Второгодник

– Проблема состоит в том, что общее количество часов осталось прежним, а вот преподаватели по новым предметам будут работать со всеми классами. Получается, что им надо работать по восемь-десять часов в день, зато освободились преподаватели по другим предметам. Другими словами, надо организовать процесс обучения так, чтобы у новых преподавателей было не более четырех часов в день. А это значит, что надо вводить самостоятельное обучение и объединение классов.

– А вот с этого места поподробнее, особенно про самостоятельную учебу. Из школы можно будет выходить? Тогда мы завсегда согласны. – галерка начала подпускать блатняка.

– Слушайте, кто там на галерке такой умный и бесстрашный, что из-за спин боится показаться. Выходи сюда и задавай свои вопросы.

– А нам и здесь хорошо.

– Да кому вам-то? Покажитесь, что я со стенкой-то разговариваю.

– Нам – это коллективу!

Поднялось несколько десятков рук, нерешительно так, но поднимались. Похоже, не очень-то и хотят светится. «Не, ребяты-акробаты, только чай!» Мне нужна персона для возведения в ранг почетной оппозиции. На ком-то надо учить остальных. Пошел в зал, в сторону поднятых рук. Повисла тишина. Необычность происходящего, похоже, всех заинтересовала. Подошел вплотную к группе, которая подняла руки. Где-то десять пацанов. Я их не знал, они не работали в наших отрядах.

– Ну, вот он я! Кто со мной говорил, кому ответить на вопросы? – постарался спросить нарочито небрежным голосом.

– Можешь со мной поговорить, камса, если такой смелый. Не боишься?

– Тебя? Нет, не боюсь. – Мой оппонент встал и оказался довольно симпатичным парнем, который делан не топором. Правильное сложение, чистое лицо, красивый разрез насмешливых глаз, так что я даже пожалел, что встал не Оглобля. – Обзовись.

– Тебе можно звать меня Сережей, – он начал ерничать, а я терять жалость к нему.

– Хорошо. Тогда слушай, Сереженька! Специально тебе объясняю, а заодно и всем остальным, непонятливым. Школа создана в давние времена, очень давние, тебя тогда еще не было, – зал подхихикнул. – Все эти тысячи лет школа занималась всегда и везде только одним делом – развивала мозги своим ученикам. В противном случае вырастали исключительно сорняки. Проверено на опыте. Судя по тому, что тебе это не понятно и ты задаешь такие идиотские вопросы, твои мозги за предыдущие восемь-девять лет развились не очень. Значит, твоя дорожка после школы известна: ПТУ – станок – пивной ларек. А потом на выбор: или дурка или канава. А кстати, ты из какого класса, красивый такой?

– Ну, ты попал, пацан! Подожду конца собрания и объясню тебе и про ларек, и про канаву. А в классе я десятом, не заметил?

– Нет, не заметил. И этот хочет кулачками поработать… Я же говорю, что мозги не развиты, девственно чисты, как у гамадрила. Вот именно для таких, как ты, и введены новые предметы. Если не понимаешь, то объясняю, они развивают способность к учению, восполняют то, что ты не сделал в предыдущие девять лет.

Сергей полез через сидящих с явным намерением врезать, куда попадет.

– Погоди, не делай глупостей, село небольшое, спрятаться некуда, ты по-любому меня найдешь. Ты мне лучше скажи, ты в школу ходить будешь?

Он стоял передо мной с алыми щеками, учащенным дыханием и сверлил меня взглядом. Похоже, даже вспотел. Разозлил я его. А боец, однако! Красавец! Александр Македонский точно бы взял в свою гвардию. Но пока, увы….

– Ты говорить-то можешь? Или так разозлился, что все слова в глотке застряли?

– Ох, что я с тобой сделаю… Ладно, что ты от меня хочешь?

– Спрашиваю конкретно, ты в жизни школы участие принимать будешь, помогать отстраивать учебный процесс будешь?

– Я на это не нанимался.

– А на что ты нанимался?

– Я буду приходить, чтоб меня учили.

– И кому ты, такой красивый, нужен? – я перешел на легкую издевку. Зал то молчал, то смеялся, но похоже у меня были единомышленники.

– А тебе-то какое дело? Или побежишь закладывать?

– Чтобы тебя заложить, никуда бежать не надо. Ты сам себя закладываешь – все учителя, включая директора, здесь. А надо мне это потому, что мне не все равно, кто рядом со мной учится. А оболтусов, которые сидят по задним стенкам, да только и делают, что воняют, мне вообще видеть в школе не хочется. Я бы вас, уродов… – страшная рожа возникла у меня автоматически и к месту.

– Не тебе решать, урод, – вернул мне Серега мой пассаж.

– А вот тут ты, милый, ошибаешься, еще как мне… Товарищи, кто хочет остаться тупым выродком и не будет помогать учителям нас учить, остаются в зале, а остальных прошу на сцену. Я и учителя хотят видеть вживую, есть ли в нашем коллективе толковые ребята, на которых можно положиться.

Я чуток манипулировал. Первыми встали несколько девочек из старших классов, потом Ухо и другие командиры, поток нарастал. Вскоре осталось человек десять, но былой бодрости в них уже не было.

– Ну а вы? тупые ублюдки или все-таки нормальные люди? – Это их добило и на сцену поднялись все, кроме Сергея. – Он не хочет быть с нами, давайте освободим его от необходимости ходить в школу. Кто за то, чтобы отчислить Сергея из школы, прошу голосовать.

Начали подниматься руки, и когда их стало значительное количество, я резко закончил:

– Кто против – нет, кто воздержался – нет. Единогласно. Нонна Николаевна, прошу утвердить решение общего собрания, – сказал я. А потом надавил:

– И непременно – сейчас!

Нонна Николаевна встала. Выглядела она немного обалдело.

– Я не могу отчислить ученика из школы, но могу не допускать его до занятий.

И, повернувшись к Сергею, подпустила металла:

– Это означает, что придешь сдавать выпускные экзамены. Не сдашь – останешься на второй год, сдашь – получишь аттестат. А теперь – свободен.

Остальное оказалось делом техники. Поручили все решить Совету Командиров и доложить собранию. Командиры ввели институт дежурных по школе из числа командиров, которые следят за выполнением расписания. Выбрали трех девочек составлять совместно с директором расписание. В общем, утром расписание висело на стене, а Ухо с повязкой объяснял всем желающим, куда бежать и с какой скоростью. Желающих послушать повторное объяснение не было. Смеха было много, беготни добавилось, но опоздания прекратились. Заскрипели перьевые ручки вместе с мозгами, зацокали чернильницы, зашевелились губы, повторяя услышанное – «история» сделала очередной поворот и покатилась, набирая скорость. Коллектив чуть-чуть повзрослел. Его прекрасную мордашку увидел уже не только я, но и Нонна Николаевна. С такими темпами за месяц-два перейдем на второй уровень.

Мы с мамой сидели, обнявшись, на моей кровати в полной темноте, лишь из окна светила луна, покрыв всю мебель в нашей комнате серебристой пылью.

– Сыночек, ты так мало ешь и совсем не спишь, – обстановка позволяла говорить только шепотом. – Сейчас опять убежишь? Зачем тебе эта гитара, поспал бы лучше, – она говорила просто так, потому что по-другому не могла, понимая, что я все-равно уйду.

– Мамуля, а ты хочешь вернуться в Ленинград, к папе?

– Ой, не знаю, сыночек. Сердце по нему болит. Как он там? Что ест? Как подумаю, так хочу поехать, но ведь ты со мной не поедешь? – то ли спросила, то ли утвердила она.

– Нет не могу, мне не дадут, да и не хочу я. Здесь делаются все мои задумки, за всем пригляд нужен.

– Я понимаю, вот и мучаюсь: и тебя оставить не хочу, и за папу переживаю.

Мы опять надолго замолчали. Под боком у мамы было так уютно и тепло, как в детстве. А еще мамин запах, сейчас я его чувствовал очень остро, даже голова немного кружилась.

– Зато ты можешь мной гордиться и хвастаться, – сказал я невпопад.

– От этого мне только стыдно и неловко, не нужно мне этого. Я к тебе, такому, не имею никакого отношения. – Еще чуть-чуть и мама заплачет, хотя для нее это почти немыслимо – она никогда не плакала. Видать, накипело. Как же мне ее жалко! Это единственное, что существенно отравляло мою сегодняшнюю жизнь.

– Мам, а ты не хочешь пойти учиться?

– Ой, сыночек, куда же я пойду? Я, почти старуха, буду сидеть среди молоденьких мальчиков и девочек. Срамота одна.

– Мамуля, давай, ты пойдешь в институт Герцена, а потом будешь преподавать русский и литературу. Я, например, не знаю второго человека, кто бы так оптимистично воспринимал даже трагические вещи. Вот и научишь этому детишек.

– Не получится у меня. А как же ты, папа?

– Мы уже не дети. Скорее я могу тебе помочь, чем ты мне. А вместо меня у тебя будет много детишек. Пойдешь в начальные классы, чтобы с глупыми подростками не бодаться, а?

– Ну, не знаю сыночек, – слово было сказано, и оно явно упало, куда надо, теперь необходимо его выносить. Мама была не способна принимать быстрые решения, но и просто так отбрасывать серьезные мысли она тоже не привыкла.

– Мам, а давай чаю попьем, а? – к таким вещам мама относилась серьезно и уловить попытку подлизаться не могла. Блокадница!

Она родилась в глухой псковской деревеньке Грязь. Кто дал такое странное название пусть неказистому, но все же населенному пункту представить трудно, хотелось бы автору посмотреть в глаза. Как бы там ни было, но на хуторе было несколько дворов, принадлежавших преимущественно родственникам. Мама с папой были бедняками. Кто понимает, что это такое, тот не удивится, что у них было всего две небольших кастрюли, одна большая сковорода и одно ведро. Этим исчерпывались все железные предметы в доме. Детей было трое, кроме мамы, старший Вася и младшая Рая. Круглый год они бегали в холщовых рубахах на голое тело и преимущественно босиком. Теплые чуни были одни на троих. Сейчас кажется дикой такая нищета, но тогда… Те, у кого вещей было больше, проходили, как кулаки. Все на всех стучали, а органы развлекались, конфисковывая последние сапоги.

Единственной, действительно ценной, вещью в доме был баян. К нему прилагалось некое мастерство и абсолютно неунывающий характер отца. В доме смеялись значительно больше, чем грустили, спорили и даже думали. Мама вспоминала те годы как абсолютно счастливые и абсолютно веселые. Баян не конфисковывали, и селяне не стучали на отца, потому что без него все окрестные села погрузились бы в полный мрак Мордора. Это все понимали, хотя и не знали такого слова. Просто в округе никто больше не умел играть.

Так и перебивались тем, что принесет отец со своих посиделок, свадеб и что там еще было. Но зимой сорокового, незадолго до войны, отец пропал. Вот так просто – ушел и не вернулся. По здравому рассуждению, можно предположить, что кому-то все-таки понадобился баян и не до конца разбитые сапоги. Через несколько месяцев, видимо, не выдержав голодных взглядов детей, наложила на себя руки мама. Дети остались в доме одни.

Я не могу писать о том, как они жили втроем в пустом доме. Когда мама рассказывала, что помнила, я всегда ревел, затыкал ей рот и убегал. Это выше моих сил. Так люди жить не должны.

Их приютила сестра мамы, тетя Лена. Легче не стало, к тому же у нее тоже были дети. В итоге маму отправили в Ленинград к тете Шуре, двоюродной сестре ее мамы. Месяц было очень прилично, а потом началась война…

Мы сидели, обнявшись, мама о чем-то думала, а я вспоминал ее рассказы из своей прошлой жизни. Говорить не хотелось, тишина, которую не нарушали даже чавкающие часы, обволакивала своей безмятежностью. Я очнулся, когда мама всхрапнула, откинув голову на стену. Кое-как уложив ее в постель, пошел в клуб к любимым гитаре и пианино.

Я по-прежнему не мог заставить себя спать ночью, а потому отдавал освободившееся время своему любимому занятию: музыке и пению. Татьяна Сергеевна, или, как она просила ее называть, Таня, давала мне упражнения, которые я без устали проигрывал и пропевал. Мое неумение и Танина неопытность компенсировались моим фанатичным старанием, так что четыре часа в день было минимумом, который я себе позволял. Музыкальные ноты уже не пугали, и простые вещи я мог играть с листа, правда, плохо и неуверенно. Попробовал раскладывать известные мне композиции на инструменты, Таня одобрила это занятие, поэтому каждую ночь я делал что-нибудь подобное. У меня появилась толстая нотная тетрадь, куда я стал заносить композиции, которые удавалось точно разложить на партии, преимущественно английские песни, которые я готовил к поездке в Америку. С каждым месяцем получалось все лучше и быстрее.

На веранде дома нас было четверо, а в качестве принимающей стороны выступал Виктор Сергеевич Нестеров, наш фактический леспромхозный лидер. Мы пили чай с пирожками, которые готовила Настасья Алексеевна, жена Виктора Сергеевича. Пирожки были двух видов: с картошкой и луком и с рисом и яйцом – обжигающе горячие, мягкие и невероятно душистые. Разговаривать при такой снеди возможности не было никакой. Настасья Алексеевна допекала пироги и, метнувшись к столу, выкладывала их в приличных размеров тазики. По дороге она успевала отслеживать реакцию гостей, довольно улыбаться и уворачиваться от попыток Виктора Сергеевича хлопнуть ее по самому аппетитному месту.