Нас встречают, кажется, все. Весь клан не спит, встречая меня. С интересом смотрят Младшие, улыбаются Старшие, нет злости в глазах, только любопытство. Почему так, я не понимаю, потому что занимаюсь малышкой, распахнувшей свои глаза – они зелёные, как и у меня. Глубокий такой цвет, яркий, как драгоценный камень. Дочка… Я могу её так называть, как хомо, потому что я – мать. Единственная мать в своём народе. Рождение птенцов у нас – усилие всего клана, поэтому нет фиксированных родителей, можно сказать, что родители – все Старшие клана, но не в моём случае, как и сказал целитель.
Тонкие ручки вцепившейся в меня девочки, испугавшейся чего-то, заставляют меня всё внимание переключить на неё, мягко, ласково уговаривая не бояться. Она-то всё равно будет, я вижу… Что же ты пережила, маленькая? Нет ответа на этот вопрос – ментату её не покажешь, детям нельзя читать в голове, им очень больно от этого. Значит, будем узнавать постепенно.
– Целитель, – обращается наш Глава к Алексу. – Будьте нашим гостем.
Что? Я ослышалась? Клан приглашает целителя разделить кров – это ещё одна небывальщина. Одно дело, если бы я пригласила, совсем другое – весь клан. Ещё одна небывальщина – Алекс соглашается. Может быть, я придумала себе всё плохое, а на самом деле он хороший? Как это узнать точно?
– Елика, мы позволили себе поставить кровать для птенца в твоих покоях, – негромко говорит мне Старший. – И заменили слугу на двоих самок хомо. Они помогут тебе.
– Благодарю за заботу, Старший, – ошарашенно отвечаю я.
– Более не Старший я для тебя, – удивляет он меня ещё больше. – Называй меня Уле.
– Да, Уле, – привычно подтверждаю я, думая о том, что нужно проверить положение светил – не попадали ли они на поверхность… Что происходит?
– Иди, Елика, я рад, что не ошибся в тебе, – подталкивает он меня. – Клан гордится тобой.
За эти слова ещё вчера я бы визжала и прыгала до потолка. Это высшая похвала, выше просто не существует. По крайней мере, в нашем клане. Но едва только из глубины к моим глазам подступили слёзы, как пискнула малышка. Ах, да, надо детское имя ей дать… Детское имя – оно красивое и короткое, а взрослое мы получаем после малого совершеннолетия и всегда со смыслом. Я вздыхаю.
– Слушай, клан Сигур! – обращаюсь я к собравшимся ритуальной фразой. Меня не поправляют, не одёргивают, значит, получается, я как Старшая имею право? – Мой птенец, моя… дочь, – я запинаюсь, но Старшие кивают, а девочка раскрывает глаза ещё шире, – отныне носит имя Алье!
– Долгих циклов, Алье! – хором отвечают все Младшие, завершая ритуал имянаречения птенца.
А я опять шокирована – только что, с ходу, безо всякой подготовки, я провела ритуал, отчего у моей малышки есть имя, но никто, совсем никто не возразил, как будто всё именно так и должно быть! Как так?
В раздумьях я иду в свои покои. Новонаречённая Алье молчалива, что не очень обычно, но тоже может быть – я же не знаю, что с ней было. Поэтому просто захожу в свои покои, думая о том, что надо её помыть, но вот как она отреагирует? Я присаживаюсь на диван, понимая, что Алье очень лёгкая, и мои руки совсем не устали. Я усаживаю её себе на колени, обнимаю, прижимая к груди, и принимаюсь гладить, просто гладить по голове, на которой почти нет волос. Вот ещё что – и у старшей девочки, и у дочки почти нет волос на голове… Кому понадобилось остригать их?
– Ты меня убьёшь? – тихо спрашивает меня Алье. У меня на мгновение замирает сердце.
– Я тебя никому не отдам, не позволю, чтобы тебе делали больно или плохо, – отвечаю я ей как умею ласково, продолжая гладить.
– Значит, ты – мама, – делает логичный вывод ребёнок. – А то прошлую маму убили. Тебя не убьют?
– Меня не убьют, – обещаю я ей, продолжая гладить её и легонько покачивать, отчего дочка успокаивается. – Сейчас мы пойдём мыться, а потом ещё покушаем, согласна?
– Покушаем?! – она очень удивлена, как будто я сказала что-то невозможное.
– Да, – киваю я, продолжая её гладить. – Мы теперь будем часто кушать.
– Значит, я умерла, – вздыхает Алье, которой от силы пять циклов. – И всё случилось, как мама сказала…
Кто бы знал, каких сил мне стоит не начать её разубеждать! Но сейчас важно узнать, что рассказывала та девочка, которую дочка называла мамой. И мой птенец с готовностью рассказывает. Она спокойно, даже пытаясь улыбаться, рассказывает о том, что нужно потерпеть, и не будет каких-то страшных зверей, а только много детской жидкой еды и хлеба. Дочка явно хочет иначе назвать детскую еду, но не знает слова, как не ведаю и я.
Я несу её в ванную, осторожно выпутывая из плаща, которого она немедленно пугается. Надо будет расспросить, почему, ведь чёрный – обычный цвет формы Стражи, а сейчас нужно заниматься совсем другими делами. Пока наполняется ванна, я ощупываю малышку, она просто болезненно худая, несмотря даже на мою кровь… Ничего, маленькая, мы справимся, а мама узнает, кто это с тобой сделал, и уничтожит мерзавца!
Сантктус, как она сжимается! Я только хотела положить её в воду, а она сжимается, как… У меня даже сравнения такого нет, чтобы описать то, что я вижу. Но в следующее мгновение, почувствовав тепло, Алье явно расслабляется. Она что, считала, что я её в ледяную воду положу? Действительно, звери… Может, морфы? Завтра подумаю, сейчас надо мыть моё чудо.
Бережно водя мочалкой, я сдерживаю слёзы, подступающие от реакции малышки. От каждого прикосновения она сжимается, будто ожидая боли, а я внутренне наливаюсь гневом. Я хочу голову того, кто это сделал! Я точно найду его и, клянусь кровью, смерть его будет непростой!
Вот мы и вымыты. Доченька – кажется, так принято ласково называть своего птенца у хомо – завёрнута в полотенце, вся, полностью, и только мордашка несмело улыбается. И я улыбаюсь ей, задумавшись – сначала одеть, а потом покормить, или сначала покормить? Решаю, что лучше покормлю и, потянувшись за детской бутылочкой, устраиваю птенца подобнее на руках.
– А почему так? – интересуется Алье, удивлённо следя за бутылочкой. – Я же сама могу… наверное.
– А сама ты будешь завтра, – сообщаю я ей. – Если захочешь. Сейчас ты у меня устала, поэтому мама тебя так покормит…
Почему-то я не хочу говорить дочке, что она слаба для того, чтобы самостоятельно питаться, что-то подсознательно останавливает меня. Завтра подумаю, что это может значить, а пока просто покормлю своего птенца и уложу спать. Завтра у нас новый день, кто знает, что он принесёт?
Глава четвёртая
Как-то неожиданно я приняла тот факт, что являюсь матерью, как у хомо. Это, наверное, необычно, но теперь-то уже вариантов нет. Малышка Алье боится спать сама, но ничего не рассказывает, а можно ли её расспрашивать, я не знаю. Я укладываю её в кроватку, но стоит мне отойти, как её глаза становятся такими жалобными, что я просто не могу её оставить.
Как она удивилась пижаме! Однажды я узнаю всё, что с ней случилось, точно узнаю. А сейчас я держу мою Алье на руках, покачивая, как делают хомо.
– А уже можно плакать? – интересуется дочка у меня.
– А зачем Алье плакать? – ласково спрашиваю я.
– Ну, бить не будут? А что такое Алье? – мне от такого вопроса становится нехорошо, но я держу себя в руках, хоть это и непросто.
– Алье – это ты, – объясняю я ей, но дочка на минуту задумывается и выдаёт мне очень важную информацию.
– Я номер… – говорит мне она. – Только не помню, какой, но на мне должно быть написано.
Вот как! Она себя идентифицирует с номером! Что это может значить? Непонятно пока, но я, разумеется, ничего не забываю, а пока нужно просто успокоить ребёнка, потому что сейчас Алье точно будет плакать. Только вот мотива я понять не могу. Разве можно запретить… плакать?!
– Бить тебя никто и никогда не будет, – мягко произношу я. – А ты теперь Алье, это твоё имя.
– Имя? – она удивляется так, что забывает о своём желании поплакать. – А что это такое?
Мне становится очень холодно от сути её вопроса. Как объяснить ребёнку, что такое «имя»? Я, конечно, начинаю рассказывать о процедурах имянаречения, понимая, что спросила она меня совсем о другом. Теперь плакать хочется уже мне, но нельзя… Мне нельзя плакать, я это точно знаю, понимаю очень хорошо.
– Ты мне дала вместо номера это «имя», правильно? – интересуется сделавший какие-то свои выводы ребёнок.
– Да, доченька, – вырывается у меня, но она реагирует нормально, значит, слово знакомое.
– Значит, ты моя мама, – заключает Алье. – Ты не умрёшь?
– Я не умру, маленькая, – обещаю ей, гладя по голове, что дочке очень нравится.
– Тогда хорошо, – улыбается она, закрывая глаза.
Вот только положить Алье в её кровать у меня не хватает духа. Я беру её на руки и укладываю в свою постель. Вместе поспим, нет в этом ничего страшного, чую я, всё будет не очень просто и ночью. Кто знает, какие демоны полезут из неё во сне? Вот и я не знаю, ощущая глубокую благодарность к Старшим, подумавшим о целителе, а я, дура, только о себе и думаю. Рано мне в Старшие, ой, рано…
Тяжело вздохнув, укладываюсь рядом со сразу вцепившейся в меня доченькой. Говорят, хомо поют песни своим детям, я же не знаю ни одной, поэтому просто прижимаю её к себе, отчего Алье прикрывает глаза. А я не могу спать, пытаясь понять и переварить произошедшее. Почему-то именно переварить не получается. Алекс… Почему он ведёт себя так, как будто уже является моим Спутником? Почему я понеслась на вспышку? Что это за дети, и почему мне чем-то знакома мёртвая хомо?
– Нет… нет… нет… Мамочка, не умирай… Не бейте! – скулит Алье сквозь сон, отчего я подпрыгиваю на кровати и сразу беру её на руки, чтобы хоть чуть-чуть подбудить.
Открываются глазки, я даже вздрагиваю – в них какой-то запредельный ужас. Увидев меня, малышка начинает плакать, очень тихо поскуливая, а я прижимаю её к себе, поглаживая, и даже сама не понимаю, что говорю. Санктус, она же совсем кроха! У кого поднялась рука на птенца?! Кто посмел?! Этого же просто не может быть! Всё, что я знаю о мире, сопротивляется тому, что я вижу.
