Владимир Набоков, отец Владимира Набокова

Глава вторая

Появление Елены

Поначалу Владимир обучался на дому – так было в Батово, так продолжалось в Санкт-Петербурге, куда семья переехала на постоянное жительство после назначения Дмитрия Николаевича министром юстиции в 1878 году.

Своих старших сыновей – Дмитрия и Сергея – отец определил в то же Училище правоведения, которое окончил и сам. А вот Владимира, которого неспроста считали самым талантливым, решили готовить к университету. Что требовалось для университета? В первую очередь древнегреческий и латынь. Мальчика Володю – впрочем, он уже начинал превращаться в юношу, потому что домашнее обучение продолжалось до его 13 лет – определили в гимназию. Кстати, одним из его домашних учителей был отец Константин Ветвеницкий, преподававший ему Закон Божий и много лет спустя крестивший нескольких детей своего ученика, в том числе Владимира, будущего писателя.

Набокова отдали в лучшую (и одну из старейших) городскую гимназию – третью, тогда она называлась «Санкт-Петербургская мужская классическая». Гимназия существует по сей день – в статусе школы и под номером 181 она стоит в Соляном переулке, между Летним садом и Литейным. Принимали туда не только «знатных» детей, а вообще всех, кто заслуживал. Среди выпускников – критик-революционер Писарев, филолог Помяловский, граф Мусин-Пушкин, министр Иван Толстой, пушкинист Слонимский, хирург Оппель, Петр Струве, Дмитрий Мережковский и многие другие известные ученые и государственные деятели.

Однако же особо теплых чувств к гимназии Владимир Дмитриевич не питал. В 1922 году, незадолго до смерти, он написал статью «Петербургская гимназия сорок лет назад», в которой не только описал свои личные впечатления, но и нарисовал картину своего ученичества – думается, она была довольно близкой к действительности. Набоков говорил, что гимназия лично ему «кажется, никакого вреда не сделала» – отметим это прекрасное «кажется», да и в целом это очень характерное признание. Он рассказывал, что не сохранил дурных чувств к учителям (большинство которых относились к ученикам справедливо вне зависимости от сословий), но понимал, что у многих из его товарищей по гимназии воспоминания гораздо тяжелее. «И все же: какая безотрадная картина встает у меня перед глазами, когда я памятью переношусь к этим отдаленным временам», – восклицал Набоков. Отсутствие вреда от гимназии он объяснял тем, что всегда ухитрялся находить иные способы удовлетворить свою страсть к образованию (в основном чтением).

Львиную долю времени гимназисты посвящали зубрежке мертвых языков, хотя были и другие предметы. Кроме привычных нам математики, физики, русского и одного иностранного языков, с 8-го класса преподавалась космография. На естественные науки из-за латыни и греческого не хватало времени, а о законоведении, истории искусств и философии можно было только мечтать – тем, кто вообще знал об их существовании.

Тем не менее в 1887 году Набоков окончил гимназию с золотой медалью.

Мы не знаем, какие речи вел дома Дмитрий Николаевич, отец Владимира, и имели ли они влияние на политическое определение его детей, однако известно, что в гимназиях порядки царили самые суровые. Связано это было с попыткой подавить крамолу еще в зародыше, однако приводило, что неудивительно, к обратному результату. Ненависть к дисциплине из-под палки, стремление молодой, еще только формирующейся личности освободиться от гимназических порядков повлияли на Владимира самым прямым образом. Все это – а также неприятие государственного антисемитизма, о котором речь ниже, – сделали Набокова не пассивным либералом, как его отец, а либералом действующим.

В 1887 году Владимир Набоков поступил на юридический факультет Санкт-Петербургского университета, который, по кафедре уголовного права, с отличием окончил четыре года спустя – в 1891-м. Для студенчества время тоже было так себе: свободные собрания, кружки запретили еще в 1884 году (интересно, что по этому поводу думал тогдашний министр юстиции Дмитрий Набоков?), за профессорами следили, чтобы те чего лишнего не сказали на лекциях, была введена единая форма для студентов – с целью вычислять пришлых провокаторов во время восстаний, случавшихся чуть ли не ежегодно.

Как раз на университетские годы пришелся эпизод, не только ясно характеризующий Набокова, но и, как видится сейчас, предсказавший его роковой конец. В марте 1890 года в Санкт-Петербурге бушевала очередная волна студенческих протестов – разумеется, они были направлены на бóльшую свободу для университетов (а точнее, не на бóльшую, а хоть на какую-нибудь). 19 марта во время одной из демонстраций были арестованы несколько студентов, в числе которых был и Владимир Набоков. Узнав, что среди задержанных находится сын бывшего министра юстиции (хотя после отставки Дмитрия Николаевича прошло почти пять лет, фигурой он оставался знатной), начальство попыталось отпустить Набокова, с невинным видом напомнив, что отец ждет его к ужину. Владимир осведомился, отпустят ли его товарищей, которых тоже ждут к ужину их родные. Услышав отрицательный ответ, Набоков остался в камере. Той же ночью студентов перевели в «Кресты» (в данном случае это было лучше, чем сидеть в участке), а через четыре дня и вовсе отпустили. Товарищ Набокова по фамилии Могилянский утверждал, что именно упрямство Владимира помогло им так быстро – и без последствий – выйти на свободу.

Юридический факультет Набоков окончил в 1891 году. По рекомендации профессора Ивана Яковлевича Фойницкого, юриста и криминолога, Владимиру предложили остаться на кафедре уголовного права и судопроизводства для продолжения образования с перспективой преподавания там же.

Но вначале молодому юристу пришлось отбыть воинскую повинность. Военная служба в те годы была суровой, все без исключения мужчины, кроме духовенства, служили, и большинство из них уходило в армию на шесть лет. Но были и послабления. В частности, получившие высшее образование пользовались максимальным сокращением срока: до полутора лет. Очевидно, В. Д. Набоков прослужил именно столько в конногвардейском полку лейб-гвардии (она занималась охраной императора), но прочие подробности нам неизвестны.

В 1893 году, отбыв военную службу, Набоков уехал – по делам образовательным в Германию, в университеты Лейпцига и Галле (километрах в 40 от Лейпцига). Вероятнее всего, Набоков рассчитывал прибыть к началу осенних занятий, ибо весь 1892 год он служил, и едва ли мог организовать поездку так быстро, чтобы оказаться в Галле сразу после рождественских каникул. Увы, в архиве университета никаких документов о пребывании там Набокова не сохранилось.

Но нам известно, что в Галле Набоков учился в том числе у Франца фон Листа, известного юриста, специалиста по международному праву и кузена композитора Ференца Листа (именно Франца фон Листа упоминал Лев Толстой в «Воскресении» как одного из авторов, которых читал Дмитрий Нехлюдов), а в Лейпциге – у Карла Биндинга, знаменитого специалиста по уголовному праву тех лет. Впрочем, незадолго до смерти в 1920 году Биндинг крупно опозорился, вместе с коллегой выпустив книгу «Разрешение на уничтожение жизни, недостойной жизни» (Die Freigabe der Vernichtung lebensunwerten Lebens), в которой выступал за умерщвление душевнобольных.

(Отметим любопытную деталь: Франц фон Лист был против смертной казни, но публично выступить против этой меры наказания не решался, а В. Д. Набоков это делал неоднократно, о чем мы подробно скажем чуть позже.)

В Германии Набокова настигло письмо Николая Таганцева (1843–1923), знаменитого прогрессивного юриста и криминалиста, который также выступал за отмену смертной казни. (Говорят, Таганцев принимал вступительные экзамены еще у одного Владимира – Ульянова-Ленина.) Таганцев предложил молодому ученому преподавать уголовное право в Училище правоведения – том самом, где учился Дмитрий Набоков и два его сына, братья Владимира. В. Д. Набоков согласился, отказал своему факультету и восемь лет, до 1904 года, читал лекции в училище.

(Набоков своего старшего товарища не забыл и в 1921 году, уже в Берлине, опубликовал в издаваемой им газете «Руль» (выпуск от 31 июля) заметку под названием «Судьба Н. С. Таганцева», в которой рассказал о несправедливом обращении с профессором, которого советская власть обвинила в том, что он готовил заговор, «припасал взрывчатые вещества и десятки миллионов романовских рублей», а потом и арестовала. Набоков вступился за Таганцева – «восьмидесятилетнего немощного старца, только недавно овдовевшего, занятого исключительно писательским трудом», которым зарабатывал на жизнь. Кроме того, арестовали его сына и невестку, а двух их детей дошкольного возраста отправили в советский приют. Таганцев просидел – в аналоге нынешней КПЗ – недолго, но, когда вернулся, увидел, что его дом подчистую разграблен: профессор остался совершенно один, «разбитый горем и всеми пережитыми потрясениями» и без средств к существованию. В конце заметки Набоков иронически отзывается о словах Анатолия Луначарского, который говорил о заботливости советской власти по отношению к ученым. «Участь Н. С. Таганцева – красноречивая иллюстрация к этим басням», – писал В. Д. Набоков.)

Впрочем, есть и другая версия, что преподавать Набоков начал по инициативе Ивана Щегловитова (1861–1918), министра юстиции при императорском дворе.

В своей самой первой лекции Набоков объявил о своем несогласии с двумя новыми течениями в уголовном праве – антропологическом и социологическом, которые предлагали новые, отличные от классических объяснения существования преступности и иное видение задач этой науки. Владимир Дмитриевич сообщил, что выступает за нормы классической школы и будет их придерживаться (а о том, какое направление более верное и как их положения сочетать в современном мире, дискуссии ведутся и по сей день).

В 1894 году, еще до начала работы в училище, Набоков поступил на службу в Государственную канцелярию при Государственном совете, где проработал до 1899 года и получил звание камер-юнкера. Долго это не продлилось, госслужба оказалась Набокову не по душе и не по сердцу, в отличие от преподавания и политической работы.

И публицистики: уже в 1895 году, то есть в возрасте 25 лет, еще до начала преподавательской деятельности, Набоков отдал в печать свою первую статью: «Нищенство и бродяжничество как уголовные поступки», которая занимала в «Журнале Санкт-Петербургского юридического общества» ни много ни мало 64 страницы. Далее статьи, публикации следовали буквально одна за другой, но иногда Набоков публиковал и нечто более объемное, к примеру, он составил учебник по Особенной части уголовного права, в котором подробно сравнивал положения уголовного законодательства, принятого в 1903 году, и предыдущего, касающихся имущественных преступлений и преступлений против личности. В дальнейшем Набоков был одним из постоянных авторов таких профильных периодических изданий, как газета «Право», журнал «Вестник права», «Журнал уголовного права и процесса». ВДН также был избран секретарем Юридического общества при Санкт-Петербургском университете, активно участвовал в работе Международного Союза криминалистов, а в 1906 году был избран главой Русской группы Союза.

Во время работы в училище он познакомился с очаровательной Еленой (29.08.1876–02.05.1939, Прага), дочерью миллионера, филантропа и самодура Ивана Васильевича Рукавишникова (1843–1901), владевшего селом Рождествено. Рукавишникову принадлежало колоссальное состояние: точных данных о его размере нет, но ходили слухи о миллионе рублей царским червонным (высшей пробы) золотом, это была сумма совершенно немыслимая, нажитая на приисках на реке Лене. (Кто знает, не в честь ли реки, давшей ему состояние, Рукавишников назвал свою дочь? Впрочем, это скорее шутка, вероятнее, что он назвал дочь в честь своей матери, Елены Кузьминичны.) Весьма нелестную характеристику дал своему деду Владимир Набоков – младший в «Других берегах», назвав его «тираном, который держал в постоянном страхе свою дочь, а со своим ‹…› сыном Василием обращался столь жестоко и безжалостно, что едва не довел его до смерти».

Но для округи Иван Васильевич делал очень много. Выстроил храм – всего их в Рождествено два, в другом, храме Вознесения Господня, была крещена Елена, его дочь. Основал несколько бесплатных школ, как для мальчиков, так и для девочек, выделял деньги на одежду для крестьянских детей (и они носили не что-то примитивное, а, судя по фото, вполне неплохую одежду и обувь, к примеру, не лапти, а сапоги). Помогал и солдаткам – женщинам, чьи мужья долгие годы служили в армии. Организовал Рукавишников и сельский народный театр, и лечебницу, впоследствии переделанную в полноценную больницу, и даже, говорят, основал фонд, из которого крестьяне брали деньги на покупку лошади или коровы, если их животные погибали, а молодые крестьяне могли получить сумму на строительство дома. (Говорят, что его зять, Владимир Дмитриевич Набоков, впоследствии тоже пользовался репутацией доброго и щедрого «барина», который почти всегда разрешал крестьянам делать все, что им было нужно; и любил, когда в благодарность «мужики» начинали его качать.) В 1880 году Рукавишникову были пожалованы орден Святого Владимира и соответственно дворянское звание.

Его жена Ольга (1845–1901) была дочерью Николая Илларионовича Козлова, в 1869–1871 годах начальника Медико-хирургической академии (ныне Военно-медицинской академии имени Кирова). Уроки юной Елене давал среди прочих не кто иной, как знаменитый профессор зоологии, теоретик эволюционного учения Владимир Шимкевич (1858–1923), а для Василия и рано умершего сына Владимира Рукавишников не просто созвал лучших учителей, а открыл одну из гимназий, в которой обучались и мальчики из крестьянских семей. Помимо этого, Иван Васильевич обожал театр и устроил в петербургском доме собственную галерею, наполненную, впрочем, на три четверти «всяким вздором», по едкому выражению не особо почтительного к нему внука.

Не менее достойными людьми были и дядья Елены со стороны отца: Николай и Константин Рукавишниковы. О Николае Васильевиче герой нашей книги сказал в 1901 году в отдельной речи, что ему «более всего подходит определение «деятельный человеколюбец»». Век Н. В. Рукавишникова оказался короток – он не дожил и до 30 лет. Однако успел он многое. Николаю не были свойственны долгие поиски себя, характерные для людей XIX века ничуть не менее, чем для людей XXI. С 25 лет Николай, вопреки воле отца, занимался исправительным приютом для малолетних преступников, который впоследствии получил название Рукавишниковского (еще при жизни Николая!). В столь молодом возрасте он возглавил приют, полностью наладил учебный и воспитательный процесс, сам преподавал, а главное – вдохнул в него жизнь, любовь и обаяние. Исправление воспитанников было почти стопроцентным. Умер он от несчастного случая: сильно простудился на прогулке с воспитанниками, лег и больше не вставал. «Высшее удовлетворение каждого общественного деятеля – лицезреть воочию рост, развитие и успех любимого дела, созреть и состариться под его легким бременем, уйти в иной мир с спокойной уверенностью в том, что оно не погибнет. В этой радости судьба отказала Николаю Васильевичу. Она дала ему другое: ни одно сомнение, ни одно разочарование не успело коснуться его светлой души. По словам поэта, “счастье он в жизни вкусил – горе оставил другим”»[7], – вдохновенно сказал о Николае четверть века спустя муж его племянницы, Владимир Дмитриевич Набоков.

Константин Васильевич был банкиром, предпринимателем, общественным деятелем и благотворителем. После смерти брата (Николай был средним, Иван, отец Елены Набоковой, – старшим) Константин вошел в попечительский совет приюта, а в 1893 году был на четыре года избран городским головой Москвы.

Сама же Ольга Николаевна, мама Елены, не будучи обремененной необходимостью думать о хлебе насущном, занималась благотворительностью: опекала крестьянских девочек, следя за их воспитанием и образованием.

Рождествено, имение Рукавишниковых, находилось всего в трех километрах от набоковского Батово, что и предопределило встречу Владимира и Елены. Они познакомились на прогулке (говорят, велосипедной) рядом с деревней, носящей странное для русской глубинки название Даймище. Впрочем, Рукавишниковой пришлось отвергнуть предложение еще одного Набокова – поначалу к ней посватался Дмитрий Дмитриевич и только потом Владимир. Семейная легенда рассказывает, что он сделал Елене предложение во время прогулки, на крутом подъеме близ деревни с не очень романтичным названием Грязно.

14 ноября 1897 года Владимир Набоков и Елена Рукавишникова обвенчались и уехали в свадебное путешествие во Флоренцию.

Глава третья

Три усадьбы

Из трех петербургских усадеб, к которым так или иначе имели отношение Набоковы, ныне существует только одна, и, к сожалению, это усадьба Рождествено. «К сожалению», потому что Набоковы там почти не бывали, хотя сам по себе дом тут ни при чем. Две прочие – Выра и Батово, – значительно теснее связанные с семействами Корф, Набоковых и Рукавишниковых, сгорели. Первая в 1944 году, после ухода немецких захватчиков (от Выры остался один фундамент, который сейчас сложно отыскать среди деревьев и кустов), вторая еще в 1923-м. Сохранилось очень мало фотографий домов в Выре и Батово, однако впечатление о них составить можно.

Деревянный двухэтажный особняк в Выре, где в летнее время жило семейство Набоковых, росли Владимир-младший (он называл этот дом «наша Выра», потому что левый берег реки Оредеж тоже назывался Вырой, и Набоков таким образом подчеркивал, о какой именно Выре идет речь) и его братья-сестры, был выстроен в стиле русской эклектики. Дом со стороны подъезда к нему был расположен на небольшой возвышенности, что делало главный фасад еще более парадным. Четыре крупных эркера, один из них двухэтажный, кирпичное крыльцо, крытая терраса, мезонин в виде прямоугольного флигеля, позднее пристроенный частично остекленный балкон, резные фризы и аттики, подзоры, карнизы, наличники – все говорит о том, что дом проектировали и строили люди со вкусом и явно для очень состоятельной семьи. Даже выведенные наружу кирпичные печные и вентиляционные трубы выглядели изящно – высокие, с вытянутыми металлическими колпаками-пинаклями оригинальной формы.

Усадьба в Батово, которой владели Набоковы (не Рукавишниковы), представляла собой симметричный деревянный дом с квадратной двухэтажной центральной частью, одноэтажными крыльями и одноэтажным же сильно выступавшим пятигранным эркером. Особенностью этого дома была башенка-голубятня, узкая и достаточно высокая, восемь граней которой были снабжены окнами и покрыты шатровой кровлей со шпилем. Терраса, обширный балкон, солярий (в его исконном значении) – изящный дом в Батово, где в конце XVIII и начале XIX века провел свое детство будущий декабрист Кондратий Рылеев, выглядел скорее как дача, его убранство располагало к уютному летнему отдыху (хотя малолетние дети, даже при наличии гувернеров и помощников, не всегда делали отдых возможным). После революции в Батово был устроен местный клуб. С набоковских времен осталось только одно кресло – Марии Фердинандовны, мамы Владимира Дмитриевича. Сейчас оно стоит в музее Рождествено, и его сознательно не реставрируют, чтобы сохранить в первозданном виде.

Об усадьбе в Рождествено известно гораздо больше. Ее построили в конце XVIII века, когда в 1780 году по распоряжению Екатерины Второй в село к югу от Санкт-Петербурга (до 1713 года поселение имело положение простой деревни и называлось «Грязна», по названию реки, текущей мимо усадьбы по сей день, а потом название менялось – «Грязна», «Грязная», «Грязно») добровольно переехали сотни купеческих мещанских семей. Вскоре после этого императорским указом Рождествено присвоили статус уездного города. Усадьба была изначально выстроена как дом городничего, однако вскоре, как говорят, концепция поменялась: уездным городом стала Гатчина, Рождествено осталось селом, а красивый дом был продан графу Александру Безбородко, служившему в 1797–1799 годах канцлером империи. Однако сам Безбородко в доме не жил и даже им не владел, сразу переоформив его на начальника канцелярии Ефремова, который и считается первым хозяином усадьбы. Он владел ею до 1850 года, приезжая сюда только летом. В последующие 40 лет у дома сменились пять хозяев, а в 1880 году усадьбу «Рождествено» купил Иван Васильевич Рукавишников. Дом был приобретен с прицелом передать его сыну Владимиру (запутаться во Владимирах немудрено, но тут речь идет о брате Елены Ивановны, который умер в 16 лет).

Полностью деревянный четырехфасадный монументальный и парадный особняк в стиле ампир со всех четырех сторон окружен классическими портиками, которые состоят из простого фронтона и ряда ионических колонн. Выкрашенное в светло-серый и белый цвета здание венчает высокий бельведер с галереей-балконом и арочными окнами, впускающими внутрь здания свет неба. Именно эту усадьбу В. В. Набоков в «Других берегах» называет «белая усадьба дяди на муравчатом холму» – речь о Василии Ивановиче Рукавишникове, дяде Рýке, постоянно мелькающем на заднем плане всех набоковских биографий. Он стал хозяином усадьбы в 1901 году, после смерти родителей.

На балконах и под балконами усадьбы будущий писатель встречался с Валентиной Шульгиной, своей первой любовью, и этот дом упоминается даже в «Машеньке», первом романе Набокова («Он выходил из светлой усадьбы в черный, журчащий сумрак…», «…солнце ослепило, сверкнуло на концах весел, выхватило телегу с сеном, которая как раз проезжала по низкому мосту, и зеленый скат, и над ним белые колонны большой заколоченной усадьбы александровских времен» – усадьба Рождествено как раз стоит перед мостом через реку Оредеж, по которой можно было плавать на лодке).

Василий Рукавишников в усадьбе изредка устраивал балы, а центром здания был двухсветный зал – не цветный, а светный, такое изящное слово появилось благодаря тому, что в него попадал свет одновременно с первого (там были гостевые и парадные комнаты) и второго (спальни и детские) этажей.

Рукавишников служил по дипломатической линии, часто и надолго выезжал за рубеж, земля была ему без особой надобности. В 1907 году он продал землю в Рождествено, оставив за собой только дом и парк перед ним, хотя и в доме он появлялся редко, даже не каждый год, настолько редко, что сейчас сотрудники дома-музея не могут точно сказать, в какой комнате он ночевал. (Ходят слухи, что, когда он все-таки появлялся в Рождествено, над домом, за которым в его отсутствие следили, поднимался большой флаг, и крестьяне таким образом узнавали, что «барин приехал» и можно к нему идти на поклон с просьбами.) А еще девять лет спустя, в 1916-м, Василий Иванович умер. Семьи у него не было – о его гомосексуальности знали все или почти все. Усадьбу он оставил старшему племяннику, будущему писателю Володе, однако владельцем тот был всего год – потом настал 1917-й, который все решил по-своему.