99942
– Адыгейский сыр! Дело ладное, – поддержал красноносый Егорыч.
Бутылка арманьяка закончилась до того, как был подрезан тот самый сыр и открыты таинственные консервы. Оказалось: рыбные тефтели.
– Фу-ты ну-ты, не люблю рыбу, – сказал Егорыч и отправил в рот сразу две тефтели.
День близился к вечеру: сначала полз, а потом вскочил и наподдал во всю прыть.
– Дмитрич!
– Ну?
– А фуражка есть?
– Ну?
– Можно?
– Зачем тебе?
– Этого, примерить.
– Не положено.
– А где она?
– С какой целью?
– Чего?
– С какой целью интересуешься?
– Ни разу не надевал.
– Полстраны ни разу – и живут.
– Дмитрич, правда, уважь, а?
– Чёрт с тобой.
Максим сходил в спальню и принёс. По телу плыл липкий туман, несильно болело в затылке.
Егорыч водрузил фуражку на чело, выпятил по-бульдожьи челюсть, а лицо сделал таким, точно получил по нему огромной пятернёй. А потом он истошно закричал:
– Вы арестованы! Именем закона! Руки в брюки. Куда, суки?! На стену руки! Не на жопу – на стену! Не видите, суки, кто перед вами?! Мусора от простокваши отличить не можете?!
Максим едва не уронил стакан с соком. Егорыч словно вырос и помолодел, в глазах кто-то исправно работал огнивом, высекая искры величия. Сосед выглядел почти счастливым:
– Адыгейский сыр! А даёт ведь власть, реально власть даёт, – Егорыч поправил головной убор за козырёк. – Даже в макушке покалывает. Словно корону одел.
Максим покачал головой.
– Несёт тебя, аж заносит.
– Реально, Дмитрич!
– Снимай, царь, пока не свергли.
– А можно потом, этого, взять на денёк? Чтобы моя почуяла… хозяин кто в доме.
– Хозяин здесь я. Снимай. Ты и в своей кепчонке неплохо смотришься.
Егорыч нехотя снял. Фуражка на миг блеснула бриллиантами, а потом прекрасное видение бесследно исчезло.
– А ствол есть? Шмальнуть можно, сосед?
– Егорыч. Не перегибай.
– Разок, по пришельцам.
Максим глянул в окно.
– По опорке, что ли?
– Не-а. В н-небо… по тарелкам летающим. Думаешь, нет? Вот тебе, накоси!.. – Егорыч сделал недвусмысленный жест рукой. – Гавкнутся однажды с неба, типа авария, типа помогите… типа, сука, беженцы… притрутся тут, приживутся, а потом – челяк всем! Разнесут всё к едрене фене!.. И новую жизнь, этого, отгрохают: города стеклянные, автобусы летающие…
– Ларьки с пивом сверкающие.
– Ага, только не пиво, а дрянь будут продавать, что в горло не вобьёшь… им нектар, а людям отрава … унитазы прочищать…
Максим покачал головой.
– Тебе бы романы писать, Егорыч. Второсортные.
– Второй сорт – не брак. А брак – не любовь, не пожизненное. Амнистию получить сложно.
Сок закончился. В бутылке «Абсолюта» убыло на три пальца. Егорыч задрал рубашку и выковырял из пупка серый комок.
– Вот – видишь?
– Вижу что?
– Доказательство! Будущее и прошлое планеты – всё здесь, зашифровано… эт-того… закодировано…
– Тогда это бесценная улика. Положи её очень-очень осторожно в… мусорный бак.
Егорыч странно дёрнулся, посмотрел, словно впервые, на пупковый мусор, как-то осунулся, обмяк, кивнул и поплёлся искать мусорное ведро. Макса качало: внутренняя лёгкость достигла своего апогея и сделала тело слишком чувствительным к обрывкам мыслей и движений. Болел мочевой пузырь.
– А, знаешь, – сказал Максим, глядя на упавшую кепку соседа, – как твою «хулиганку» раньше называли?
– Кого?
– Кепку твою.
– Не-а. – Егорыч открывал все дверцы подряд. До поры до времени это выглядело забавно. Чем-то напоминало Максиму его самого, потерявшегося в Анином порядке.
– «Аэродром» называли, только почему не… Левее, открывал только что!
– Есть! – воскликнул Егорыч и едва не упал, бросая в ведро «будущее и прошлое планеты».
– Я в ванную. Без меня накати.
Коридорчик. Дверь. Свет. Защёлка.
Максим достал член и начал мочиться в раковину. Бледно-жёлтая, почти прозрачная струя смешивалась с льющейся из крана водой, и по мере того, как она иссякала, в Максиме росло отвращение к себе.
Предтеча этой выходки, протеста против ухода Ани, гнездилась в прошлом, пропитанном инстинктами и алкоголем.
– Что ты творишь? – спросил он у зеркала. Собственное лицо показалось ему чужим: бледное, опухшее, перекошенное. Слишком часто отражение пыталось подсунуть ему нечто другое.
Он понял, что член по-прежнему у него в руке, попытался мастурбировать, но быстро бросил эту затею.
Егорыч спал стоя на балконе, слюнявя подоконник. Максим растолкал тело.
– Про Гоба слышал?
– Чё? Кто? Дмитрич?
– Дмитрич, Дмитрич… Про астероид Гоба слышал?
– Не… а что? Упал!? Если упал, то… ик, не ас-стероид, а метеорит.
– Упал.
– Ёпт! Дмитрич! – Егорыч прижал лоб к стеклу и, помаргивая, стал сканировать сумрак на наличие горящих зданий и других отметин катастрофы. – Так, этого… не на нас? На Штаты?
– На Африку. В Намибии рухнул, – пьяно усмехнулся Максим, копаясь в пачке сигарет, раздавленной локтём Егорыча. – Давным-давно, не дёргайся. И сейчас лежит спокойно, национальный памятник, огромный кусок железа.
– А-а, – как-то разочаровано протянул Егорыч, отлипая от окна. Он напоминал недосушенного карпа.
– Работяга нашёл один с фермы одноимённой: Гоба-чего-то-там. Пахал поле, а тут, на тебе, метеорит. Лежит, отдыхает. – Максим попытался вспомнить возраст метеорита, но память о просмотренной вчера программе была скупа на цифры. По сути, он запомнил лишь одну.
– И куда его? – спросил Егорыч, протискиваясь в кухню. – На сувениры?
Цифра в голове пискнула и поспешила пригодиться:
– Ха! Такие, как ты сувенирщики, шесть тонн общипали.
– Я тут ни при чём, – на всякий случай заверил Егорыч.
– Следствие покажет, – подтрунил Максим. – Кофе будешь?
– Я бы, этого, лучше водочки.
В бутылке «Абсолюта» плескалось на дне.
– Не мешаешь? – весело сказал Максим. – Можно и водочки. Давай добьём гадину.
Он обновил рюмки, зачем-то плеснул в пустую консервную банку, потряс головой и спросил:
– Свечение видел?
Егорыч снова напрягся, его глаза слезились.
– Когда ты наливал?
– Егорыч, не тупи… я туплю, а ты не тупи. Ночью над Америкой было. По телеку, небось, только и трындят. Гастроли северного сияния.
– Группа что ль такая? Не, я попсу ни-ни…
Придонных залежей водки хватило ещё на три захода. Егорыч совсем поплыл:
– Адыгейский сыр… Я вот Атлантиду однажды покорил… на аквамобиле выехал на… на… выехал на, а приехал в… приехал я и думаю, надо искать дрова…что делать? Поспал и вроде всё нормально получилось… заработал денег на огниво, значит… а потом я натягивал резину на форель…
Максим не строил дамб на пути очередного бредопотока, исторгаемого Егорычем. Он закурил, навалился локтями на подоконник и смотрел в наползающую ночь.
«Интересно, а существуют ли антислова? – думал Максим: пьяный, зыбкий, охваченный мысленной икотой. – Может, любой бред и есть… это… анти. И что будет, если столкнуть его с логикой… со словами, наполненными смыслом? А? Рванёт!.. Только чем? Буквами? Стихами?»
– Я ловил… я фолил ровель… я ловил форель на резинку… – тянул сказ Егорыч. Открыт был только левый глаз, мутный, что бутыль с самогоном. – А потом я взошёл на ось, и тут вспомнил такую песню… – Глаз моргнул, осмотрелся. – Темно что-то здесь… вечерело… короче, напёрся я на ось земную… помнишь песню?.. Где-то на белом свете, где всегда мороз…. Трутся об ось медведы… как дальше?.. спать подо льдом стараются… спят подо льдом моря, вертится быстрей Земля-ля-ля-ля-ля-ля, вертится быстрей Земля…
Дальше говорили оба, разговор всё больше терял складность и причинно-следственную связь.
– Подлежит ликвидации! – кричал Егорыч. – Этот мир заслуживает л-ик-видации, чтобы мозги ему выбило окончательно и навсегда!
– Угомонись, мужчина.
– Я всё сказал, я тебе, ёп, говорю.
– Ты очки хочешь потерять, Егорыч?
– Нет у меня очков.
– А были? Принести?
– Захватят всех! Планета сгорит!
– Слышь ты, захватчик.
– Адыгейский сыр! Моя ушла… не дождалась.
– Придёт, куда денется.
– Вертится быстрей Земля-ля-ля-ля-ля-ля…
– Хорош вопить.
– А вдруг не придёт?! А?! Кто за мной тогда?.. Она! Она ведь! Знаешь, кто она?
– Баба твоя.
– Бабы зло… от них всё там, этого… Знаешь, кто она для меня?
– Весь подъезд гадает… кто?
– Гадают они!.. Вот сам… ик!.. скажи – кто?!
– Ангел.
– Сука! Нет ангелов!
– А за суку, Егорыч… где моя фуражка?
– Успокойся, ты чё ёп. Слышь, слышь… без рук… ты не прав, ты не прав, понял?
– Прав тот, на чей стороне закон, – хмельно скалился Максим.
– Ушатаю его…
– Его?
– Главное, чтобы на душе было ласково… Ты с парашютом прыгал?
– Нет.
– Вот и я, этого, не прыгал. А кто-то прыгал. И что? Выёживаться будет? Пусть попробует!
– Пусть.
– А хрен ли ты, этого, не хочешь… О! Средиземное море скоро расплющит! Слыхал?
– Друзья, Егорыч, друзья… вот где обидно… Разбежались мы все как-то, отдалились… Звонить почти перестали, а когда наберут, то телефон украденный пробей, то товарищу пособи… Хрен встретишься… да и сам… сам походу виноват…
«Зачем я пью с Егорычем? Зачем говорю всё это? Чтобы на его фоне выглядеть менее мерзко?» Мысли дрожали в голове Максима натянутыми струнами и рвались.
– Пойду я уже… Дмитрич?
– А? Да, да… и я… то есть спать…
– Спасибо, этого, за… гостеприме… гостьпром…
– Ага…
Вероятно, этот день мог сложиться по-другому: в других пьяных декорациях и диалоговой начинкой. Закончиться, так уж точно. Если бы боль одиночества не звучала так сильно, не желая рваться, как струны других мыслей. Если бы на полу не стояли эти чёртовы фотографии с улыбающейся Аней. Если бы дверца бара была закрыта, а бутылка «Метаксы», красуясь в авангарде, не кричала сорокаградусной тональностью: «Максим! Давай сюда, поболтаем о былых временах. О верных друзьях, божественно вкусном пиве и понятливых подругах. О призраках забытья и демонах счастья».
А может, второй вечер и ночь без Ани не имела другого финала.
Максим взглянул на закрывшуюся за Егорычем дверь и шагнул к бару.
От первого глотка он задохнулся, словно это был первый глоток за всю субботу, и подумал: дальше будет легче, дальше всегда легче. Второй принёс приступ тошноты, краткий и трусливый, а следом организм приноровился, включил музыку и центральное отопление.
Блики на бутылках стали пыткой… холодом, ощущением колоссальных потерь и немилосердных наград.
Янтарь набросился…
Синий запел…
Тёмно-коричневый пошёл рябью и растёкся, словно потерявшее берега озеро…
Осязание сменил вкус. Стекло бутылки было солёным, пот на лице казался сладким на ощупь, пол под ногами окатывал приступами тошноты.
Максим чувствовал комнату, но ощущения фильтровались нервной системой, в которой случилось короткое замыкание.
– Опять пьёшь? – внезапно раздался за спиной голос Ани. Звук ошпарил шею.
– Не опять, а снова, – сказал Максим, не оборачиваясь. Язык сделался послушным и уже не заплетался. Слова вылетали золотыми искорками.
– Извини, что лишала тебя этой радости.
– Это неправда. Ты делала меня лучше.
– Ты не хотел быть лучше.
– Я не мог… а, может, ты и права. Изменения – кто сказал, что они ведут к лучшему? Мой отец хотел что-то изменить, для своей семьи, для меня и мамы… К чему это привело?
И вновь страх, вкус лайма, стужа пальцев и ваниль дыхания.
– Ты говоришь о работе. Ему не повезло с новой работой. Случайность. Но он хотел для вас большего, а ты для нас – нет.
– Ты ушла. К чему теперь эти разговоры?
– Ты лжёшь, Максим. Просто тебе так проще. Не надо ничего делать.
– Я делаю. Пью.
Максим больше не мог слышать её голос – он ослеплял. Бутылка по-прежнему звала голосами несделанных глотков. А Аня – пускай смотрит. Он задержал дыхание, приложил горлышко к губам, так, что клацнуло о зубы, и начал пить. Упрямо и безнадёжно, словно желая разделаться с выпивкой как можно быстрее. Это походило на неконтролируемый плач. И когда он закончился, а Максим, пошатнувшись, повернулся к дивану, Аня исчезла.
Разумеется.
5
Воскресенье началось в обед. Контрастным душем, сипящими ругательствами, аспирином, робкими попытками прибраться, бульоном из кубиков и литрами чая.
Максим ощущал себя до тошноты слабым и неуклюжим: кости – тяжёлые и вибрирующие, мышцы – вялые и ноющие. Наверное, так чувствует себя избежавшая духовки отбивная: запечь – не запекли, но отбили и замариновали на славу.
Несколько раз звонили с работы: Паша Кикоть искал с кем махнуться вторничным дежурством, начальник объявил, что через две недели организует баню – юбилей, Светка Камалина спрашивала о подарке шефу, хотя всё было куплено давным-давно. В перерывах между телефонными разговорами и приступами вязкого полусна Максим копался в выгребной яме Интернета. И недоумевал – куда всё делось? И сверкающая палитра, разлитая в ночном небе Штатов, и всеобщая эйфория, и споры по этому поводу.
Ответ нашёлся довольно быстро.
Обман. Дезинформация. Не было никакого свечения позапрошлой ночью, и уж тем более столь щедрого на спецэффекты. Никакого сияния… вернее, сияние имелось, но совсем не то и совсем не тогда.
Правда, как часто случается, лежала посредине, без надгробного камня. Но её вечный удел – всплывать, удел незавидный, хотя бы потому, что снова приходится нырять.
Вчерашние информационные утопленники оказались лже-новостями, умелой атакой на сайты сотни умельцев. Из краткосрочного сияния сварганили сетевой флешмоб.
Голубовато-белое свечение длилось над Америкой всего несколько секунд, причём, небо моргнуло не вчера, а год назад. Зачем раздувать краткосрочную вспышку в обман такого масштаба, творить фальшивое светопреставление? Отметить подобным образом годовщину? Хотя, почему нет? Раздуваем ведь ценность своих никчёмных жизней до размеров вселенной…
Грёбаный шведский стол интернетовских новостей. Как писал Станислав Ежи Лец: «Сложнее всего с правдой в те времена, когда всё может оказаться правдой».
Максим посмотрел на чёрный прямоугольник ТВ-панели (если бы не «просроченное» кабельное, возможно, он не пополнил бы списки обманутых), затем перевёл взгляд на монитор.
Интернет был пуст от фальшивого трансцендентального сияния. Опомнились – вычистили, что смогли. Остались крошки. И кипело приготовление к новой трапезе – вовсю обсуждалась годовщина необычного свечения в небе над Америкой, а также сам информационный флешмоб.
Как иначе?..
Рухнувший метеорит – даже выдуманный – поднимает в воздух кучу пыли.
ХОДЖС
Когда перемены вдруг всё-таки доходят до сознания, они всегда неожиданны.
Стивен Кинг, «Туман»
1Лифт пришлось ждать долго. Автоматизированный мерзавец катался, как сообщали цифры на электронном табло, между первым и третьим этажом, не желая совершить небольшой рывок вверх. Видимо, кто-то солидно отоварился стройматериалами или по одному спускал деток на променад, не рискуя всем выводком сразу. Проще было плюнуть и воспользоваться услугами лестницы – благо эшеровских пространственных парадоксов6 за ней не замечалось, – но Максим продолжал пялиться на сменяющие друг друга числа, словно желая продемонстрировать разбитному утру понедельника свою дюжую выдержку и не менее сильную лень. Делать лишние движения не хотелось. Даже несмотря на относительную трезвость вчерашнего дня – «лечебное» пиво не в счёт.
В шахте пиликнуло, и двери медленно открылись.
– Вам вниз? – спросил мужчина в строительной робе, лицо которого шелушилось от чрезмерного загара.
– Вниз, – подтвердил Максим.
– А мне вверх.
– Ничего, проедусь за компанию.
Тронулись.
– Что, прочистили вонючку, – сказал строитель, поводя носом. – И года не прошло.
– И точно, – тоже принюхавшись, удивился Максим, все эти дни даже не вспоминающий о проблеме мусоропровода… о проблеме из прошлой жизни.
Разумеется, строителю приспичило на верхний этаж. Максим терпеливо вынес и это испытание. Спускаясь, он поставил последнюю сигарету на то, что кабина лифта сделает внеплановую остановку и пополнится обществом Егорыча, совершающего паломничество к почтовому ящику, но попутчиков не оказалось. И на том спасибо.
Он вышел из подъезда, катая между пальцами не сработавшую ставку, достал зажигалку, сунул фильтр в зубы, чертыхнулся, когда из размятой сигареты сыпанул табак, переломил тщедушное тельце и швырнул в мусорную урну. Не попал. Снова чертыхнувшись, Максим поднял мусор и направил по назначению: двухочковый бросок с зависанием над кольцом.
На другой стороне подъездной дорожки за проволочным забором холмился битый бетон. Когда-то здесь пыхтел небольшой металлообрабатывающий цех, потом квартировали продуктовые склады, затем пришло время экскаваторов и зычных команд: «Вали нахрен эту стену!.. Да не эту, дебил!» Один из демонов разрушения, перекрыв гусеницами узкую траншею, спал с низко опущенной головой гидромолота, почти касаясь зубилом обломков старого фундамента. Убаюканный сытостью механический стервятник. В ста метрах левее прорастали стены будущей парковки, над которыми высились три башенных крана. Неподвижность поворотных частей жёлтых громадин будила ассоциации с провалившимся нашествием марсиан. Роман Уэллса Максим помнил лишь на уровне аннотации, а вот одна из иллюстраций врезалась в память – возвышающиеся над землёй гиганты, мёртвые, но величественные.
Человек не мог по-другому: создавал новое, не разрушив до конца старое. Делал ремонт, строил отношения, управлял страной… Старое, приговорённое к забвению, и новое, запрограммированное на будущее, но ещё не доведённое до ума, соприкасались на территории стройки, как подростки из семей с разным социальным статусом. Родители противились этой дружбе, но за пределами квартир теряли свою власть. Богача и нищего соединял мир между прошлым и будущим, мир строительной площадки.
Цилиндр энергоприёмника целился в раскалённое небо. «Огромный, собака, – в который раз подумал Максим, – похоже, накопитель и распределитель в одном флаконе, всю будущую инфраструктуру на него повесят». Джоуль-модем смонтировали первым делом, чтобы кормить агенты-ресиверы кранов, экскаваторов и прочей техники, – своеобразная полевая, а, вернее, строительная кухня.
Максим сбежал по пандусу, достал брелок и уже собирался открыть припаркованный под окном «Форд», когда увидел «декор» кузова, появившийся за запойные выходные.
– Твою мать!
От водительской двери до задней фары ползла уродливая царапина. Глубокая рана – до грунта и металла, – в сравнении с которой метка от гвоздя выглядела бы предупреждающим покраснением. Подобный след оставляет большой ключ или стамеска. Максим легко мог представить даже ублюдка, проходящего мимо автомобиля с зажатым в руке карманным плугом.
Ему послышался чей-то смех, высокий, как стрела башенного крана, и наглый, как разрушающий скрежет металла о металл. Максим обернулся, яростно глянув на окна панельной семнадцатиэтажки. Большинство окон прикрывали веки штор, жалюзи или застрявшее в стеклопакетах солнца. На лоджии третьего этажа цвела светолюбивая герань (пеларгония… Аня всегда называла растения «ботаническими», а не обиходными названиями). Палящие лучи рассеивались сквозь пыльное стекло и падали на неприхотливое растение. Рядом, устроившись в украшенном декоративной сеткой горшке, позировал каланхоэ. В соседнем окне виднелась пышная крона драцены, драконова дерева.
Максим нашёл глазами окна своей квартиры, потоптался в пустоте над невидимыми с улицы подоконниками и неожиданно для себя понял, что Аня забрала все комнатные цветы. Из гостиной и из спальни. Воздух в лёгких сделался колючим. Интересно, а кто помогал ей выносить и вывозить всю эту домашнюю «клумбу»? Да и многочисленные шмотки, шкатулки… Впервые коснувшись технической стороны ухода Ани, Максим постарался подавить мысль о таинственном грузчике, а когда не получилось, попробовал другой способ – повернулся к поцарапанной машине. Переключился с одной злости на другую.
Клин клином. Яд ядом.
Помогло.
Кто мог сделать подобное?
Да кто угодно. От вечно недовольных соседей («Ксивой только махать мент может, да развалюху свою бензиновую кидать, где попало, что не выехать», – информировал о недовольстве подъезда остроухий Егорыч) до перманентно вандальной шпаны. Максим вспомнил, как наблюдал с балкона за девушкой соседа снизу, которая, усевшись на капоте, выводила ножом: «Чмо ненавижу!».
– Чмо… – тяжело сказал Максим, на глазные яблоки давило изнутри.
Двери «Форда» кровоточили крошками краски, сочились сукровицей шпаклёвки, призывая влагу усугубить мучения. Паста и маскирующий карандаш были здесь бессильны. Чёрт с ним, потом… всё потом…
Он открыл дверь, сел в сохранивший ночную прохладу салон и снял с лобового стекла солнцезащитную шторку. Через несколько секунд двигатель ожил и принялся сотрясать двухдневное оцепенение.
На пути к Волоколамскому шоссе, соединяющему Красногорск с Москвой, лежала насмешка над автомобильной дорогой – вертлявое недоразумение из асфальта, щебня и песка, щедро испещрённое колдобинами. У бетонного забора строительного рынка Максим сбавил скорость до черепашьей и провёл «Форд» мимо торчащей Г-образной трубы. Водопроводную закорючку воткнули в канализационную решётку на дне глубокой рытвины, которую часто заполняла вода, скрывая ловушку (если не считать всю дорогу сплошной ловушкой). Ржавую решётку расщепила пополам трещина, на трубе предупреждающе болтались голубой и розовый куски ткани, повязанные по обе сторону ржавого вентиля, точно шейные платки. Дождя давно не было, снега в обозримом будущем не предвиделось, но металлическое пугало продолжало нести вахту. Предупреждая об очевидном.
– На Москву, – по-наполеоновски сказал Максим, как делал почти каждое рабочее утро на выезде из Павшинской поймы, но шутка не показалась смешной, даже своей избитостью.
2
Дуб-долгожитель, четверть тысячелетия смотрящий на творящееся вокруг безобразие, приблизился по правой стороне, проплыл мимо и какое-то время жил в зеркале заднего вида, уменьшаясь, уменьшаясь, уменьшаясь. Максим урывками следил за размерными метаморфозами природного памятника.
В дороге его занимали далёкие от расследования или расставания с Аней мысли. Обычные путевые думы не очень свежего водителя, лейтмотивом которых было: «лишь бы никто не остановил». Понятно, что отболтается, но зачем лишний раз объяснять инспектору, что он – Дюзов – тоже сотрудник, что они коллеги, что завтра, возможно, встретятся при других обстоятельствах… Максим вспомнил старшего летёху Коляна Штульда, утренняя похмельность которого, точнее, фирменный способ её маскировки, вошёл в следственный фольклор – Штульд всегда держал наготове обычную сигарету (с электронной такой фокус не канал) и как только его тормозили, принимался пыхтеть паровозом, а если не помогало, тянулся за удостоверением. Да, всё решаемо, но всегда найдётся принципиальный, честный от изгиба фуражки до кончика жезла, и тогда это исцарапанное утро испортится окончательно.
Прежде чем наведаться в ИИКМ (Исследовательский Институт Квантового Моделирования), где должны были восстановить кабинет пропавшего профессора, Максим заехал в управление: отметиться на утренней «пятиминутке» и прихватить выездную папку.
Медлительный шлагбаум и сонный кивок вахтенного пропустили на асфальтированную дорожку, ведущую прямиком к главному зданию. На парковке для личного транспорта нашлось место рядом с электромобилем заместителя начальника следственного управления. Максим пристроил ущербный в таком соседстве «Форд» справа от аквамаринового «мерса» руководителя и вышел под текущее истомой небо. Редкие облачка казались размякшими гренками, которые кто-то высыпал в огромную порцию бульона; желток солнца почти погрузился в наваристую снедь.
Перед ступеньками входа стояла бензиновая «таблетка» (автопарк Следственного комитета обновлялся не так стремительно, как модельный ряд начальствующего состава), водитель «уазика» пялился в навигатор, где ребристый Брюс Ли вешал люлей направо и налево, не смущаясь отсутствия звука. Под навигатором на клейком коврике лежала рекламная брошюра с логотипом «Р-К» («Ретро-Классика») и пятном от одноразовой флешки – такие «пробники» недавно раздавали по всей Москве в рамках международного фестиваля ретро-кино, посвящённого картинам о боевых искусствах.
– «Пьяный мастер»? – шутливо спросил Максим.
– Почему пьяный? Кто пьяный? – искренне удивился водитель. – Это Джеки Чан пьяный, а Брюс Ли трезвый.
– Мастерство не пропьёшь.
Очередная попытка схохмить отскочила от водителя, как сухой горох.