Чернобыль. История катастрофы

«На Чернобыльской АЭС была серия эксплуатационных нарушений[525]. 4-й энергоблок отключился в 1:20. Было сообщение о пожаре – в главном зале и в турбинном зале на 4-м блоке. Мы потеряли связь со станцией».

Скляров немедленно позвонил председателю Совета министров Украины Ляшко[526]. Выслушав новость, Александр Ляшко приказал Склярову звонить Щербицкому. Первый секретарь Центрального комитета Компартии Украины, глава республики и ветеран Политбюро Владимир Щербицкий был сторонником жесткой линии в партии – 68-летний приятель Брежнева не испытывал симпатий к реформам Горбачева. Уехав за город, где он держал любимую голубятню, глава Украины распорядился не беспокоить его на выходных, и охранник на даче, отвечавший на звонок, отказался будить босса. Скляров еще раз перезвонил Ляшко, объяснил ситуацию. Через пять минут Щербицкий был на линии, все еще полусонный.

«Что случилось?» – пробормотал первый секретарь.

Первые тревожное звонки раздались в московских министерствах меньше чем через 30 минут после взрыва. По закрытым линиям ВЧ-связи звонили в Министерство энергетики СССР, Третье главное управление Министерства здравоохранения и в Генеральный штаб Министерства обороны. Ожили многие щупальца централизованного государства. Глава республиканского МВД оповестил местные управления КГБ, гражданской обороны, Генеральной прокуратуры и свое непосредственное начальство в Москве[527].

Борис Прушинский – главный инженер «Союзатомэнерго», управления атомной энергии Министерства энергетики СССР, и глава ОПАС, недавно организованной группы, созданной для оказания экстренной помощи при авариях на атомных станциях, – спал в своей постели, когда его поднял звонок дежурной. Она сообщила ему об аварии на 4-м блоке Чернобыльской станции. Затем передала кодовый сигнал, обозначавший серьезность происшествия: «Один, два, три, четыре»[528]. Прушинский, который еще не до конца пришел в себя, пытался вспомнить, что означают эти цифры: местная или общая авария? Пожар? Радиация? С жертвами или без? Бесполезно. Он потерял терпение.

«Нормально скажи, – потребовал он. – Что случилось?»

На часах было 1:50.

В 2:20 звонок дежурного по Министерству обороны разбудил маршала Сергея Ахромеева, начальника Генерального штаба Советской армии[529]. Произошел взрыв на Чернобыльской АЭС, возможен выброс радионуклидов в атмосферу – но точно никто ничего не знает. Ахромеев приказал дежурному офицеру собрать больше информации и срочно созвать совещание в Генштабе. Когда час спустя он прибыл туда, никаких новых подробностей не появилось. Тем не менее Ахромеев начал отдавать приказы.

Глава войск гражданской обороны – структуры Министерства обороны СССР, ответственной за защиту гражданских лиц в случае стихийного бедствия, ядерной войны или химической атаки, – был в командировке во Львове, на Западной Украине[530]. Маршал отыскал его по телефону и приказал немедленно развернуть дислоцированное в Киеве подразделение радиационной разведки. Затем поднял по тревоге специальную армейскую бригаду и организовал переброску людей и оборудования в Чернобыль по воздуху. Когда Ахромеев вылетел из Москвы, чтобы лично возглавить операцию, генерал-полковник Борис Иванов, заместитель командующего войсками гражданской обороны, уже знал о взрыве и пожаре на 4-м блоке Чернобыльской станции[531]. Он собирался развернуть свои части в соответствии с планами по защите сотрудников и населения при авариях на электростанциях. Это был сценарий, к которому его войска готовились.

Дежурная расшифровала Борису Прушинскому кодировку: максимально возможная чрезвычайная ситуация, включая общую радиационную аварию, с пожаром и взрывом. Прушинский приказал оператору соединить его со станцией. Десять минут спустя ему позвонил начальник смены ЧАЭС, но не сообщил никаких подробностей: лишь то, что реактор остановлен, к активной зоне подают воду для охлаждения; о жертвах пока неизвестно. Оставаясь на линии, начальник смены попытался связаться с 4-м блоком по селектору, но никто ему не отвечал.

Прушинский повесил трубку и немедленно дал распоряжение обзвонить и собрать на срочное совещание 18 членов группы оказания экстренной помощи – впервые за время ее существования[532]. Потом позвонил своему другу Геннадию Копчинскому, физику, который три года проработал заместителем главного инженера в Чернобыле и хорошо знал станцию и сотрудников[533]. Теперь он работал в секторе атомной энергетики ЦК КПСС. Прушинский сказал ему, что на станции случилась авария, но подробностей пока нет.

«Был какой-то взрыв. Горит четвертый блок».

Копчинский тут же позвонил своему начальнику Владимиру Марину, завсектором атомной энергетики ЦК КПСС. Было решено, что все сотрудники сектора соберутся на работе, а пока Копчинский вызвал машину, собрал чемоданчик и поехал в «Союзатомэнерго»[534]. Директор объединения уже находился в своем кабинете, в углу молча сидел офицер КГБ. Съезжавшиеся члены группы оказания экстренной помощи планировали координацию действий с другими министерствами и управлениями: Минсредмашем, Министерством здравоохранения, Госкомитетом по гидрометеорологии, который следил за погодой и состоянием окружающей среды[535].

Снова и снова они пытались дозвониться до кого-нибудь из руководителей Чернобыльской АЭС. Ответа не было.

В 3:00, когда Владимир Марин все еще был дома, его телефон зазвонил во второй раз[536]. Звонил Виктор Брюханов из бункера под станцией. Директор сказал, что на ЧАЭС случилась ужасная авария, но заверил своего начальника, что реактор цел. Марин поделился новостями с женой, быстро оделся, вызвал машину. Потом позвонил своему начальнику, а тот передал новость выше по партийной иерархии.

Рассвет вставал над Кремлем – и все больше сообщений летело по линиям ВЧ-связи между Москвой, Киевом и Чернобылем: успокаивающий доклад Брюханова о случившемся начал поступать в высшие правительственные эшелоны[537].

К 6 часам утра известие об аварии достигло министра энергетики СССР Анатолия Майорца, он позвонил домой главе Совета министров Николаю Рыжкову и сказал, что на Чернобыльской станции был пожар. Один блок выведен из эксплуатации, но ситуация под контролем: бригада экспертов уже вылетела на станцию, его заместитель по атомной энергии – опытный специалист-ядерщик – вызван из отпуска в Крыму и возглавит правительственную комиссию на месте[538]. Рыжков приказал Майорцу держать связь с бригадой экспертов и доложить, как только появится новая информация[539].

Но в «Союзатомэнерго» Георгий Копчинский и другие эксперты уже догадывались, что реальная обстановка может быть намного хуже. Они дозвонились до начальника смены на станции, тот давал бессмысленные ответы и был на грани паники. Директор управления приказал ему разыскать кого-нибудь из руководства станции и немедленно перезвонить в «Союзатомэнерго».

Первым позвонил заместитель главного инженера по науке. Он спокойно объяснил то, что знал: 4-й блок останавливали для регламентных работ, проводились электрические испытания, какие именно, он сказать не мог. Во время этих испытаний случилась авария.

Когда его спросили, как идет аварийное охлаждение активной зоны – важнейшая задача для обеспечения скорейшего ремонта и запуска реактора № 4, – спокойствие неожиданно оставило инженера.

«Там нечего охлаждать!» – крикнул он[540]. Связь оборвалась.

Сидя в своем кабинете в Киеве, министр энергетики Виталий Скляров пытался выяснить, что происходит на ЧАЭС. Получить точную информацию по телефону он не смог и отправил своего заместителя на станцию на машине[541]. Тот добирался до места два часа, в течение которых Скляров то вновь и вновь звонил на станцию, то говорил с начальством в Москве. У него сложилось впечатление, что людей в Чернобыле охватывает отчаяние. Но никто не мог точно объяснить ему, что происходит.

В 5:15 заместитель Склярова наконец позвонил. Станция еще горит, сказал он. Пожарные пытаются тушить пожар. Крыша и две стены реакторного зала обвалились, приборы не работают, запасы химически обработанной воды для охлаждения реактора заканчиваются. Скляров задал вопросы, которых до сих пор избегали все, с кем он говорил: «Каков уровень радиации? В каком состоянии реактор?» И выяснилось, что даже его подчиненный, похоже, был не способен дать прямой ответ.

«Все очень, очень плохо» – вот и все, что сказал ему заместитель.

Какая авария могла до такой степени сбить с толку специалиста?

Скляров еще раз позвонил Щербицкому и рассказал ему, что узнал.

– Виталий Федорович, – начал говорить Щербицкий, и Скляров напрягся. Если первый секретарь обращается по имени-отчеству, это плохой признак. – Тебе надо ехать туда самому.

Скляров, не имевший никакого желания вблизи осмотреть пылающую атомную станцию, пытался возражать.

– Станция подчиняется Москве. Она не наша, – сказал он.

– Станция, может, и не украинская, – ответил Щербицкий, – а земля и люди наши[542].

Директор Брюханов сидел за столом в бункере под Чернобыльской станцией. Он был потрясен, по всей видимости все еще не мог осознать масштаб катастрофы и отказывался верить данным об уровне радиации, о которых докладывал начальник штаба гражданской обороны станции. Главный инженер Фомин, который одобрил испытания турбины 4-го блока, не сообщив об этом Брюханову, казалось, был в шоке. Его командирская самоуверенность сломалась, как сухая ветка, голосом потерявшегося ребенка он вновь и вновь тихо повторял один и тот же вопрос: «Что случилось? Что случилось?»[543]

К 8 часам утра образцы, взятые инженерами отдела ядерной безопасности станции, показали наличие продуктов распада и частиц ядерного топлива на грунте и в воде вокруг ЧАЭС[544]. Это ясно свидетельствовало о разрушении ядра реактора и выбросе в атмосферу радиоактивных веществ. К 9:00 милицейские наряды в противогазах и резиновых костюмах химзащиты перекрыли подъезды к станции[545]. Возглавить управление в кризисной ситуации прибыл Владимир Маломуж, второй секретарь Киевского обкома. Он стоял рядом с Брюхановым в его кабинете на третьем этаже административного корпуса, пока директор принимал доклады начальников подразделений[546]. Начальник медсанчасти сообщил о жертвах: погибших – один, десятки пострадавших. Было понятно, что они получили огромные дозы радиации и должны были испытывать симптомы острой лучевой болезни. Однако начальник наружной дозиметрии станции, который должен был замерить уровень радиации за пределами комплекса, настаивал, что нет необходимости эвакуировать население Припяти. Воробьев, начальник штаба гражданской обороны станции, попытался перебить его, напомнить, что их долг – уведомить жителей города об аварии, но на этот раз его оборвал Маломуж.

«Сядьте, – отрезал он. – Это не вам решать»[547].

Маломуж велел Брюханову написать письменный отчет, который вчерне уже составили и к 10 часам утра принесли директору несколько сотрудников во главе с секретарем парткома[548]. В отчете кратко – на одной странице машинописного текста – описывались взрыв, разрушение крыши реакторного зала и пожар, уже полностью потушенный[549]. Тридцать четыре пожарных, принимавших участие в тушении, к утру прошли врачебный осмотр в больнице; девять получили ожоги разной степени, трое были в критическом состоянии. Один человек пропал без вести, один умер. Слово «облучение» не упоминалось. В отчете говорилось, что уровень радиации возле 4-го энергоблока достигал 1000 микрорентген в секунду – терпимые 3,6 рентгена в час. Но не пояснялось, что это верхний предел измерений использованных приборов[550]. Завершался документ заверениями, что ситуация в Припяти остается нормальной, уровень радиации продолжают замерять. Брюханов взял синюю шариковую ручку и поставил свою подпись.

К 9 часам утра в субботу, когда военно-транспортный самолет с Борисом Прушинским и его группой оказания экстренной помощи вылетал в Чернобыль с подмосковного военного аэродрома Чкаловский, председатель Совета министров Рыжков приехал на работу в Кремль[551]. Сын шахтера с угольной шахты, специалист по логистике, Рыжков был активным и успешным управленцем и быстро продвинулся на первые роли в правительстве. В свои 56 лет он был подтянут и энергичен, считался умеренным сторонником реформ Горбачева. По выходным обычно приезжал на работу немного позже, и эта суббота не стала исключением[552]. Он позвонил Анатолию Майорцу и спросил об обстановке на украинской станции.

Доклад министра энергетики был мрачным. Теперь Майорец считал, что ситуация намного серьезнее, чем он поначалу предполагал: это была отнюдь не обычная авария. Произошел взрыв на реакторе, разрушения оказались значительными, последствия трудно предсказуемыми, необходимо принимать срочные меры. Рыжков приказал Майорцу собрать вторую группу экспертов, классом выше, и немедленно вылетать с ними в Киев. «Аэрофлоту» было приказано срочно подготовить самолет. Затем, согласно обычным процедурам при серьезных авариях, Рыжков начал составлять еще одну, еще более высокопоставленную команду – правительственную комиссию. Она должна была вылететь на место и заняться ликвидацией последствий аварии. Председателем комиссии Рыжков назначил Бориса Щербину, своего лысеющего заместителя с бульдожьим лицом, ответственного за топливно-энергетическую отрасль[553]. Щербина находился за тысячу километров от Москвы, в Оренбурге, где должен был выступить перед местными нефтяниками[554]. Рыжков приказал ему немедленно возвращаться в Москву, где его ждал самолет в Киев.

В 11:00, когда вторая команда экспертов во главе с Майорцем уже была в воздухе, Рыжков подписал постановление о назначении комиссии. В нее должны были войти высокопоставленные лица из Академии наук, Курчатовского института, Генеральной прокуратуры, КГБ, Минздрава и Совета министров Украины – и как можно скорее.

Академик Валерий Легасов, первый заместитель директора Курчатовского института, проснулся, ничего не зная о событиях на Украине[555]. День начинался прекрасный, и он не мог решить, провести ли его с женой Маргаритой, отправиться ли на кафедру, которую он возглавлял в МГУ, или поехать на собрание партактива в Министерстве среднего машиностроения.

Чувство партийного долга победило – Легасов выбрал заседание. Когда он к 10:00 приехал в министерство, коллега упомянул неприятный инцидент на Чернобыльской станции. Заседание вел сам шеф Средмаша Ефим Славский. Началось обычное переливание из пустого в порожнее: пожилой человек многословно и скучно рассказывал об успехах и победах министерства и ругал горстку отдельных чинов за их ошибки. В целом все шло отлично, как всегда: все планы были выполнены, цели достигнуты. Внезапно Славский сделал паузу посреди привычного гимна во славу ядерной отрасли и заметил, что, очевидно, случилось некое происшествие на Чернобыльской атомной станции. Тут же он добавил, что станция находится в ведении коллег из Министерства энергетики. И какой бы ни была эта авария, она не остановит развитие советской ядерной энергетики.

Объявили перерыв, и Легасов пошел на второй этаж переговорить с Александром Мешковым, заместителем Славского. Тот сообщил, что они с Легасовым включены в состав Правительственной комиссии по расследованию аварии в Чернобыле. В 4 часа дня они вылетают из аэропорта Внуково. Легасов вызвал машину и поехал в Курчатовский институт. Несмотря на высокий пост в ведущей организации по ядерным исследованиям, он был химиком, а не специалистом по реакторам. Сейчас ему требовались советы эксперта.

Сын партийного функционера, Легасов был секретарем парткома Курчатовского института[556]. В 1950-х он и его жена Маргарита в составе студенческих отрядов ездили осваивать целину, растили пшеницу в Южной Сибири, и после института Легасов не устроился в теплом местечке в Москве, а поехал по распределению на Сибирский химический комбинат в Томске-7. Интеллектуал и ученый, он верил в принципы социализма и равноправное общество, управляемое образованной элитой. Легасов был умен, имел собственное мнение, а привилегированное положение позволяло ему это мнение высказывать в кругу аппаратчиков. В свободное время он писал стихи. Несмотря на прямолинейность Легасова, партийное начальство любило его, и он на удивление быстро поднимался по карьерной лестнице, получая все премии и награды, возможные для советского ученого, за исключением высшей из них – звания Героя Социалистического Труда.

Атлетического сложения, темноволосый, в очках с толстыми стеклами, Легасов приближался к пику своей карьеры и наслаждался привилегированной жизнью, положенной звездам советской науки. Он играл в теннис, катался на лыжах, плавал и много путешествовал. С супругой Маргаритой они занимали просторный особняк на обсаженной деревьями Пехотной улице неподалеку от института – они любили принимать друзей и коллег, включая его начальника Анатолия Александрова. Президенту Академии наук СССР и главе Курчатовского института было уже 83 года, он жил в нескольких кварталах от Легасова и любил заглядывать на ужин и играть в шахматы со своим заместителем. Александров часто говорил, что Легасов всегда все обдумывает на несколько ходов вперед[557]. Легасову было всего 49 лет, и, казалось, он готов занять кресло директора Курчатовского института, как только Александров отойдет от дел.

Только один человек стоял у него на пути – его ближайший сосед физик Евгений Велихов, грузный общительный человек, происходивший из семьи изобретателей и вольнодумцев[558]. Советник по науке Горбачева и заведующий теоретической лабораторией на окраине Москвы, Велихов также занимал высокий пост в администрации «Курчатника» и был соперником Легасова. Он выезжал за границу, имел хорошие связи с учеными на Западе, говорил на пристойном английском и любил носить принстонский галстук[559]. Но на Пехотной, 26, в доме Легасова он бывал редко. Когда Легасов признавался жене, что откровенная враждебность коллеги кажется ему непонятной, она отвечала: «Меньше рассказывай ему о своих успехах»[560].

Приехав в субботу в институт, Легасов не сразу нашел нужного ему специалиста – Александра Калугина, эксперта по реакторам РБМК[561]. Был выходной, но, узнав, что его вызывает Легасов, Калугин приехал со всей документацией, какую смог найти, по РБМК и станции в Чернобыле. Затем Легасов заехал домой сообщить жене о командировке, не зная, чем и как долго ему придется заниматься на ЧАЭС, и отправился в аэропорт. Погода была прекрасная, но он поехал в том же строгом костюме и дорогом кожаном плаще, которые надел утром[562].

Около 11:00, немногим более девяти часов спустя с начала кризиса, первые самолеты с экспертами из Москвы приземлились в Киевском аэропорту[563]. В группу оказания экстренной помощи при авариях на атомных станциях, возглавляемую Борисом Прушинским, входили ученые из «Союзатомэнерго» и институтов, разрабатывавших реактор и саму ЧАЭС, сотрудники КГБ и квартет специалистов из московской больницы № 6 – клиники Института биофизики Минздрава СССР, специализировавшейся на радиологических заболеваниях. Когда они приземлились, Прушинский узнал, что в Киев также прилетает правительственная комиссия[564]. Если до Политбюро в Москве и дошла какая-то дополнительная информация о серьезности аварии, то Прушинскому и его специалистам об этом не сообщили. На автобусе, в сопровождении милиции, они проехали 140 км до Чернобыльской станции. Настроение было угрюмое – они уже знали, что два человека погибли, но не знали почему. Могла ведь обвалиться крыша здания, загореться оборудование. Тем не менее они верили, что сейчас реактор безопасно остановлен и охлаждается водой, значит, жертв больше не будет.

Когда автобус подъехал к развилке между городом и атомной станцией, Прушинский увидел сотрудника милиции в маске «лепесток». Он был озадачен. Тканый респиратор «лепесток» фильтровал радиоактивные аэрозоли из атмосферы, и Прушинский не мог понять, зачем он здесь понадобился. Встретивший их в Припяти сотрудник станции заверил, что все под контролем. С облегчением Прушинский заселился в гостиницу «Полесье», восьмиэтажное здание у центральной площади, и спустился в ресторан пообедать. Выйдя на залитую солнцем террасу гостиницы, он увидел идущего ему навстречу директора Брюханова.

– В чем проблема с реактором? – спросил Прушинский.

Переживший потрясение директор Чернобыльской станции и после этого будет сообщать начальству противоречивую информацию и еще несколько часов заявлять, что реактор № 4 цел, но, видимо, в этот момент Брюханов принял горькую правду[565].

– Нет больше реактора, – сказал он.

Прушинский был ошеломлен. Он знал, что Брюханов не является экспертом-ядерщиком. Но то, что он говорил, было просто непостижимо.

– Посмотрите сами, – сказал Брюханов в отчаянии. – Сепараторы с улицы видно.

Информация из отправленного ранее письменного отчета Брюханова все еще медленно поднималась наверх по бюрократическим каналам в Москве. В полдень заместитель министра энергетики Алексей Макухин отправил в ЦК телеграмму из 17 строк, передав ободряющий прогноз Брюханова. На телеграмме был гриф «Срочно», но из общего отдела ЦК ее переправили в отдел тяжелой промышленности и энергетики, так что Горбачев прочитал ее только во второй половине дня в субботу[566].

В телеграмме сообщалось, что в верхней части отсека реактора произошел взрыв, крыша и часть стен реакторного отсека, несколько панелей крыши машинного зала были уничтожены, покрытие крыши загорелось. Пожар потушили в 3:30[567].

Аварии на производстве не были чем-то непривычным для властей. Какой-то взрыв, пожар, который уже потушили. Серьезная авария, да, но ничего такого, что нельзя было бы удержать в рамках. Главное, что реактор цел, ядерную катастрофу предотвратили.

Также в телеграмме говорилось, что персонал ЧАЭС предпринимает меры по охлаждению активной зоны реактора. По мнению Третьего главного управления Министерства здравоохранения, принятие специальных мер, включая эвакуацию населения из города, не требуется.

В 14:00 в Киев прилетела спецрейсом вторая, более высокопоставленная группа из Москвы во главе с министром энергетики Анатолием Майорцем[568]. Виталий Скляров, украинский коллега Майорца, встретил гостей на полосе, они пересели на пару древнего вида бипланов Ан-2. Майорец, недавно занявший свой пост и не являвшийся атомщиком, держался уверенно.

– Вряд ли, – сказал он, – нам придется долго в Припяти сидеть.

Он считал, что в течение 48 часов они вернутся домой.

– Анатолий Иванович, – сказал Скляров. – Не думаю, что двух дней хватит.

– Не пугайте нас, товарищ Скляров[569]. Наша главная задача – как можно быстрее восстановить и вернуть в энергосеть поврежденный блок.

Ан-2 приземлился на неровную посадочную полосу возле Чернобыля, они пересели в машины и поехали в Припять[570]. Скляров глядел в окно: люди были заняты тем же, чем и обычно занимаются в выходной. Дети играли в футбол, выстиранное белье висело на балконах, парочки прогуливались у нового торгового центра на центральной площади. Скляров спросил, как обстоит дело с радиацией, и услышал, что приборы показывают уровень примерно в десять раз выше естественного фона – определенно, в допустимых пределах. Скляров приободрился.

Министры собрались в помещениях горкома партии и исполкома Припяти – в пятиэтажном бетонном здании рядом с гостиницей «Полесье», которое в городе называли «Белым домом». Маломуж, секретарь Киевского обкома, расположил здесь свой командный пункт. Генерал Иванов, заместитель начальника войск гражданской обороны, прибыл из Москвы и предложил партийным властям оповестить население Припяти по радио о случившейся аварии. Его люди уже проводили радиационную разведку на самой станции и в городе[571].

Собравшиеся эксперты тут же начали бурные дебаты о том, как лучше всего охладить реактор № 4 и очистить территорию станции, но они не могли предпринять никаких решительных мер без председателя комиссии Бориса Щербины, еще не прилетевшего из Москвы. Стоял ясный теплый день. В соседней гостинице праздновали свадьбу.

Кружа на вертолете над Чернобыльской станцией, Борис Прушинский понял, что директор сказал правду о реакторе № 4[572]. Но даже он, глава группы оказания экстренной помощи при авариях на атомных станциях, с трудом мог поверить в то, что видел.

Крыша центрального зала исчезла. Внутри зиял черный кратер: больше десяти этажей стен и перекрытий словно вынули сверху огромной ложкой. Северная часть здания рухнула и превратилась в груду черных обломков. Они рассыпались по крышам близлежащих зданий и по земле, доходя до ограждения станции. Внутри руин зала были видны обломки 120-тонного мостового крана, загрузочную машину, главные циркуляционные насосы. Пилот наклонил вертолет на одну сторону, чтобы фотограф станции мог снимать через иллюминатор. Прушинский увидел, что крышка реактора «Елена», 2000-тонный диск из бетона и стали, наклонена и смотрит вверх. Под ней, глубоко внутри корпуса реактора, он мог разглядеть светящееся сплетение оставшихся топливных сборок и одну точку, горевшую ярким желто-красным светом. Когда вертолет наконец ушел в сторону, Прушинский заставил себя осознать то, что разум пока отказывался принимать: реактора № 4 больше не было.