в 1913 г. (в советское время за точку сопоставления брался именно этот – предвоенный – год) составляла 58,5 тыс. км, а в 1956 г. – 120,7 тыс. км, т. е. увеличилась более чем вдвое. Однако с 1865 по 1890 г., т. е. за 25 лет, железнодорожная сеть России выросла в семь (!) раз – больше, чем в Англии (ее показатель за тот же период – шесть раз), хотя и несколько меньше, чем в Германии. «Но, в любом случае, царская Россия очевидным образом входила в число мировых лидеров по темпам развития транспортной инфраструктуры»[41 - Козлов В.Н., Орешкин Д.Б. Статистика и этика // Общественные науки и современность. 2009. № 1. С. 89.]. «С 1893 г. Россия вводит в среднем уже по 2,5 тыс. км путей в год: на рубеже веков среднегодовой прирост приближается к 2 тыс. км и даже более. Параллельно растут объем грузоперевозок, показатели торговли, промышленное производство, урбанизация и т. д.»[42 - Там же.]. «Среднегодовой прирост сети с 1913 по 1956 г. – 1,4 тыс. км. То есть благодаря революции, коллективизации, индустриализации, мобилизации, идеологизации, концентрации и централизации “желдортранспорт” под личным контролем вождя в ХХ в. успешно съехал на темпы времен отмены крепостного права (1865–1875 гг.)»[43 - Там же. С. 90.]. А далее авторы объясняют, почему выбрали пример с железными дорогами: «В других случаях советская статистика маскирует провалы чуть-чуть искуснее. Либо подменяя понятия, когда, например, вместо цифр по урожаю доказательством успеха служат цифры по увеличению распашки земель в колхозах и сокращению доли кулацких хозяйств. Либо показывая прирост в процентах, чтобы нельзя было сравнить натуральные объемы. Либо измеряя прирост в рублях. Советский рубль с точки зрения экономического эталона столь же эффективен, как каучуковый эталон метра. Рублей сколько велел Госплан, столько и напечатали. Поэтому прирост производства, выраженный в них, может легко достигать и 20, и 30, и 50,5 при неизменном или даже убывающем натуральном объеме. Советская статистика быстро усвоила правила игры: ее задачей стало не отражение действительности, а доказательство преимуществ социалистического строя. Если некий факт таких преимуществ не доказывает, его просто нет. Или, как апокрифически сформулировал видный советский экономист, академик С. Струмилин, “лучше стоять за высокие темпы развития, чем сидеть за низкие”»[44 - Там же. С. 91.].
Примечательно, однако, другое: почему-то именно «атомная бомба» фигурирует как главное достижение сталинского режима. Понятно, что за словами о бомбе подразумевается передовая наука и соответствующий уровень промышленности. Но нет сомнений, что уровень научных и технических достижений был бы на порядок выше, если бы репрессивная власть не вынуждала одних ученых и инженеров к эмиграции (хрестоматийными стали фамилии И.И. Сикорского и В.К. Зворыкина, я уж не говорю о «философском пароходе»), не уничтожала бы других, не помещала бы третьих в «шарашки». (Об одной из «шарашек» говорится в романе А.И. Солженицына «В круге первом». Там тоже были достижения, но, повторю, неужели в условиях свободного творчества они были бы ниже?)
Так вот, показательно, что «достижения Сталина» редуцированы именно до средства массового уничтожения. Государственная цель, действительно, состояла не в расцвете общества, а в противостоянии «империалистическому лагерю» – этой бездонной топке, куда бросались судьбы людей, природные богатства, культурные ценности и проч. и проч. За символом «атомной бомбы» скрывается совершенно технократический взгляд на смысл существования общества. Да и само понятие «передовая наука» как один из индикаторов развития не может ограничиваться научными достижениями, предназначенными только для военного или связанного с ним производства. Современная наука и вообще современное общество немыслимы без социальных наук и наук о человеке. Между тем эти научные сферы, как, впрочем, и некоторые области естественных наук, находились под жестким идеологическим контролем, и некоторые научные направления либо впрямую запрещались (например, социология, психология, генетика, кибернетика), либо существенно ограничивались, а их представители подвергались разного рода репрессиям.
Наконец, главное: социальная эффективность принципиально отличается от эффективности, условно говоря, утилитарной. Так, изобретенная в период Великой французской революции гильотина, конечно, стала гораздо более эффективным орудием казни, чем традиционный топор палача. Но были ли для французского общества «эффективны» массовые казни «врагов народа» – сначала аристократов, а затем (в рамках внутривидовой борьбы) и многих революционеров? Социальная эффективность имеет иные оси координат. И среди них – способность достигнутого результата стать основой для дальнейшего развития общества.
Мобилизационная модель, в ходе которой в СССР действительно была создана (а во многом воссоздана после Гражданской войны) тяжелая промышленность, могла стать основой для улучшения жизни людей и последующего динамичного развития экономики. Но не стала. Нельзя отрицать, что к 1940 г. обозначилось некоторое повышение материального уровня жизни населения. Однако в целом достигнутые результаты предназначались не для человека, а для все той же мессианской цели. Скажут: СССР готовился к войне. Но ведь другое тоталитарное государство – Германия – еще более целенаправленно к ней готовилось, а средний уровень жизни населения был там совершенно иным.
У меня в голове давно сложился образ советской действительности – «космический корабль, проплывающий над бараками». Примерно о том же пишет мой коллега по Высшей школе экономики, замечательный исследователь русского языка Г.Ч. Гусейнов: «Сталинскими у нас называют добротные дома высокого класса, которые строили, стало быть, при великом вожде и отце всех народов, а вот хрущобами называют бедное железобетонное строительство эпохи Хрущева, которого изображают эдаким жалким ниспровергателем Сталина. <…> на самом-то деле сталинская архитектура – это не те несколько сотен роскошных многоквартирных домов для элиты, в которых горит “московских окон негасимый свет”, а, совсем наоборот, десятки тысяч бараков – не только лагерных, а и тех, других, в которых и до сих пор живут еще по городам и весям бывшего СССР сотни тысяч людей»[45 - Гусейнов Г. Язык мой – Wrack мой. Хроника от Ромула до Ленинопада. Киев: Laurus, 2017. С. 312.].
По формальным параметрам сталинский режим в целом соответствовал распространенному в институциональной экономике понятию «стационарный (оседлый) бандит», однако деятельность государства напоминала скорее «кочующего бандита», который стремится побольше награбить и уйти (эти понятия ввел американский экономист Мансур Олсон (1932–1998)). Ощетинившаяся оружием страна при бедном населении – вот результат «эффективного менеджмента», который привел к историческому провалу «советского проекта» в целом.
Итак, выпестованный Сталиным гигантский античеловеческий механизм позволил создать промышленность и промышленную инфраструктуру, хотя и не самую передовую, не затрачивая сколько-нибудь значительных средств на человека. Как емко сформулировала яркий публицист Юлия Латынина, «тоталитарные режимы в состоянии уморить миллионы человек – но они не в состоянии их прокормить».
Но не только в сталинский период, а практически на протяжении всех лет советской власти мессианство требовало низкого уровня социальных обязательств государства. После смерти Сталина режим стал менее кровожадным, что, впрочем, объяснялось не столько гуманизмом партийного руководства, сколько инстинктом самосохранения: никто из представителей номенклатуры больше не хотел все время трястись от страха. Однако мессианская цель осталась. Только вместо ожидания «мировой революции» и соответствующей помощи зарубежным «братьям по классу» появилась идеологема «мирного соревнования (сосуществования) с капитализмом». Но и это «соревнование» требовало, с одной стороны, постоянного наращивания военного потенциала, с другой – помощи многочисленным «братским компартиям капиталистических стран», государствам, вошедшим в «советский блок», и странам, освобождающимся от колониальной зависимости, стоило лишь их лидерам заявить о своих симпатиях к СССР.
В то же время в ситуации «мирного сосуществования» сработала социальная закономерность: ослабление репрессивного давления на общество и угасание надежд на то, что «мы строим новый мир», побудили советских людей обратить внимание на свои житейские интересы. Уже в 1950?1960-е годы прошло несколько антиправительственных выступлений рабочих, из которых сегодня наиболее известны кровавые новочеркасские события 1962 г. (выступление рабочих из-за повышения цен на мясо). Это заставило власти направлять более значительные материальные средства в социальную сферу, прежде всего на массовое жилищное строительство и постепенное повышение зарплат.
Однако экономика даже такой богатой ресурсами страны, как СССР, не могла выдержать одновременно бремя мессианства и поддержание сносного материального уровня населения. Она была слишком милитаризированной и в то же время малоэффективной, ибо плановая командная экономика, не допускающая конкуренции (соревнование между государственными предприятиями было пародией на конкуренцию), не может быть иной. Не случайно советское послесталинское руководство время от времени намечало реформы. Однако они либо не приносили успеха, либо сворачивались по идеологическим причинам, поскольку их смысл состоял в материальном стимулировании качественного производительного труда, что несло в себе намек пусть и на слабое, но подобие рыночной экономики. Так что даже к концу советской власти (1990 г.) уровень ВВП на душу населения составлял лишь 30?40 процентов от уровня развитых стран.
На какое-то время совместить обе задачи помогло резкое наращивание добычи углеводородного сырья (к 1970-м годам началось освоение богатейших запасов нефти и газа в Западной Сибири) на фоне роста с 1972 г. мировых цен на углеводороды. Однако именно сырьевая ориентация в условиях полностью государственной экономики стала затем существенным фактором краха советской модели[46 - См. об этом подробнее: Гайдар Е.Т. Гибель империи. Уроки для современной России. М., 2006.].
* * *
Итак, именно мессианство привело советскую систему к краху. Но, тем не менее, у России появился еще один шанс стать государством, где люди живут нормальной – человеческой – жизнью. Модель реализации этого шанса заложена как раз в нашей Конституции.
Контрольные вопросы
1. Назовите три основных черты советского типа власти.
2. Почему В.И. Ленин был противником принципа разделения властей?
3. Какие основные элементы характеризуют организацию Советов в представлении В.И. Ленина?
4. Почему концепция «полугосударства» оказалась нереализованной?
Рекомендуемая литература
Восленский М.С. Номенклатура. Господствующий класс Советского Союза. М., 1991.
Ленин В.И. Государство и революция // Ленин В.И. Полн. собр. соч. 5-е изд. Т. 33. М.: Политиздат, 1969.
Маркс К. Гражданская война во Франции. Воззвание Генерального совета международного товарищества рабочих // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 17. М.: Госполитиздат, 1960.
Энгельс Ф. Принципы коммунизма // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. Т. 4. М.: Госполитиздат, 1955.
2
Конституция и конституционный строй
Не в силах никакая конституция устроить отношенья и дела, чтоб разума и духа проституция постыдной и невыгодной была.
Игорь Губерман. «Из цикла «Гарики»»
О термине
Слово «конституция» давно стало привычным. Любой человек в общем понимает, о чем речь; по крайней мере, сегодня уже вряд ли возможна ситуация, когда под «конституцией» подразумевалась бы жена великого князя[47 - Кавычки вокруг слова «партия» означают его условный характер. Оно р буквально означает часть. Коммунистическая же партия после Октября 1917 г., быстро расправившись даже со своими союзниками по революционной борьбе – левыми эсерами и меньшевиками, стала уже не частью, а целым.].
Сегодня каждое государство имеет конституцию (хотя не везде она представляет собой один акт – основной закон). Почему же тогда еще два с лишним века назад это слово было знакомо только немногим образованным людям? И почему раньше государства вполне обходились без конституций? Это не такие уж простые вопросы. Сложности начинаются уже с некоторой двойственности понятия «конституция», которой оно обязано двум основным значениям латинского слова «constitutio»[48 - См.: Подосинов А.В., Козлова Г.Г., Глухов А.А. Lingua Latina. Латинско-русский словарь. 4-е изд. М.: Флинта; Наука, 2001. С. 67.].
Первое – устройство (устроение), т. е. нечто существующее помимо человеческой воли. В этом значении термин «конституция» употребляется в биологической науке, когда нужно обобщенно сказать о морфологических и функциональных особенностях организма животных и человека, сложившихся на основе наследственных и приобретенных свойств. Но в таком значении и мы его иногда применяем в обыденной жизни, например если хотим объяснить свою полноту или худобу: «У меня такая конституция». Применительно к государствам конституции в этом, «биологическом», смысле существовали даже в древнейших восточных деспотиях. Сердцевиной таких конституций был полный произвол правителя: например, возможность лишить свободы, собственности или самой жизни любого из своих подданных даже без объявления причин (как царь Ирод, приказавший избить младенцев – уничтожить 14 тысяч ни в чем не повинных детей до двух лет).
Выдающийся немецкий юрист Георг Еллинек (1851–1911) именно этот смысл имел в виду, когда утверждал:
«Всякий постоянный союз нуждается в порядке, согласно которому создается и исполняется его воля, ограничивается его компетенция, регулируется положение его членов в самом союзе и по отношению к нему. Такого рода порядок называется конституцией. У каждого государства имеется, таким образом, своя конституция. Государство без конституции было бы анархией. Конституция свойственна даже “тирании” в античном смысле – так называемым деспотиям, равно как и такому строю, где правление находится в руках демократического комитета общественного спасения вроде французского 1793 года»[49 - Еллинек Г. Общее учение о государстве // Право современного государства. Т. 1. 2-е изд., испр. и доп. по 2-му нем. изд. С.И. Гессеном. СПб.: Издание Юридического книжного магазина Н.К. Мартынова, 1908. С. 371.]. Тут, правда, Еллинек несколько противоречит себе, поскольку чуть выше он сказал об «ограничении компетенции», что не очень совместимо с понятиями «тирания», «деспотия», пусть и в античном понимании.
Второе словарное значение слова «конституция» – установление. Нетрудно видеть, что оно подразумевает уже чье-то оформленное веление. Именно в таком, «юридическом», значении слово «конституция» известно давно. Так назывались отдельные указы римских, затем византийских императоров до VII в. н. э. Но даже если акты, менявшие систему государственных органов, официально так не именовались, исследователи Древнего Рима тоже называли их конституциями. Например, у известного исследователя римской государственности и быта Теодора Моммзена (1817–1903) часто можно встретить слова о конституции какого-либо политического деятеля республиканского Рима (Мария, Гая Гракха, Суллы или Помпея)[50 - См.: Моммзен Т. История Рима / воспроизведение перевода «Римской истории» (1939?1949 гг.) под науч. ред. С.И. Ковалева, Н.А. Машкина. СПб.: Наука; Ювента, 1997.]. В Средние века словом «конституция» обозначались уставы некоторых монашеских орденов (русское слово «устав» – буквальный перевод слова «конституция» в значении «установление»), а также акты, определявшие структуру управления ряда европейских городов-республик.
Однако не всякое устройство и не всякое установление можно обозначить термином «конституция», а только такое, которое предполагает нечто принципиально важное. Об этом, собственно, свидетельствует сам корень «const», означающий постоянство, устойчивость, укорененность. О различии между фундаментальным и производным, кажется, впервые было сказано Аристотелем (384–322 гг. до н. э.): он выделял основу государства (политию) и законы, изданные на этой основе (номос). Такое понимание и было заимствовано римлянами, которым мы обязаны словом «конституция». Г. Еллинек в небольшой брошюре «Конституция, их история и значение в современном праве» (единственное и множественное число смешаны в переводном оригинале) писал:
«Римляне также проводят строгое различие между конституцией государства и отдельными законоположениями, как бы велико ни было значение последних для общества. Установление конституции они обозначали специальным термином: “rem publicam constituere”. В великие поворотные моменты римской истории право изменения конституции возлагалось на чрезвычайные магистраты, которые облекались учредительной властью, последняя же фактически представляла собой совершенно неограниченную власть. Из этого выражения – rem publicam constituere – и возник термин “конституция” в смысле государственного устройства, вошедший, впрочем, во всеобщее употребление лишь с XVIII века»[51 - Еллинек Г. Конституция, их история и значение в современном праве. СПб.: Книгоиздательство «Голос», б.г. С. 8.].
Чрезвычайный магистрат, или экстраординарная магистратура (magister populi – букв. «предводитель народа»), представлял собой, по существу, диктатуру. Только не в современном – негативном – смысле. В частности, должность magister populi вводилась при серьезной угрозе Республике и не более чем на шесть месяцев. Только последний «предводитель народа» – Луций Корнелий Сулла (138–78 гг. до н. э.) – объявил себя пожизненным диктатором.
Весьма удачно, кстати, перевел термин «конституция» наш выдающийся соотечественник М.М. Сперанский (1772–1839), чей голос, к сожалению, не был вовремя услышан, а реформаторский потенциал не был оценен. Он говорил о конституции как о «коренных законах»:
«Каким образом коренные законы государства соделать столько неподвижными и непременяемыми (архаичный вариант слова «неизменными». – М. К.), чтоб никакая власть преступить их не могла и чтоб сила, в монархии вседействующая, над ними единственно никакого действия не имела? Сей вопрос всегда был наиважнейшим предметом размышления всех добрых государей, упражнением наилучших умов, общею мыслию всех, кто истинно любит отечество и не потерял еще надежды видеть его счастливым»[52 - Сперанский М.М. О коренных законах государства // Сперанский М.М. Юридические произведения / под ред. и с биогр. очерком В.А. Томсинова. М.: Зерцало, 2008. С. 274.].
Итак, само слово «конституция» известно давно. Но применялось оно в политической и правовой сферах весьма редко, что неудивительно: до определенного времени термин имел иной смысл, нежели сегодня. Известный немецкий социал-демократический деятель XIX в. Фердинанд Лассаль (1825–1864), о взглядах которого на сущность конституции мы поговорим отдельно, считал, что при переходе к абсолютной монархии «государю нет надобности писать новую конституцию; монархия слишком практична, чтобы заниматься этим»[53 - Лассаль Ф. О сущности конституции (Речь, произнесенная в одном берлинском окружном собрании в 1862 г.) // Сочинения Фердинанда Лассаля: в 2 т. Т. 2. СПб.: Изд. Н. Глаголева, 1905. С. 20.]. Однако вопрос тут вовсе не в практичности. Лассаль имел в виду монарха как полновластного правителя, а конституция в современном смысле родилась как раз для того, чтобы устранить чье бы то ни было полновластие, всевластие.
Рождение конституции современного типа
Считается, что конституции, несущие идею ограничения власти, появились лишь в последней четверти XVIII в. Верно. Но это не было внезапным событием, не было чьим-то озарением. Это был итог длительного процесса, начавшегося еще в XVI в. В это время, писал Г. Еллинек, появляется понятие «основной закон (lex fundamentalis)», который «обладает высшей силой сравнительно с другими законами: даже сам король связан этим законом и не может по своему личному усмотрению изменять его. Во Франции, в эпоху Генриха IV Луайзо заявляет, что “lois fondamentales de l’Estat” (основные законы государства) ставят прочные границы королевской власти»[54 - Еллинек Г. Конституция… С. 11.]. Эти акты и были прообразом современной конституции.
Крупные ученые, среди которых – Томас Гоббс (1588–1679), Джон Локк (1632–1704), Сэмуэль фон Пуфендорф (1632–1694), Христиан Вольф (1679–1754), Жан-Жак Руссо (1712–1778), Эмер де Ваттель (1714–1767), Уильям Блэкстон (1723–1780), Эдмунд Берк (1729–1797), начинают осмысливать природу основного закона. И при всех различиях позиций они согласны в том, что это есть общественный договор[55 - См.: Там же. С. 16–18.].
Неудивительно, что первые американские переселенцы, бежавшие чаще всего от преследований по религиозным мотивам и видевшие свое будущее государство как государство свободы и равноправия, восприняли такую идею конституции. Будучи в большинстве своем пуританами, они исходили из понимания государства как христианской общины, возникшей «в силу соглашения, в силу общественного договора, который должен быть заключен единогласно всеми членами сообщества»[56 - Еллинек Г. Конституция… С. 12.]. Наиболее важной из конституций колоний Г. Еллинек считал Конституцию Коннектикута – Fundamental Orders of Connecticut (1639 г.): «Здесь в форме торжественного договора изложена подробная конституция государства»[57 - Там же. С. 12–13.]. В этот же период подобного рода акты были приняты и в некоторых других колониях (впоследствии штатах): Массачусетсе, Пенсильвании, Род-Айленде.
Конец XVIII в. можно смело назвать моментом цивилизационного прорыва человечества. А выразился этот прорыв главным образом как раз в появлении первых конституций современного типа – США (1787 г.), Польши (май 1791 г.) и Франции (сентябрь 1791 г.).
