Рождённый Зверем

Есть в нашем мире место тени,

Где тьма сгущает краски дня,

Там бродят духи – привидения,

Наивных путников маня

В прохладную обитель Рая.

Цель высока, а смысл един!

Обманывая, обольщая…

Не съешь ты нас – мы съедим.

И существуют, пожирая.

Лишь только тьму рассеют звёзды,

Взойдёт она – мать всех теней.

Возврата нет, уж слишком поздно,

Ты – раб Луны и враг людей!

Волной промчится шёпот ночи…

Страшитесь все – Родился Зверь!

Пролог

Жизнь, словно крутящееся колесо велосипеда, которое вращает, усердно давя на педали, малыш. Он весело и игриво несётся по изумрудным лужайкам, плавно переходящим в янтарное осеннее волшебство.

Так и проносится вся наша жизнь. То по мокрым зеркальным лужам, то по заметённой грязным снегом дороге, то по прекрасным мгновеньям весны.

Мечта каждого человека – цвести, как прекрасный весенний сад, переливаясь в душе яркими красками, купаться в ласковых лучах солнца, резвясь и играя на сочной зелёной траве, ещё не просохшей от утренней свежести.

Проходят года, и краски тускнеют, осыпаются пожухлой листвой, выдворяя из поникшей души беспечную юность. Жизнь становится скучной и неинтересной.

Незаметно колесо замедляется, и растерявший запал радости человек растерянно озирается по сторонам. Где же тот нерадивый маленький велосипедист, так весело крутивший педали? Куда он завёз? Почему и зачем? Где выход?

А может, пора поискать ответы в себе самом? В потаённых уголках заблудшей души? Ведь это ты и есть тот самый малыш, который заехал в тупик. Такова, знать, Судьба, и дороги назад просто нет.

Верите ли вы в Судьбу?

Это та самая загадочная незримая сила, что слепо ведёт нас по жизни. Она переменчива и бескомпромиссна. Иногда она, подобно прекрасной и доброй матроне, щедро осыплет подарками, заглянет к каждому в душу и исполнит заветные мечты. И мир возродится, расцветёт яркими красками, услаждая взор. И жизнь засияет радужным счастьем.

А бывает иначе. Когда вязкие грозовые тучи сгущаются над головой, а неудача, словно злобный рыскающий зверь, преследует по пятам. Жизнь становится невыносимой, краски из ярких превращаются в серые, и ты уже не ждёшь с трепетом в мертвенном сердце новое утро и новый, до ужаса похожий на предыдущий безрадостный день.

Куда бы не ступила нога человека – везде воля Судьбы! Она добра и милосердна, в то же время жестока и бессердечна. Только что ты нежился в уютной пушистой колыбели бытия, с удовольствием наслаждаясь прохладой ласкового ветерка, как вдруг снежный ком проблем и тревог тяжелым грузом рухнул на голову, и сбросить его нету сил. В глазах потемнело, ноги налились свинцом, а ослабевшие мышцы оплело колючей паутиной бессильной немощи, скрутило, безжалостно вгрызаясь до самых костей. И только лишь крошечный, не успевший заледенеть пульсирующий комочек серого вещества бешено вопит от отчаянья, понимая всю невозможность попыток вернуться назад, в беспечную юность, где, казалось, нет ничего невозможного. И разум панически бьется в агонии, сознавая, что это Конец.

А может, наоборот – начало? Новая дорога, в другую жизнь… за гранью? Незримый и неведомый поворот мудрой Судьбы.

Наверняка каждый из вас понимает, что манипулировать Судьбой невозможно. Так же, как и предугадать или изменить её. Она, как гигантский бездушный паук-кукловод, виртуозно управляет нами, дергая то за одну, то за другую паутинку – ниточку жизни. У Судьбы тысячи лиц, и всё же она безлика в своей обворожительной таинственности. Легкой незримой рукой она твёрдо ведёт нас по жизни, порой жестоко швыряя лицом в пыль на обочине или шутя шлёпая тёплой ладошкой, наказывая за невинные шалости. И мы хмуримся, отчаянно проклиная её. До зубовного скрежета тужимся, пытаясь бороться, стараемся подмять её под себя, изменить и свернуть с предначертанного пути, однако слепо подчиняемся ей от рождения и до самой смерти.

В народе говорят, что от Судьбы не уйдёшь. Какой бы жизненный путь ты не выбрал, как быстро бы не бежал, всё равно она у тебя за спиной. Теребит волосы ветром, шелестит опавшей листвой, нежно шепчет на ушко. Тенью преследует и настигает, липкими паутинками оплетая бессмертную душу, душа ростки бунта, парализуя волю. А мы, так и не разгадав её планы, живем себе дальше. Плачем, смеёмся, таимся, обманываем, слепо повинуясь Судьбе, но твёрдо уверенные, что своей жизнью управляем мы сами. Не понимая, что, как ни вертись, ни старайся, у неё уж давно всё для всех решено.

Предисловие

Мягкие ладони дарили тепло ненавязчивыми нежными поглаживаниями. Ласковый взгляд лежащей рядом женщины горел жаждой любви и покоя. Мелодичная трель её песни рождала в душе бурю восторга и сладостное наслаждение, а в уютном и тёплом лоне её зарождалась новая жизнь.

Глаз нещадно зудел, но Вик улыбался. Таких прецедентов ещё не случалось. Мужчина крепко прижал к себе хрупкую женщину и сощурился от наслаждения. Он всем своим существом ощущал, как в глубине её естества зарождается новое, ещё неведомое миром существо. Как незримые клетки делятся, в сумасшедшем ритме складываясь в причудливую мозаику будущего величия. Его сын, нет, их сын будет новым витком в развитии человечества. Он отдал все свои силы, чтобы мизерная часть его самого росла и множилась во чреве любимой женщины. Никто не должен об этом узнать. И уж тем более его стая. Пока он вожак, он сможет позаботиться об этом.

Вдруг мир замер, и пространство, вздрогнув, пошло рябью. Обострённое чутьё заставило насторожиться. Тело резко напряглось, а руки женщины остановились. Он повернул к ней лицо. В её огромных глазах светилась тревога. Нет, он не позволит причинить ей какой-либо вред, ни сейчас, ни после! Гладкий лоб его покрылся морщинками, брови сдвинулись к переносице, а в глазах загорелась решимость. Девушка вздрогнула и отшатнулась. Тело мужа скрючила жестокая судорога.

Он быстро скатился с кровати и, судорожно натягивая на себя одежду, лихорадочно зашептал:

– Меня предали… Они нашли меня… Здесь оставаться опасно… Я уведу их. – грозной скалой он навис над трясущейся девушкой. Влажными ладонями обхватил её щёки и уставился прямо в глаза. Онемев от ужаса, она наблюдала, как радужка его единственного и такого родного глаза густо покраснела, а зрачок вытянулся в узкую щелку. Ладони на её лице огрубели и покрылись мягкими влажными волосками. Пальцы удлинились и заострились кинжальными когтями. Удерживать жену ему стало неудобно, и он выпустил женщину, но та даже не двинулась. Каменным изваянием застыла она посреди смятой постели, следя безумным взглядом за страшными метаморфозами.

– Прости! – прорычало создание, бывшее когда-то её любимым супругом. В вытянутой уродливой морде, усеянной частой щебёнкой зубов, и треугольной голове с заострившимися подвижными ушами уже нельзя было узнать её Вика, нежного и трепетного, некогда весёлого балагура. Девушка всхлипнула. Окинув любимую долгим прощальным взглядом, существо горестно взвыло и, одним прыжком оказавшись в тесной для могучего существа прихожей, выскочило за дверь.

Ещё долго сидела оторопевшая молодая жена, вперив пустой взгляд в тёмный коридор, где исчезло чудовище: «Это всё сон… Это не правда… Я просто спятила…» – калейдоскопом скакали и путались мысли в голове. Заломив тонкие руки, она безвольно рухнула в стылые объятия охладевшего ложа и обречённо разрыдалась.

Глава первая

Когда я был маленьким, мама называла меня по-разному: «малыш», «зайчик» или «чертёнок», когда я особенно баловался. Одноклассники дразнили совсем другими словами: «псих», «дебил», «придурок». В психушке же я просто был пациентом номер…, а теперь…

Теперь я полноценный гражданин, хотя имя Генрих, которое указано во всех моих справках и новых документах, мне ни о чём ни говорит. Почему Генрих и где мои старые документы – тайна, покрытая мраком. Тайна, которую моя несчастная мать унесла с собой в могилу.

Сейчас-то я уже знаю, кто я такой и что значу для этого мира, но тогда… Полоумный, отвергнутый всеми мальчишка с острым лезвием в кулаке, я ещё совсем не подозревал о своем предназначении. Тупо глядя на зияющие порезы вдоль тонких запястий, на чёрную тягучую жидкость, мало чем напоминающую кровь, я всё ещё думал: «Кто же я? Что же я!» В сверкающей белоснежной ванне, густо заляпанной чёрным, под горячими струями воды я всё ещё пытался заставить кровь течь из ужасных порезов, но всё было напрасно. Даже это мне оказалось не по силам. Капли быстро густели, сворачиваясь, а порезы неумолимо затягивались прямо у меня на глазах. «Да что же это, в самом-то деле?» – шептал я злобно, продолжая увечить зажившие раны, когда наконец-то примчалась скорая по вызову матери. Помню скорбь и ужас в её печальных глазах, без кровинки поджатые тонкие губы и удивлённые взгляды докторов, их недоумевающие перешёптывания. Затем были иглы, болючие уколы, и разум мой, казалось, помутился окончательно, так как дальнейшее помню урывками. Высокий забор, психиатрическая клиника, белые мягкие стены, заискивающе лживые лица, глупые нелепые вопросы, мокрые грустные глаза матери и бесконечные гирлянды желтоватых капельниц. Мама, такая родная и до невозможности далёкая, она что-то всё порывалась сказать, объяснить про отца. Что-то связанное с лесом, луной, но я так и не понял, хотя улыбался ей и кивал. Мне всё чудилось, что я сплю и вокруг всё лишь сон, плод моего больного воображения. Больница, врачи, мать, её сухой шёпот, напоминающий скрежет зубов; пронизанный запахом затхлой травы, гниющей листвы, обглоданных ломких костей и дикой пляской волков под заунывный вой одноглазого чудища. И этот чудовищный один-единственный глаз, как злобное бельмо кровавой луны, заглядывал в самую душу. Прожигал насквозь, копошился клубками червей, выворачивал наизнанку моё незнакомое Я. И тело отзывалось на зов, трепетало в предвкушении чего-то прекрасного, всеобъемлющего и безумного. Я рвался, рычал, разрывая некрепкие путы, и снова были врачи, куча крепких ремней и колючие иглы горячих уколов.

Но я знал, что всё это лишь бред моего болезненного состояния, лишь краткий миг жуткого сна, а когда я проснусь, вновь воцарится гнетущее однообразие. Так пролетали первые дни, пока всё вдруг не закончилось.

Проснулся я в белой и чистой палате. Один и не привязан к хрустящей кровати. В душе наконец-то воцарился покой. Весь день был один. Спокоен и беспечен. Делал, что хотел и как хотел. Никто не колол меня иглами, не задавал глупых вопросов, не заглядывал пытливо в глаза. Я был свободен в своем тесном уютном мирке, доволен и счастлив. Затем лязгнула дверь и вошёл пожилой и седеющий мужчина в белом халате. Он долго смотрел на меня и молчал. Под его внимательным колким взглядом я заметно занервничал, и тогда он сказал, что моя мать умерла и ему очень жаль. Жаль? Чёрта с два! Я смотрел в его холодные и лживые глаза и видел в них отражение безразличной души. Пустота и ледяное спокойствие царили там, а он всё стоял и смотрел, а может быть, ждал? Чего, что я кинусь в рыданьях к нему на шею? Что буду кричать, головой биться о стену? Дам повод ему позлорадствовать и снова начать изучать меня? Нет, я не дурак! Стиснув зубы, я молча стоял и смотрел в глаза его хитрые. Только чего стоило мне это спокойствие! В душе будто бурлили, сжигая, котлы адских мук. Моя бедная милая мама! Никогда она больше не улыбнется мне, не обнимет родное дитя, не услышу я ласковый шёпот, не коснусь рукой гладких волос. Теперь я остался один в целом мире озлобленных тварей.

Доктор остался мной недоволен. Ушёл он раздосадованный, мрачнее тучи, нервно дёргая мочку уха, и вновь я остался один. Теперь можно расслабиться и оплакать несчастную мать. Потом были похороны, я плохо запомнил дальнейшее. В голове помутилось, я всё же больной. Помню двух санитаров угрюмых, рыданье соседей, скулящих и воющих псов вдоль дороги – никто их не смел прогонять. Лоснящийся жирный священник, а в узком дешёвом гробу навеки уснувшая мать. Помню, как пытался взять её за руку, но холодные белые пальцы всё время выскальзывали из моих дрожащих ладоней. Потом помню, как она стояла вдалеке и тихонько качала головой, я её видел, кричал, звал, но она лишь печально смотрела, а глаза были грустные-грустные. Потом она мне улыбнулась на прощанье и, отвернувшись, побрела в лес, наверное, к отцу. А я всё кричал и пытался догнать её, но санитары не видели маму и не пускали. Я помню, как жар поднимался в груди и ломило в зубах, я орал на них, колотил кулаками и плакал. А слёзы были алые, как кровь. Люди вокруг тоже качали головами, шептались и жалели несчастного сироту. Они тоже не видели мать и думали, что я сумасшедший, а я всё звал и плакал, и вместе со мной скулили собаки, они меня понимали, потому что тоже видели мать и провожали её до леса.

Промчались годы.

18 лет, такой возраст, когда юный организм перестраивается, перерождается в того, кем изначально был рождён.

Глава вторая

Прежде всего я хочу, чтобы вы знали, что я сумасшедший. То есть я был сумасшедшим, но, как мне кажется, моё состояние до лечения в психушке и после него ни капли не изменилось. В действительности же, собрав консилиум и долго совещавшись, врачи признали меня вполне здоровым индивидуумом и безжалостно вышвырнули вон из привычного рая раскрепощённости, детской наивности, кайфа и транквилизаторов. Сказать, что я был немного растерян, это ничего не сказать. Да что уж там, я был просто в ужасе, попав из-под опеки симпатичных сестричек прямо в ад жёсткого мира, где правит бал хаос, беззаконие, нужда и, как я позже узнал, дикий первобытный ужас. В реальном мире, вне стен привычной психушки, каждый был сам за себя, и я, вчерашний сумасшедший, просто не вписывался в общую разляпистую картину греховного бытия. Боязливо балансируя на узкой колеблющейся грани, я не решался пересилить себя и сделать шаг, один-единственный шаг, и раствориться в суетливом хаосе людского потока, бурлящего безумного существования. Я был один. Один среди толпы. Отверженный и несчастный, вмиг выброшенный на обочину привычного мира, предоставленный отныне самому себе. Вы представляете, какой это ужас?!

Пардон, я немного отвлёкся от темы…

Это случилось поздней осенью. Признаться, больше всего я люблю именно эту пору. Повсюду царит сумеречное превосходство. Краски неяркие и печальные, кое-где ещё сохранились небольшие островки былой зелени среди поникшей вязкой пакли, прибитой первым морозцем. Солнце не прониклось осенней печалью и всё ещё ярким пятном щедро сияет на небе, щедро раздаривая уже обманчивое тепло, играя в догонялки лучами и нещадно ослепляя глаза.

Мы, то есть я и моя собака, каждое утро выбирались на прогулку. Всегда, это когда Дружку всё-таки удавалось поднять меня, вопящего и брыкающегося, с единственного желанного места в квартире – кровати, и вытащить из блаженного тепла в неприветливый мир. Пёс мой не то чтобы очень породистый, понамешано у него всякого, поэтому он больше смахивал на приземистую лохматую козу, чем на собаку, но я всё равно его нежно любил. Честно сказать, он мой единственный верный друг, не предавший и не бросивший меня, как все остальные. Один Бог, если он есть, знает, как тяжело и тоскливо было Дружку прозябать в голодном одиночестве, сиротливо мыкаясь по подворотням, пока его горе-хозяин, то есть Я, добросовестно отбывал свой заслуженный срок в серых застенках психушки, страдая от душевных мук и беззаветно нежась в лучах государственной опеки. Хорошо ещё, что своей волосатой рукой то самое государство не оттяпало единственное мамино наследство – маленькую квартирку на окраине Курска. Так вот…

Живу я недалеко от лесополосы, куда местные жители имеют обыкновение выбрасывать всякий хлам и пищевые отходы. И, в основном, лохматый друг мой столуется именно здесь, на едко пахнущих обильных мусорных кучах. Надо признаться, что и мне подфартило раз, нашёл там прекрасный пиджак. Почистил, пришил кое-как воротник, пуговицы, оторвал лишний карман, и готово! До сих пор ношу, хоть и поистрепался немного. Из-за этого злополучного пиджака всё и случилось. Мечтал я к нему и штаны подобрать, всю помойку облазил, да всё не везло как-то. То размерчик не мой, то фасон не годится, а тут смотрю, было это, как сейчас помню, шестнадцатого ноября, пёсиль мой вцепился во что-то и тащит, старается, да рычит так, уши прижал. Я поначалу обрадовался, ну наконец что-то дельное, думаю. Кинулся помогать ему, кучу разворошил, помню банки, бутылки, обёртки от конфет ещё были, красивые такие, яркие, Тампакс использованный, корки арбузные, почти целая и очень вкусная груша. Последняя особенно порадовала, подумал ещё: во люди с жиру бесятся, такую выкинуть,. Детская книжка, картонка какая-то, грязный ботинок. Я потянул за него, там – нога, за ногой – тело… Господи! Ну и угораздило же меня – старуха!

Струхнул я тогда не по-детски. В глазах потемнело, по коже мурашки, всё закружилось: платок окровавленный, белые тонкие пальцы, разорванная юбка цветастая и кровь, всюду кровь, как же я раньше этого не заметил? На юбке – кровь, на мусоре – кровь, на земле – кровь, на моих руках – кровь. В глазах, на одежде, на собаке. В ушах зашумело, взгляд затуманили радужные круги, красивые такие, красочные, я пошатнулся и упал. Когда очнулся, не знаю, уже начинало смеркаться. Растерянно огляделся и всё вспомнил. Бабка рядом лежит, а Дружка нет. Поднялся с трудом на ноги, голова всё ещё кружилась, по телу скакали мурашки, а руки дрожали, как после похмелья. Избегая смотреть на труп, я принялся звать пса. Искал, кричал ему, пока не охрип, до темноты, до изнеможения, но всё напрасно, его нигде нет, вот беда. Не помню, как добрался до дома. Всего трясет, лихорадит, нервы, как струны, натянуты, того и гляди, лопнут. Губы дрожат, побледнели, глаза жжёт от слёз, уж больно дорог мне пёс. В груди стало тесно внезапно, и телу стало тесно в кровавой одежде. Я спешно побросал вещи в ванную, сам сел на краешек и разревелся. Ревел так, как с детства не плакал, но тогда была рядом мама, а теперь я остался один, совсем один на всём белом свете.

Глава третья

– Да вот здесь я шёл, а тут лежала она. В глазах безумие, оскал, я её только чуть подвинул, а изо рта кровь фонтаном. Она ещё что-то хрипела, какие-то слова странные… Или не хрипела, не помню я, без чувств был.

Голос мой дрожал, руки тряслись, мысли путались, метались, хаотично перескакивали друг через друга и неслись неугомонно вперёд…туда, в никуда, прежде чем я успевал уловить их и осмыслить. Честно сказать, я до сих пор так и не пришёл в себя от кошмарного дня и одинокой потерянной ночи без Дружка, моего любимого пса, а тут ещё эта бабка.

Неприветливые хмурые люди в милицейской форме упрямо копошились в мусоре. «Мусор в мусоре», – непроизвольно ёкнуло в голове, и я поспешил отвернуться, чтобы никто не разглядел мою глупую лыбу. Тут же я вспомнил Дружка, и глаза вновь заволокло пеленой, а улыбка сама собой растворилась. Я нехотя огляделся. Тут теперь трудно было что-то узнать, за ночь выпал долгожданный первый снег. Чисто всё, девственно, хотя мы уже успели изрядно натоптать, всё же чарующий аромат зимней свежести волновал в жилах кровь, щекотал волоски в носу, будоражил чувственность и воображение. Треск голых веток над головой вывел меня из задумчивости, и в нос тут же ударил едкий запах советской «Примы», грубо и хлёстко швырнул с небес на землю, прямо в безжалостные корявые руки суровой действительности.

«Нет, этот мир вовсе не для меня!» – в который раз пронеслось в голове, и на душе стало так грустно, так тоскливо, что хоть волком вой.

Участковый наш невысокий, плотный, лицо доброе-доброе, круглое, потное, несмотря на ноябрьскую стужу, и форма ему к лицу. А глазки такие маленькие, цепкие, но холодные и пустые, прямо как у врача из психушки. И вопросы такие же глупые. Но что не понятно-то? Изнемогая от личного горя, усталости и бюрократической тупости, я в третий раз пересказываю события вчерашнего вечера. И тут слышу сзади экспертное мнение.

– Умерла дня два назад. Точно покажет экспертиза. Множественные рваные раны. Вот, на горле, похоже, причина смерти. Кажется, укус, но размер челюстей неординарный. Как у медведя. Откуда медведь тут, в черте города? Эксперты точнее определят. Н-да…

Я тихонько прислушиваюсь, меня мелко потряхивает, всё-таки холодно, а я в пиджаке. Да-да, в том самом, выбросить бы его, да только жаль, и так и без собаки остался, и без штанов. Горели б они… Да поздно уж. А следак с участковым всё шепчутся, оказывается, таких жертв уже в городе много. Женщину, скорее всего, избивали в другом месте, затем выкинули умирать на помойку, мусором закидали, думали, не найдут, а тут я… Н-да, попал. Что ж мне так не везёт, а? Как я устал, замерз и домой хочу. А ветер, как будто специально, колючие гроздья в лицо мне бросает, сыплет за шиворот, насквозь пронизывает и шепчет, хохочет мне прямо в мозг, гвозди закручивает, издевается. Дружок, мой Дружочек милый, ну где же ты?

А следователь фуражку отряхивает да анекдот какой-то рассказывает, очень смешной, наверное. Все смеются, кивают, и я смеюсь вместе со всеми. А снег вокруг кружит и падает, гордо так, величаво, с порывами ветра в догонялки играет. А я рот раскрыл, упадёт ли снежинка мне на язык? И какой на вкус первый снег, интересно. И глупо.

Глава четвёртая

Каждый сходит с ума по-своему. У всякого человека есть в голове такая маленькая тайная комнатка, дверь в которую плотно закрыта. В ней скрывается или хранится, ожидая своего звёздного часа, вся необузданная сила воображения, искажённого восприятия или, так сказать, расслабуха, отходняк мозга. У кого-то эта дверца плотно захлопнута и замкнута семью замками, у кого-то слегка приоткрыта, но держится на незримой цепочке, а есть и другие, типа меня, у кого она распахнута настежь, да еще и хлопает при каждом дуновении сквозняка в голове, заманивая своими причудливыми фантазиями и красочными иллюзиями, принимаемыми нездоровым разумом за чистую монету. Про таких обычно говорят: «Без царя в голове». Вот меня это бесит, а вы что, с царём? И где он у вас там ютится, в пустой головёнке-то? Впрочем, это я зря. Сам-то уж вылечился, как сказали врачи, отправляя меня сюда, в мир светлой и радостной жизни, любви и труда. Да… жизни я повидал уж. Особенно вчера, в лесу. Не хочу больше, пустите меня обратно, в уютную палату под нежные крылышки молодых медсестричек.

Любви у меня никогда не было, ну, кроме Дружка, естественно. А труд, то есть работа, она и в Африке работа. Да ну её, пусть негры работают, а я по натуре лентяй.

Наконец отпустили меня, это я-то слюнтяй? Это я не смогу и муху прихлопнуть? Ну это вы зря, господа! А, впрочем, ну что она, муха, мне сделала? Пусть живет, жалко, что ль.

Так, что тут у нас белеет в почтовом ящике? Ключи я давно потерял, да и не жду ничего, а тут на те… Неужто письмо? Сам не поверил, как же теперь доставать-то?

Да, пришлось повозиться. Двумя тонкими ветками усердно шкрябал по изогнутой стенке железного монстра, потихоньку продвигая наверх нежданную весточку одной и тут же подхватывая другой. Попотел я изрядно, от напряжения высовывая язык, и не зря. Вот оно, письмецо на моих мокрых ладонях, беленькое, чистенькое, правда, измятое, но не беда. Приятно смотреть, ощущать, любоваться неожиданным чудом, знать, что я всё-таки не забыт, не покинут. Всё, скорее домой, прочитать…

Солнце тусклым, размазанным по грязному небу пятном лениво глазело на землю, делая вид, что одаривает теплом или хотя бы светом убогий серый мир у своих ног. На самом же деле не несло миру совершенно ничего. Так, тусклый слепой глаз, гнойное бельмо. Ветер утих, а снежинки, упрямые хрусталики хрупкого льда, так и порхали, кружась и танцуя. Воздушной вереницей искрящего серебра они витали круговоротом, зазывая, заманивая в свой неугомонный хоровод. И на мгновенье, буквально на одну минуточку я представил себя снежинкой. Этакой воздушной и свободной вестницей зимы, морозов и счастья. А счастья ли? Снег всё падал, кружился, вместе с ним кружился и я, всем существом отдаваясь задорному, вольному чувству радостного единения, полного равновесия с природой.