«Я вырос в сталинскую эпоху». Политический автопортрет советского журналиста
«Все опрошенные утверждают, что отец Антонова С.А. – Антонов Афанасий Антонович появился в г. Канаш в 1913–1914 гг. из деревни Енеш-Косы Цивильского уезда. Сначала он поселился в доме своего родного брата Филиппа, затем, очень скоро, купил дом у лесопромышленника Игнатьева и переселился в него (сейчас в этом доме, к которому сделан пристрой, размещен финансово-экономический техникум). Уже до прибытия в Канаш Антонов А.А. занимался скупкой и продажей мочальных изделий, а в Канаше развил эту деятельность до внушительных размеров, – сообщалось в официальной справке, составленной по итогам расследования. – По архивным данным Налогового отдела НКФ УФС Цивильского уезда Автономной Чувашской ССР, в 1926 г. оборот торгового предприятия А.А. Антонова составлял 100 000 рублей в год»[39]. Афанасий Антонов, конечно же, никаким фабрикантом не был. Оборотистый мужик – владелец кустарной мастерской, производитель мочалок. Был он человеком грамотным, считал отменно. Спустя 20 лет о нем говорили, что «вся бухгалтерия Антонова А.А. была у него в кармане»[40]. Стотысячный оборот явно придуман задним числом.
Его сын – будущий второй секретарь обкома – в том же 1926 г. ушел из дома сразу же после окончания семилетки. Через год полностью порвал с семьей, перебрался в другую область, устроился рабочим на Лысьвенский металлургический завод. В анкетах указывал совсем другое – бедняцкое – происхождение.
Впоследствии он так объяснял свой поступок: «Я уехал, зная, что сыном кулака мне нельзя будет учиться. Когда я поступил на железную дорогу, меня уволили через 5 дней»[41]. С того времени партиец Антонов скрывал свое происхождение. «Я виноват, что при вступлении в партию не указал о фактах торговли отца в 1923–1927 гг. Я не знаю, как это объяснить, я искренне говорю: не набрался силы воли сказать об этом факте»[42].
У анкеты была собственная правда, отменяющая всеобщее убеждение, что для хорошего воспитания ребенок нуждается в трудолюбивых, образованных родителях, умеющих наладить повседневный быт, добиться домашнего благополучия. Анкетная версия правильной биографии провозглашала нечто противоположное: родители обязаны быть бедняками не в одном поколении, желательно без образования и каких бы то ни было общественных заслуг. Иметь таких родителей считалось громадной удачей. Жизнь, однако, брала свое. Анкетное благополучие оборачивалось травматическим детством, исковерканными представлениями о добре и зле, ранним ожесточением, неврозами, предрасположенностью к социальным болезням.
Михаил Тихонович Данилкин родился в 1914 г. Спустя 40 лет он указал в анкете местом рождения деревню Каменец Спас-Деменского района Калужской области[43]. Деревня с таким названием действительно существовала в 1914 г. А вот вместо района был Мосальский уезд, расположенный на юго-западе Калужской губернии – там, где она граничит со Смоленской губернией[44]. В 1937 г. Михаил Данилкин называл товарищам по партии совсем другую местность. На выборах в ревизионную комиссию Кунгурского райкома ВКП(б) он рассказывал свою автобиографию иначе: «Родился в 1912 году, в гор. Гродно Западной Белоруссии, сейчас это место находится в Польше. Отец выехал из Гродно в 1912 году»[45]. Здесь прибавлено два года жизни и указано другое место рождения, в ситуации 1937 г. крайне сомнительное. Из оборонных заводов убирали людей, имевших какое-либо отношение к Польше. «На днях секретарь ЦК ВКП(б) Андреев А.А., созвав директоров оборонных предприятий, […] потребовал по Краснокамскому р<айо>ну очиститься от поляков, литовцев, эстонцев на том основании, что они враги», – жаловался начальнику Свердловского УНКВД партиец, которому приписали польское происхождение[46]. Уволенный стахановец завода № 19 писал в ЦК ВКП(б): «Не чувствуя за собой никакой вины, я делаю предположение, что мое увольнение, по-видимому, мотивируется тем, что я родился в г. Варшаве. Это предположение возникает на основании того, [что] меня 6–7 месяцев тому назад вызывал инспектор ОНУ и спрашивал: “Почему ты родился в Варшаве?” […] Отец мой, умерший в 1915 г., прослужил 35 лет на Пермской железной дороге в должности телеграфиста, позднее механика телеграфа. Все 35 лет служил, жил и умер именно в г. Перми. Со слов матери знаю, что рождение мое в г. Варшаве было случайным и преждевременным актом во время поездки отца с матерью по бесплатному жел[езно]дор[ожному]билету (в то время Варшава была территорией царской России)»[47]. Рождение в г. Гродно в эти годы было событием порочащим, тем не менее Михаил Данилкин сообщил товарищам об этом факте, к слову сказать, не имевшем каких-либо последствий. Скорее всего, он просто не знал, где и когда родился. «Отец был рабочий, умер в 1921 г. Мать умерла в 1917 г. Родственники: один дядя – командир Красной армии, второй – колхозник»[48]. Позже, по всей видимости, узнал и уточнил свои анкетные данные. Он был не уроженцем г. Гродно, а выходцем из коренной великорусской губернии.
Рельеф местности, где Михаил Данилкин провел детство, представлял собой холмистую, изрытую оврагами поверхность, неудобную для ведения сельского хозяйства. Земля изобиловала крупными и мелкими камнями. Только близ лесных массивов попадались плодородные участки. Большинство жителей были горожане. Люди, жившие крестьянским трудом, с большим или меньшим постоянством занимались отхожим промыслом. По оценке современного экономиста-аграрника, «в промышленном районе неблагоприятные политические условия и относительное (к населению) сокращение производства хлеба не отражались так тяжело на благосостоянии населения, как в центральном земледельческом районе, потому что промыслы крестьян спасали их от голодовок»[49].
Отхожим промыслом занимался и отец Михаила Данилкина. В шестом пункте анкеты Михаил привык писать: из рабочих. В крестьянской стране такое происхождение было редкостью, дорогим подарком от родителей. На самом деле никаким пролетарием Тихон Данилкин не был. В отхожий промысел уходили крестьяне разного имущественного положения: катали валенки, занимались извозом, подряжались плотниками. Работа на рынок отнюдь не делала их пролетариями, в лучшем случае – кустарями-ремесленниками.
«Данилкин Тихон Тихонович имел специальность шорника и плотника. Ходил по деревням на заработки до революции, а после работал на кожевенном заводе в селе Кузьминки Калужской области»[50]. Казалось бы, что может быть лучше. Сельский житель. Знает ремесло. Такие люди пользуются уважением среди соседей. На самом деле все было иначе. Отец, больной и опустившийся человек, пил вмертвую, своего хозяйства не имел, перебивался случайными заработками. Медленно угасал от водки и туберкулеза. Мать – Новикова Марфа Павловна – страдала умопомешательством, долго лечилась в психиатрической больнице. Тихон Тихонович расстался с ней и женился во второй раз. Об этой женщине не сохранилось никаких сведений, даже имени. Что касается родной матери, то Михаил, по-видимому, больше с ней не поддерживал никаких отношений (Марфа Павловна умерла в 1940 г.).
Деградировавший от постоянного пьянства отец издевался над ребенком. В разговоре с врачами 40-летний мужчина вспомнил самое яркое детское впечатление: «Отец ему – семилетнему ребенку – наливал целую кружку самогона и заставлял пить и не морщиться»[51]. Мог, конечно, Михаил Данилкин и преувеличить, раскрасить в духе А.М. Горького детское воспоминание или ошибиться в датах. Отец умер, когда Михаилу было семь лет. Если не ошибся, картина приобретает гротескный вид: умирающий отец напутствует своего сына стаканом самогона.
Если с точки зрения анкеты Михаил Данилкин имел завидное происхождение, то односельчане имели на этот счет противоположное мнение. Душевное нездоровье, алкоголизм, нищета – все это во многом обусловило судьбу деревенского мальчишки. Дурная наследственность сказалась на его психическом здоровье, понизила сопротивляемость алкогольной зависимости. Детские впечатления наложили отпечаток на формирование социальных ценностей. Стойкая неприязнь к быту, ненависть к обеспеченным людям, неукротимая тяга к бедности сопровождали Михаила Данилкина всю его жизнь… Конечно, он находил оправдание своим чувствам в социалистических идеалах, но на самом деле отталкивание от быта, бегство от повседневности являлись верными признаками его неустроенности, неукорененности в социальной среде.
После смерти отца, в декабре 1921 г., 7-летний Мишутка (так он сам назвал себя в официальном письме, отправленном в Союз писателей СССР) ушел в люди. Мачеха его бросила. Он жил у одних родственников, потом уходил к другим, нанимался к чужим людям, менял хозяев, переходил из села в село в родном уезде. В поселке Устье несколько лет пас скот у приютившего его крестьянина. Позднее он батрачил в поселке Заречье. Жизнь Михаила до 1925 г. так и протекала – в крестьянском труде летом и учебе в сельской школе зимой.
Окончив начальную школу, в одиннадцать лет Данилкин сбежал в Москву. Там, по его словам, беспризорничал[52].
В августе 1927 г. Данилкин вернулся в родные края, где на станции Спас-Деменск был снят с поезда и направлен в школу крестьянской молодежи в село Петроселье.
Трехлетние школы крестьянской молодежи (ШКМ) были созданы Наркомпросом в 1924 г. как особая вторая ступень советской трудовой школы. В школу принимали сельских жителей, умевших читать, писать и считать. По замыслу организаторов, ШКМ должны были помочь культурному росту крестьян, приобщить к азам сельскохозяйственной науки, а с ними к большевистскому языку и цивилизованным моделям поведения[53]. XIV партийная конференция РКП(б) (апрель 1925 г.) среди важнейших политических задач указала на «развертывание культурного строительства в деревне (школы, библиотеки, избы-читальни и т. д.)»[54]. В 1924 г. ШКМ было всего несколько десятков, в 1926 г. их насчитывалось уже около 600[55].
ШКМ были чем-то вроде профессионального училища, в котором курсанты могли выдержать испытания за школу повышенного типа, попросту говоря, семилетку. К слову сказать, семилетние школы в деревне ликвидировали. Сельские педагоги перешли на работу в ШКМ.
Так, в профессиональную школу в селе Петроселье пришел педагог-словесник, приобщивший бывшего беспризорника к русской литературе XIX в. Данилкин тут же решил попробовать свои таланты на поэтической ниве. Газета «Смычка» в 1928 г. опубликовала его стихи. Какие и о чем – неведомо. Больше М.Т. Данилкин стихов не писал, о чем впоследствии жалел: «Дурак, что забросил детские увлечения стихами»[56]. Увлекся Владимиром Маяковским, «грозную поэзию которого всерьез с отроческих лет полюбил»[57].
Уроки политграмоты утвердили юного романтика в уверенности, что история страны вершится в столице, и в 1929 г. он снова сделал попытку обосноваться поближе к Москве. Однако недостаточные заработки помощника машиниста водокачки в совхозе имени Алешина под Москвой, где он обосновался, вынудили его вновь вернуться в Петроселье. Сложно сказать почему. В селе Жерелево его берут на работу секретарем сельского совета. Выборы состоялись недавно. Из числа избирателей были исключены зажиточные крестьяне. В Советы пришла беднота. Люди, как правило, малограмотные, к секретарской работе непригодные. Вот тут-то и пригодился выпускник школы крестьянской молодежи: из бедняков, но грамотный. Комсомолец. В комсомол Михаил вступил «…на четырнадцатом году»[58], т. е. в 1927 или 1928 г. Для коллективизации такие люди были необходимы. Должность незаметная. Жалованье малое. Власть большая. Списки на раскулачивание составляли на собраниях бедноты, но оформлял их секретарь. Он же выписывал справки, которые крестьяне обязаны были предъявлять начальству при выезде из родного села. Секретарь сельсовета часто бывал и селькором: сообщал в газету о происках классового врага, о проступках сельской администрации, о первых шагах колхозного строительства. Кроме письменных дел у сельских комсомольцев были и иные обязанности: раскулачивать зажиточные хозяйства, конвоировать выселяемых крестьян, охранять арестантские помещения и превращенные в тюрьму на колесах товарные вагоны, в которых вместе запирали мужчин, женщин, детей[59]. Михаил Данилкин во всем участвовал, всему верил, по всей видимости, радовался, что смог свою ненависть к богатеньким выплеснуть наружу, всегда вспоминал о коллективизации с удовольствием.
Михаил Данилкин гордился тем, что принадлежал к сталинскому поколению: «Я входил в большую жизнь под призыв Сталина: “Молодежь – наша будущность, наша надежда, товарищи”. Еще мальчишкой был на первых хлебозаготовках, участвовал в коллективизации и раскулачивании, был селькором в ту пору, когда это являлось подвигом, постоянно грозило смертью»[60]. Заметим, что риск, конечно, был, но отнюдь не такой большой. Обиженные крестьяне могли и обидеть юного разоблачителя, но до смертоубийств доходило редко. Зато сказано с пафосом в духе ушедшей эпохи: «сталинский призыв», «подвиги». Такая экзальтированность была свойственна неофитам коммунистической веры. Идеология была горячей, действовавшей как фермент в сознании людей, переделывавших себя «в субъекта с определенными и осмысленными биографическими чертами»[61]. Некоторые сохранили в себе этот пыл на десятилетия. М.А. Лифшиц, называвший себя «сыном Октябрьской революции», на склоне лет объяснял свои принципы:
Годы революции, Гражданской войны, испытания времени – главные переживания моей юности. Грандиозные события не проходят без следа. Раз пережив их, человек, затронутый великим энтузиазмом эпохи и занявший с молодых лет определенную позицию, не может уже потом изменить свою перспективу[62].
Свою ближнюю перспективу юный коммунар Данилкин изменил, в деревне не задержался. В середине апреля 1930 г. он едет в Москву на строительство института им. Ломоносова[63], где и работает в течение двух месяцев. Так поступал его отец. Так делали иные крестьяне, отходящие на заработки в город. Впрочем, у Михаила Данилкина могли быть совсем иные резоны. После статьи Сталина «Головокружение от успехов» ЦК ВКП(б) принимает соответствующее постановление, в котором обязывает местные партийные организации прекратить… практику принудительных методов коллективизации. В постановлении есть особый пункт, гласящий: «Работников, не умеющих или не желающих повести решительную борьбу с искривлениями партийной линии, смещать с постов и заменять другими»[64]. Юного комсомольца вполне могли прогнать с должности, или он сам счел за лучшее убраться от греха подальше.
Из Москвы Данилкин по комсомольской мобилизации отправляется на Урал, в г. Березники, где начинается строительство химического комбината, позднее разделенного на несколько предприятий союзного значения: «Березниковский азотно-туковый завод, Содовый завод, Анилинокрасочный завод и ТЭЦ-4»[65].
Почему Данилкин так быстро покинул Москву, сейчас уже не выяснить. Нажали в райкоме? Столкнулся на стройке с кем-то из раскулаченных? Почувствовал себя в стороне от настоящего дела? Просто оголодал? Пообещали должность? Захотел увидеть страну? В шестнадцать лет и это довод. Так или иначе, Михаил отправляется в город, ставший его второй родиной.
Комсомольцы (два эшелона) прибыли по путевке ЦК, и встречали их с оркестром. «Нет, это неплохо – брать с боем века, ведь зреет эпоха в Березниках!» – было написано на одном из вагонов. «Зима. Январь, – вспоминает один из них. – Когда в Москве давали путевку, предупреждали: Верхнекамье – глушь. Между прочим, туда ссылают. Из Москвы выехал щеголем, в ботиночках, в пальто, перешитом из солдатской шинели, и в фуражке ленинградской одежды. В Москве – минус 27 градусов, в Перми – минус 40. Рука сквозь перчатку пристает к ручке двери вагона[66].
Начинал Михаил Данилкин как рабочий-бетонщик, но в котловане не задержался, стал выдвиженцем. Так в те времена называли рабочих от станка, назначенных на руководящую должность в партии, в комсомоле или хозяйственном аппарате. Данилкин пошел по комсомольской линии. В связи с директивой ЦК об увязке партийной учебы с практикой социалистического строительства на Березниковском химкомбинате были созданы так называемые школы-бригады. Основным ядром ее были партийцы и комсомольцы, вокруг которых группировались ударники-беспартийные. В школе учились политграмоте, увязывая ее с производством. Скорее всего, речь шла о регулярных собраниях, на которых принимали встречные планы, отчитывали нерадивых и разучивали лозунги. Политическое просвещение (так это называлось) было инструментом в деле трудовой мобилизации. Пропагандист присматривался к рабочим, выдавал им дополнительные поручения и рекомендовал отличившихся на ответственную работу[67]. По-видимому, именно здесь, в школе-бригаде, комсомолец Данилкин начал свою политическую карьеру. Бетонщиком Михаил был недолго. Товарищи по работе его запомнили другим: «Данилкин был или секретарем комсомольской организации завода, или еще кем-то, точно я не знаю, но, во всяком случае, в то время он был на комсомольской или партийной работе и несколько раз приходил к нам в модельный цех с беседами и докладами»[68].
Данилкин учился на подготовительных курсах какого-то учебного заведения, но никуда не поступил. Он избрал для себя другую стезю. В 17 лет в январе 1932 г. по рабочему списку он вступил в ВКП(б), а через несколько месяцев стал секретарем комсомольской организации химического комбината. До 1953 г. Михаил Данилкин больше не занимался физическим трудом. Такая ситуация вполне типична для начала 1930-х годов. Рабочие от станка, наскоро принятые в партию, тут же переводились на административную работу. Шла чистка государственного аппарата от классово чуждых элементов. Анализ партийной переписи тех лет свидетельствует, что около трети принятых в партию «рабочих» уже занимались административной деятельностью либо учились, а около четверти «крестьян», завербованных в партию, к тому времени уже служили в учреждениях[69].
Партия росла как на дрожжах. За годы первой пятилетки ее численность выросла вдвое. В толпе новичков терялись ветераны большевизма. Старые большевики собирались в тесных квартирах, ворчали, бранили не оправдавших их надежд вождей, вспоминали славные дни «военного коммунизма», вздыхали: «Если бы ожил Ильич…», вполголоса ругали Сталина, много пили и с трудом тянули тяжелеющую партийную ношу. Их оттесняли все дальше к кулисам политической жизни. Советская литература исподволь формировала образ вышедшего в тираж ветерана, хромающего то на правую, то на левую ногу. В среде старых борцов в том же 1932 г. раздался слабый голос протеста: платформа Рютина.
Значительная часть членов партии живет в настоящее время просто с выпотрошенными душами, изъеденная всеобщим скептицизмом и разочарованием. Эта часть членов не только не верит в сталинскую «генеральную линию», но она потеряла в результате этой линии и коммунистические убеждения вообще. Одни из них в личной жизни превращаются просто в мещан и обывателей, другие погружаются в непробудное пьянство, третьи начинают развратничать и т. д. […] Политбюро и Президиум ЦКК, секретари областных комитетов превратились в банду беспринципных политиканов и политических мошенников. Они на деле рассматривают партию лишь как свою вотчину. Не они для партии, а партия для них[70].
Протест не был услышан. Ропот ветеранов революции заглушали восторженные партийные новобранцы, тысячами выпускаемые на политическую авансцену. У них не было прошлого. Они не знали настоящего. Будущее им обещали вожди. Сегодня им предоставляли ответственные посты, а с ними и чувство причастности к небывалому историческому эксперименту – строительству социализма в одной, отдельно взятой стране. Они не стеснялись петь с чужого голоса, так как своего не имели, охотно подчинялись военным командам и приказывали сами. Они верили Сталину. Михаил Данилкин был одним из них. Он агитировал, призывал, разоблачал, выступал с докладами и составлял резолюции, писал заметки в стенгазеты, организовывал митинги и субботники, назначал в ударники и разжаловал в отстающие, в общем, всей душой, с не остывающим энтузиазмом выполнял партийные поручения, учился быть настоящим большевиком[71].
Комбинат строили штурмовым методом: «…люди работали по 16 часов, без выходных и праздников»[72]. Не было чертежей, постоянно менялись проектные документы, «что приводило к необходимости производить переделы уже законченных работ…Строительство первой очереди Березниковского химического комбината началось, по существу, без смет…Ко всему, ошибки, некомпетентность, нехватка квалифицированных кадров, недостаточный уровень образованности и культуры приводили к нарушениям технологических режимов и тяжелейшим авариям. Так, например, взрыв газгольдера в июне 1932 г., пожар на конверсии в декабре 1934 г. привели не только к значительным разрушениям на комбинате, но и к гибели людей. Не было конца мелким авариям, в которых люди теряли свое здоровье»[73].
Сотрудники ОГПУ доносили начальству: «Частые аварии и неполадки механизмов, неудовлетворительное адм[инистративно] тех[ническое] руководство. Варварское использование механизмов. Простои ТЭЦ из-за отсутствия топлива […] Некоторые инженерно-технические работники выражают мнение, что за короткий срок работы (серно-кислотного. – А. К., О. Л.) завода столько сожжено моторов, что едва ли можно столько сжечь за 20 лет правильной эксплуатации»[74]. Начальник Ворошиловского отдела НКВД А.П. Моряков пытался возбудить уголовные дела по ст. 58-7 («Вредительство») УК РСФСР на руководство комбината, но не получил санкции со стороны руководства Управления НКВД по Свердловской области: «Одновременно я считаю необходимым сообщить следствию, что благодаря неправильной политике Решетова[75] я не мог оперативно развернуться. На возбуждаемые мною вопросы об арестах внимания не обращалось, и санкции на аресты не давались», – впоследствии говорил он на следствии[76].
Завод строили: артельщики, прибывшие со своим инструментом за заработком, добровольцы, мобилизованные ЦК ВЛКСМ, заключенные и трудпоселенцы, иностранные специалисты. «Всего на строительстве Березниковского химического комбината было задействовано около 40 иностранных фирм»[77]. Счет иностранным специалистам шел на десятки. Трудпоселенцев было много больше. «Вследствие трудности вербовки рабочих, наряду с 500 свободными рабочими там работают еще 12 000 ссыльных, которые исполняют земляные работы и работы по устройству улиц. Лишь самая незначительная часть из них, около 120 человек, работают в шахте по добыче необработанных солей», – читаем в газетном отчете немецкого специалиста, отбывшего в Германию[78]. Руководство химического комбината – М.А. Грановский[79] и В.П. Шахгильдян[80] посылали запросы в НКВД с требованиями прислать новые партии ссыльных. В разговоре с работником райкома Шахгильдян как-то заметил: «Если бы не спецпереселенцы, то строительство химкомбината осложнилось бы»[81].
Спецпереселенцы вместе с «вольными» терпели голод, нужду, холод. Они трудились на дурно организованном, опасном и скудно оплачиваемом производстве. Стояли в долгих, безнадежных очередях за хлебом и мануфактурой. Затем возвращались в тесные бараки.
В нашем распоряжении имеется интересный документ. Доклад анонимного немецкого инженера о строительстве неназванного промышленного объекта на Урале в 1931–1932 гг. Не установлен и адресат, которому предназначался документ. Судя по количеству неизвестных, речь шла о разведывательной организации – правительственной или частной. В этом докладе немецкий инженер подробно описывает быт советских рабочих: «Устройство рабочих – одна из самых мрачных глав. Мужчины, женщины и дети живут в громадных бараках, предназначенных на 88 спальных мест. Во многих из них, однако, проживает по 100 человек и более. На деревянных нарах; подушку заменяет им полено; нет ни матрасов, ни одеял. Люди или укрываются собственным пальто, или спят так. О раздевании нельзя и подумать. Месяцами люди не снимают одежды ни днем, ни ночью. На окнах двойные рамы, которые нельзя открыть, без форточек. И никто эти бараки не чистит»[82].
В докладной записке Ворошиловского оперсектора ОГПУ говорилось о том же самом:
В санитарном отношении в бараках и деревянных домах неблагополучно, почти у большинства домов помойные ямы и уборные находятся вблизи домов, полуоткрытого типа, прочищаются недостаточно, и в особенности в жаркое время распространяется зловоние в квартирах нижних этажей. […] Не единичны случаи, когда филиалы возвращают фабрикам-кухням обеды обратно, так как рабочие от обедов отказываются. В котле зачастую обнаруживаются посторонние предметы, как то: гвозди, каблуки от старой обуви, тараканы и проч. (фабрика-кухня № 7). Создаются громадные очереди до 5 тысяч и более человек за хлебом, простаивая целые сутки с 4 до 5 утра. Кроме того, зачастую хлеба не хватает. […] В результате чего получается давка в очередях, сопровождающаяся ломанием дверей, битьем окон, ругательствами по адресу Соввласти: «Работать заставляют как лошадей, а кормить не хотят, с голоду хотят заморить, сами-то позасели в кабинетах, отъели брюха, а рабочие гибнут с голоду. Не стало старых буржуев, так появились свои – советские». Отмеченные выше недостатки и настроения используются а[нти]советскими элементами, распускающими провокационные слухи и будирующими массу[83]. «Свои советские буржуи» – это руководители комбината, жившие в иных условиях. Немецкие коммунисты, работавшие на комбинате, возмущались привилегированным положением начальства: «Для меня непонятно, почему дети Грановского в школу ездят на лошади, а дети рабочих ходят пешком. Почему руководители партийных и проф союзных организаций во время демонстрации ездят на машинах, а не хотят идти пешком вместе с народом и демонстрацией?»[84].