Если бы ты не решила тогда зайти в парикмахерскую…
Если бы ты не попросила тетеньку отстричь твои косы…
Если бы ты не вернулась к вечеру домой с головой, похожей
на кокосовый орех…
Если бы ты не смеялась, когда мать лупила тебя половой тряпкой…
Если бы ты не плакала потом в темноте, беззвучно, уткнувшись
в свою подушку…
Если бы ты просто умерла… Тебе никогда не было бы больше
тринадцати лет. Вот.
Роза в чужом саду
Почему я вдруг вспомнила ее?
Так и встает перед глазами – молодая, красивая женщина в темном платье, медленно спускающаяся по лестнице нашего общего подъезда, в котором она жила на четвертом этаже, а наша семья – на третьем. Я помню, как повернулась, уже успев открыть ключом дверь, чтобы поздороваться.
С самого детства, лет с восьми я благоговела перед ее аристократичной, особенной красотой. Всегда-то она была печальная, всегда грустная. Даже когда разрешала покатать коляску с ее новорожденной дочерью, она не улыбалась, не сияла, как другие мамаши, заботливо поправляющие одеяльце или подвешенную погремушку. Но и коляску нам, девчонкам, она доверяла неохотно. Казалось, ее томит этот яркий солнечный свет, и она хотела бы гулять на улице в одиночестве…
Я поздоровалась… а как ее звали, вспомнить бы сейчас! Кажется, она была Надежда. Точно, Надежда. Такое совершенно не цыганское имя. А мать была настоящая цыганка, только не в пышных юбках, и мониста не носила, а одевалась скромно, словно беженка. И поселились они в новом доме тогда же, когда и все жильцы. Старая цыганка, черные волосы с проседью, и ее юная дочь, красавица с большими черными глазами, правильными чертами лица и очень белой кожей. Она не была похожа на цыганку, а больше на барышню- дворянку с картин русских художников.
Помню, в нашем подъезде в это время оказались три девушки одного возраста, и к ним повадились женихи. Парни стояли у подъезда, соловьиным посвистом вызывая подружек на улицу, а если им позволялось зайти в квартиру – значит, все было серьезно и дело шло к свадьбе.
Девчонка с пятого этажа, Танька, очень смазливая и бойкая, рано загуляла по-взрослому. Помню свою испуганную, с вытаращенными глазами мать, когда она открывала дверь домой, идя с работы, и с порога начинала на нас сестрой кричать: ну, если вы такие будете… на одну ногу наступлю, за другую раздерну! Опять эту проститутку пьяную из бара брат на улице подбирал! Бедный парнишка, стыдно ему как! Ну, смотрите у меня!
И было страшно: вдруг и мы такие вырастем?
Помню, я ночью молилась, чтоб мне не вырасти такой, как Танька, а лучше умереть раньше этого. И чтоб никаких абортов и беременности раньше свадьбы! И казалось, это главное, о чем можно мечтать.
Самое смешное, что про вред абортов мы знали из плакатов в детской поликлинике, а про секс, что это такое, и откуда же было узнать? Таких плакатов не вешали. Многие из нас до самой взрослости думали, что дети родятся от поцелуев…
Девчонка с первого этажа, тоже Танька, успела к 25 годам раза три выйти замуж. Все не сходилась характером. Из-за двери порой слышался то ее хриплый смех, то хриплый плач, то хриплый вопль ее отца: ссука! зарублю! Ему-то каждый зять нравился, на почве увлечения пивом.
А к Надежде не стояла очередь из женихов. Они с матерью жили как-то тихо, ни с кем из соседей особо не разговаривали, и понять, какие они, мы не успевали. Говорили, что цыганка строгая и правильная, дочь держит в ежовых рукавицах.
Да разве присматриваешься к соседям, когда у тебя школа! одноклассники! куча интересных книг! каникулы на все лето – в деревне у бабушки с дедушкой! А еще и черно-белый телевизор появился, и в 21:00 обязательно интересный фильм…
«Гранатовый браслет», «Анна Каренина»… Красавицы актрисы… В моей жизни только одна была на них похожа – Надежда-цыганская дочь. Стройная, с густыми черными локонами, в облегающем платье, с тайной печалью в очах. Ее красивые платья шила ей мать, и она не разрешала Надежде носить босоножки да шлепанцы, а только туфельки на высоком каблучке. Помню, у нее были не только черные или белые туфельки, а даже салатового цвета – мы с подружками, сгорая от любопытства и светлой зависти, специально пошли в магазин «Обувь» потрогать высокие шпильки и узнать цену. А померить их нам не дали – продавщица, нарядная, как манекен, строго велела сначала вырасти.
…Жених появился. Приходил с другом. Мы, малолетки, точно не знали, кто жених: высокий или тот, что поприземистее. Однажды я даже слышала наверху ее смех, и голос оказался приятный, мягкий… она приглашала их в дом, пить чай с мамой…
Маме, видно, понравился высокий. Надежда как-то пробежала вниз по лестнице – глаза заплаканные. Старуха крикнула вдогонку на весь подъезд: не пущу!
И хлопнула дверью.
А потом была свадьба: Надежда в белом платье, с короткой фатой-сеточкой, и высокий, в черном костюме жених. А после этого была мимо проходившая в думах о своем, никого не замечающая Надежда, а спустя несколько лет – никого не замечающий, пошатывающийся супруг, с какой-то виноватой полуулыбкой: ну, выпил немножко… И какой-то он стал сутуловатый… Правда, все видели, что он любящий отец.
Семья как семья…
Нет, мне не нравился Анатолий. Сутулый, виноватый… не орел! Тот, невысокий – был парень что надо, веселый, улыбчивый, еще и на гитаре играл. Однажды он приходил, но его не впустили. А он был трезвый, и взгляд у него был не виноватый, а пожалуй, сердитый. Анатолий же совсем спивался. Это он не открыл старому другу дверь – Надежды тогда дома не было. Она где-то работала, приходила усталая, никогда не сидела с бабами на лавочке, просто кивнет головой и – домой. Почему-то ее стали жалеть. Мать-цыганка уже померла. Дочь-подросток тоже становилась красавицей, они с братом занимались спортом, вечно на соревнованиях…
…Оглянулась я тогда. Надежда в темном облегающем платье, капроновый платочек на шее. В бледной руке – длинный стебель розы, с темно-зелеными листьями и с пурпурным бутоном, и несет она его по-особому, слегка прижимая к себе другой рукой… Даже не кивнула в ответ, словно меня не заметила или не узнала.
Помню, дома я сразу подошла к окну, что выходило к реке, и увидела напротив, у девятиэтажки, собравшуюся похоронную процессию. Ох, никогда не разглядываю эти процессии, в каком-то ужасе перед покойниками и смертью. Быстро отошла от окна и занялась своими делами.
Вечером матери соседка докладывала: похоронили! Мужик не старый, пятидесяти еще нет… сердце. Наша-то Надежда розу на гроб положила, да сразу ушла. Любовник это ее. Говорят – уйти от жены хотел. Вот и разрешилось. Толя-то давно знал, но терпел. Она не чета ему, насильно мать замуж ее выдала! А смелая – пошла попрощаться, никого не боясь. Гордая она!
И вздыхали они на кухне, и шептались о чем-то еще.
Знаю только, что через год ее и самой не стало, сгорела от неизлечимой болезни.
…Почему она так и стоит у меня перед глазами в последнее время? Что сказать хочет, теперь, через года?
Нет, просто передать привет из детства. Или спросить о чем-то?
Кланяюсь ей.
Сон на Покров
Сегодня баба Соня, София Ивановна, необычно задумчивая с утра. Вся мечтательная, глаза с грустинкой. Это она в зеркало посмотрелась, по-быстрому, чтоб не расстраиваться. Когда-то она была красавица, в прошлой жизни. А сегодня ей приснился сон. Такого еще не видела, за свою долгую жизнь. Как там в девичьей присказке на Покров: покрой землю снежком, а меня – женишком…
Пришла будто в свой старый дом, он на две половины разделен. Зашла в какую-то половину, разделась догола и легла в кровать, и уже стала задремывать. И вдруг стоит перед ней мужчина, средних лет, глаза серые, подбородок щетинистый, фигурой – атлет. И грудь голая блестит – окатился, видно, водой ключевой на улице, да в дом и пришел к себе. И смотрит удивленно: что за женщина чужая в его постели лежит? как прошла, что не заметил он?
А женщина, Софья то есть, уже встает и идет к нему, протянула руки и обвила за шею. И шепчет ему страстно, что заждалась, любит его без памяти, давно…
А он так и стоит, не шелохнется, и смотрит на нее задумчиво, будто припоминает что-то, и начинает оттаивать от слов ее горячих… И как же ей хочется белой грудью своей прижаться к его белой груди!
Но тут из второй половины выходит мужик полуголый, и с ужасом опознает в нем Софочка мужа своего покойного. Только как-то помолодел он, похорошел, но сам злой, и нож в руке держит, задумчиво на него посматривает. А любовник будущий Софочкин ростом-то повыше и фигурой помускулистее, и ловко этот нож у соперника выхватывает, под кровать закинул. И говорит ему:
– Давай, братан, опохмелись…
И подает ему полную бутылку водки, сам сперва глоток отхлебнув. И больше никто Софочку с дружком не беспокоит – муж водку любил всегда больше, чем красавицу свою молодую. Ну и про нож не вспомнил, с которым из ревности порой гонялся за ней. Ушел, и ушел себе молча, с бутылкою.
И только подступило самое прекрасное, уже начиналась безумная страсть и любовь в этой комнате, на чистых простынях, как Софочка-то и проснулась. Лежит она одна, в ночной рубашке, и горькую думу думает: ну почему наяву никогда не завела себе любовника???
Так любви и не узнала. Вот почему Софья ныне то хмурая, то мечтательная. И ждет продолжения сериала. Сегодня пораньше ляжет, сон досматривать. Водой ледяной обольется, помолодеет лет на тридцать, и… главное, в чужую половину зайти. Он ведь ждет ее там. Интересно, ножик-то мужу отдал? А может, уже и водку пьют вместе? И песни поют? Она третьей будет!
Но тогда уж никакой любви. Всем достанется по фингалу, и конец сказке.
Сага о Горшечкиных
Пролог
