Точка возврата (сборник)

– Стратег, не то что мы! – разводил руками Шмыгин.

У него с Кларой Карловной отношения не сложились. Существовало правило: едва преподаватель появлялся в классе, дежурный обязан был доложить, кто присутствует на занятиях. Как все это произносится по-английски, Шмыгину написали. «Начни так: комрид тиче и далее по тексту», – посоветовали ему доморощенные полиглоты. Но ему удалось произнести лишь два первых, ставших впоследствии знаменитыми, слова.

– Кобра птичья!.. – звенящим голосом торжественно начал он, думая, что на английском это должно означать: товарищ преподаватель! И долго не мог сообразить, почему его доклад был остановлен визгливым гоготом Клары Карловны, который почему-то напомнил крик того самого деревенского банного гуся.

– Гоу аут! Гоу аут!

А Антону Умрихину, после того как Клара Карловна отбыла с нами положенный срок, почти каждый день из города стали приходить письма. Знатоки говорили: исключительно на английском. Отвечал он, обложившись словарями, морщил лоб, пыхтел, и мне казалось, будто старшина моет пол.

Мы подозревали, что сепаратистские настроения с проведением собственного новогоднего вечера имели под собой английскую основу.

Начальник штаба поручил всю организацию хозяевам – третьему отряду. Те задрали нос, начали ставить свои условия, заявили, например, что будут пропускать гостей по пригласительным и что оркестр на вечере будет свой – центрального аэродрома. Мы возмутились, пошли жаловаться. Нас активно поддержал Умрихин. Тогда Орлов предложил проводить вечер самим, в старом закрытом на ремонт клубе.

– Но все сделаете собственными силами, ремонт и все прочее: елку, музыку, оформление берете на себя.

Джага одним выстрелом решил убить двух зайцев. Деваться некуда, мы согласились, начали приводить клуб в порядок: чинить электропроводку, красить сцену, белить стены.

Автобус пришел из города раньше времени, и я девчонок проворонил. Они уже были в новой столовой, где проводил вечер третий отряд. Возле столовой встретил расстроенного Чигорина.

– Бесполезно, уже не пускают, – сказал он. – Выставили дежурных, говорят, у вас свой вечер – дуйте туда.

В столовую я проник через кухню, помогли знакомые поварихи. И попал на предпраздничную толкучку. Курсанты сдвигали в один угол столы и стулья. Гости выстроились вдоль стены и, оживленно переговариваясь, ждали.

– Чего вы здесь не видели! – сказал я, разыскав среди девчонок Тоньку. – Лучшие парни находятся сейчас в нашем клубе.

– Лучшие парни встречают там, где договорились! – сердито ответила она. – Как мы теперь отсюда уйдем?

– Через кухню.

– Еще чего! – подняв свои рыжие подкрашенные брови, протянула она. – Дин, нам предлагают перейти в клуб, – сказала она темноволосой девушке в черном свитере.

Та повернулась ко мне и с милой улыбкой язвительно проговорила:

– В туфлях по снегу? Летать мы еще не научились. Вы уверены, что и у вас не двигают столы?

Каким-то посторонним, незаинтересованным взглядом я отметил, что она красива. И почувствовал – остра на язык. Но это редкое сочетание одного с другим не тронуло, наоборот, обозлило. «Знает себе цену, вот и кочевряжится, – хмурясь, думал я. – Поставить бы ее на место».

Может быть, в другой раз я так бы и сделал, но на улице меня ждал Чигорин, ждали друзья, и от успеха этих переговоров зависело, каким сегодня будет у нас вечер. Я почувствовал: выполнить поставленную задачу можно только через эту языкастую девицу. Пойдет она – следом за ней пойдут остальные.

– Милые девушки, я обещаю: там вас ждет лучшая елка в Бугуруслане, оркестр и Тимофей Шмыгин, – голосом уличного зазывалы начал я. – Такое не повторяется!

– Кто такой Шмыгин? Первый раз слышу, – вскинув свои большие зеленые глаза, произнесла Дина.

– Я тебе говорила, Элвис Пресли! – всплеснула руками Тонька. – Забыла?

– Это тот, с кем ты меня хотела познакомить? – заинтересовалась Дина. – Но как же мы без пальто, одежду ведь у нас забрали?

– А мы завернем вас в шинели и унесем на руках, – пообещал я.

– Если так, то мы согласны! – засмеялась она.

Я быстро сбегал за ребятами, они захватили шинели и прибежали к столовой. Девчонки выходили через кухню, мы набрасывали им на плечи нашу курсантскую одежду, они, смеясь и оглядывая друг друга, гуськом шли в клуб. Лишь одна Тонька проверила, насколько наши намерения были серьезны. Мы с Чигориным посадили ее к себе на плечи и с шумом, как орловские рысаки, домчали до дверей.

– Ой, какая у вас елка! – в один голос воскликнули девчонки, переступив порог клуба.

Мысленно я похвалил себя: не зря старались. Елку мы с Витькой Суминым спилили и приволокли из питомника. Была тщательно обдумана и проведена криминальная операция. Хоронясь от милиции, тащили ее поздним вечером через весь город.

– У нас все, как в лучших домах Лондона, – скромно ответил я. – А какой оркестр, куда третьему отряду до нашего.

И тут Умрихин объявил, что в честь прибывших гостей проводится конкурс на лучшее исполнение современных танцев: твиста и чарльстона.

– Попробуем! – с каким-то скрытым вызовом, улыбнувшись, вдруг предложила мне Дина. – Лучшие парни должны уметь все!

Наверное, она захотела проверить, умею я танцевать или нет, или рядом не оказалось того, кто составил бы ей компанию.

Я пожал плечами: давай станцуем. Так, с твиста, мы и начали. Гибкая, подвижная, она танцевала легко, свободно, и мне оставалось только подчиняться, повторять все, что она предлагала. Я поглядел на себя как бы со стороны – получалось совсем неплохо. Вот где пригодились Тимкины уроки! Когда объявили, что первое место присуждается нашей паре, я не поверил, потом сообразил, что моей заслуги здесь не было.

Приз – плюшевого медвежонка – Умрихин торжественно вручил Дине. Рядом с ним, все в том же синем костюме и ядовито-желтой блузке, поправляя очки, стояла его английская подруга и строгими школьными глазами следила за всей церемонией. Тот, видимо, почувствовал ее взгляд, согнал с лица улыбку в обычное, озабоченное выражение.

Я засобирался уходить: надо было менять в наряде Шмыгина.

– Как! А Новый год встречать? – удивилась Тонька. – Сам позвал и убегаешь?

– Мне на боевой пост, – улыбнулся я. – Кроме того, я обещал вам еще Элвиса Пресли.

– Жаль, – сказала Дина. – Ты хорошо танцуешь.

– Тимка танцует лучше, – ответил я. – Он у нас – король твиста и чарльстона.

Еще раз поискав предлог, чтоб уйти, я вдруг почувствовал: уходить не хотелось. Я знал: как только ступлю за порог, тут же пропадет это удивительное праздничное чувство, исчезнет музыка, которая все еще звучала во мне.

– Скажите, а вы ходите на лыжах? – спросил я Дину.

– Она была чемпионкой школы, – с гордостью ответила за подругу Тонька. – Кроме того, она в совершенстве владеет английским. Училась в спецклассе.

– У меня возникла идея, давайте встретимся на Рождество, на Кинели под мостом, – предложил я. – Сходим в лес, я там недавно лосей видел. Только они иностранных языков не знают.

– Ничего не скажешь – оригинально, – засмеялась Дина. – Девушкам обычно в городе под часами свидания назначают. А здесь под мостом, да еще на лыжах. Хорошо, договорились.

* * *

После новогоднего вечера среди курсантов стала популярной песня, которую мы попытались петь в строю:

Может, летом, а может, зимойКобра птичья шла с вечера танцев домой.Словно в море крутая волна,Рядом с нею шагал старшина —Элвиса Пресли забыла, забыла она…

Но старшина шуток, тем более по отношению к своей персоне, не принимал, останавливал строй и начинал воспитывать. Мы в ответ говорили: не каждый может похвастаться, что про него есть песня, а Шмыгин сказал, что он по природе своей пацифист и желает мира во всем мире.

– Хватит травить баланду! – бросал Умрихин. – Вот узнаю, кто автор, и вкачу ему пару нарядов вне очереди. Вокруг нас сложная международная обстановка, а тут танцы-манцы. А ну, запевайте «Стальную эскадрилью»!

И курсанты, поймав ритм, запевали сочиненный все тем же Шмыгиным пацифистский припев:

За прочный мир, в который раз,Привет, Анапа, дрожи, Кавказ, —Попить вина, расправив крылья,Летит стальная эскадрилья…

Вскоре Шмыгин попросил Дину перевести песню на английский и, запечатав в конверт, отправил его по почте Кларе Карловне. Через некоторое время листок с текстом вернулся обратно. Тимка обнаружил всего несколько карандашных поправок. Но больше всего его обрадовали красная жирная четверка и приписка. Клара Карловна высказывала свое удовлетворение попытками курсанта Шмыгина поднять свой общеобразовательный уровень. Тимка показал письмо Антону Умрихину, и тот, увидев подпись и оценку цензора, когда поблизости не было начальства, разрешил петь ее в строю. У песни, как и у человека, бывает своя судьба. После того как «Кобру птичью» хор курсантов исполнил на вечере художественной самодеятельности, она стала общегородским хитом.

На Рождество мы с Иваном Чигориным взяли лыжи и покатили на свидание под мост. Но в назначенное время девчонок там не оказалось. Я поглядывал в сторону города и гадал, придут или не придут. Левый берег реки был покрыт лесом, на ветках плотно лежал снег, и зимнему солнцу не хватало сил пробить его насквозь. Было сумрачно и тихо. Время от времени над примолкшими макушками деревьев, словно желая подсказать, что ждем напрасно, секли сизый холодный воздух вороны да с грохотом проносились по мосту редкие машины.

На другой день пошли на танцы в педучилище. Дина с Тонькой встретили нас так, будто ничего не произошло. Танцы получились скучными, и я предложил Дине погулять по городу. Она быстро согласилась.

Выбирая самые темные, застроенные деревянными домами улицы, мы пошли вниз к реке. Ко мне вернулось то самое легкое праздничное чувство, вновь хотелось танцевать, петь, прыгать, смеяться. Казалось, среди этих темных домов мы одни на целом свете. Я забегал вперед и бил ногой по заснувшим стволам тополей. Сверху из черноты неба на нас обрушивалась снежная лавина. С деревьев облетал куржак. Дина сняла с моей головы шапку, отряхнула снег и одним быстрым движением напялила по самые уши обратно. Мне захотелось поцеловать ее, но я не знал, как это делается. Произошло это само собой. Когда мы вышли на берег Кинели, она, смеясь, толкнула меня, и я, прихватив ее, повалился в сугроб. Упали, а вернее провалились, во что-то тугое и глубокое. Дина упала на меня сверху, рядом я увидел ее глаза и почувствовал мягкие горячие губы… А потом мы бежали с ней через весь город, она боялась, что я не успею на автобус.

– Опоздаешь, и мы с тобой можем не увидеться долго-долго, – торопливо, на ходу говорила она. – А я этого не хочу.

– Я сбегу к тебе в самоволку.

– Никогда не смей этого делать, – неожиданно остановилась Дина. – Обещаешь?

– Завтра же сбегу к тебе, – шутливо пообещал я.

Мне было приятно, что она беспокоится обо мне. За самовольные отлучки карали беспощадно, провинившихся отчисляли из училища. Сколько трагедий произошло на наших глазах.

– А почему не видно Элвиса Пресли? – через неделю, провожая меня на автобусную остановку, как бы невзначай спросила Дина. – Интересный парень, смешной. Он мне про свой север такое понарассказывал. Просто ужас!

– Их сейчас с Умрихиным трясут, – не сразу ответил я. – Залетели они крепко, могут отчислить.

– Что такое произошло? – встревоженно спросила Дина.

– У нас маршрутные полеты начались, – начал рассказывать я. – Умрихин полетел самостоятельно со Шмыгиным. Погода была паршивенькая. На обратном пути они заблудились. Чтоб восстановить ориентировку, они сели возле какого-то большого села на вынужденную. К самолету на «газике» подъехал председатель колхоза. Тимка выскочил, спросил, как называется село. Тот подозрительно глянул на его лицо, но все же ответил: «Русский Иргиз». Шмыгин, довольный, протянул председателю руку: «Будем знакомы – Элвис Пресли», – и в самолет. Умрихин – по газам. А самолет ни с места, – лыжи к снегу примерзли. Старшина помаячил ему: мол, выскочи и деревянной колотушкой по лыжам постучи. Зимой на «Аннушке» такую специально возим, объяснил я. Тимка выскочит, постучит, самолет стронется. Ну а пока до двери бежит, лыжи вновь к снегу прилипают. Решили не останавливаться. Тимка постучал, самолет покатился. Он к двери. Забросил в фюзеляж колотушку, а у самого сил не хватило, упал на снег. Умрихин стук услыхал, подумал, Шмыгин в самолете, по газам – и в воздух.

Председатель отъехал к селу, но решил проявить бдительность, достал бинокль, начал наблюдать за взлетом. И увидал: что-то живое выпало из самолета. Он в село, позвонил в больницу и милицию: так, мол, и так, садился к нам аэроплан. «Я сам разговаривал с темнокожим не то американцем, не то инопланетянином – Элвисом, и, похоже, один из них сейчас валяется за селом на снегу».

Ну а Умрихин только в воздухе обнаружил пропажу. Надо отдать ему должное, не бросил товарища, развернулся и снова сел на прежнее место. Подобрал Тимку и ухитрился на этот раз взлететь без происшествий. Прилетели на центральный аэродром и молчок. А в Русском Иргизе – переполох. Приехали врач, начальник милиции – ни самолета, ни инопланетянина. Еще раз выслушав председателя, повезли к доктору, подумали: расстроилась у человека психика. Тот обиделся, начал искать правду. И нашел!

Поймав Динин взгляд, я запнулся. Мне казалось, рассказываю я интересно, смешно, но она отстраненно молчала.

– Умрихин сейчас объяснительные пишет, – закончил я, – а Тимка в санчасти ждет, когда буря мимо пронесется.

– Он ведь мог действительно выпасть и убиться, – сказала она и, поежившись, спросила: – В следующую субботу обязательно приходите, может, все вместе сходим в лес на лыжах?

Но пойти в увольнение мне не довелось. Умрихин, оправившись от пережитого потрясения, поставил меня в наряд. А в следующие выходные наша летная группа заканчивала полеты.

Иван Чигорин принес записку от Дины. «Я ждала, а ты не пришел. Но был Элвис, и мы долго говорили о тебе. Ждем вас к нам на праздничный бал».

Собираясь на вечер в педучилище, я купил альбом, вклеил в него открытки с видами Байкала и Иркутска. И под каждой написал стихи. Пусть Динка знает: хорошие места бывают не только на севере.

Вечером зашел в каптерку, захотелось проверить, как Тимка отнесется к моей затее. Он сидел за столом и вел запись желающих попасть в полярную авиацию. Говорили, Шмыгину пришел вызов из Колымских Крестов, и он начал подбирать команду. Попасть туда мечтали многие. У северных летчиков были бешеные заработки и особый престиж. Первым в списке оказался Антон Умрихин. Но я почему-то подумал: для Тимки это очередной повод, чтобы разыграть людей.

– Молодец, здорово придумал, – посмотрев открытки, вялым голосом сказал он. – Ей должно понравиться.

Я обиделся, тоже мне друг называется. Вроде бы похвалил, но после его слов мне захотелось вышвырнуть альбом на улицу.

В педучилище я все же поехал. Начистил на кителе пуговицы, пришил свежий подворотничок и, завернув в целлофановый пакет, взял с собой альбом. Если не понравится, Динка скажет мне сама.

Был первый по-настоящему весенний день. Солнце было везде: на крышах домов, на заборах, на ветках деревьев. Его было так много, что казалось, оно заполнило все и я сам излучаю его. Жмурясь и перепрыгивая через лужи, я не спеша шел вверх по улице, улыбался встречным людям, себе, проползающим мимо автобусам. В скверике остановился. По ноздреватому весеннему льду, словно тоже получив увольнительные, распахнув свои черные шинельки, прогуливались вороны, и я неожиданно рассмеялся: наверное, и среди них тоже есть свой Умрихин.

В педучилище шел концерт. Тонька, подсев ко мне, шепнула, что сейчас будет выступать Динка. Она появилась в тельняшке и синей юбке, подстриженная под мальчишку. Следом на сцену в ослепительно белой рубашке и с неизменной гитарой вышел Тимка. Они исполнили совсем еще незнакомую песню Джорджи Марьяновича о маленькой девчонке, которая мечтала о небе и вот наконец-то полетела над землей.

По-моему, у Тимки никогда не было такого успеха. Зал хлопал и требовал еще и еще. Они переглянулись и запели песню о том, что глупо Чукотку менять на Анадырь и залив Креста на Крещатик менять. «И когда только они успели прорепетировать?» – думал я, чувствуя, что с каждой минутой мне почему-то становится грустнее и грустнее. Тимка своей гитарой, как лопатой, зарывал мое весеннее настроение. Я привык к своей курсантской робе, и обыкновенная белая рубашка заставила посмотреть на Шмыгина как бы со стороны. И был вынужден признать – Тимка смотрелся классно. Я достал из пакета альбом и протянул Тоньке.

– Это тебе, на память, – сказал я.

Тонька подозрительно посмотрела на меня, быстро глянула на открытки и захлопнула альбом. Она была вся там – на сцене. Я вновь остался наедине с собой и со своими грустными мыслями. А зал тем временем попросил на бис исполнить «Кобру птичью».

После концерта я предложил Динке погулять по городу. Она отказалась.

– Может быть, завтра после соревнований пройдемся на лыжах? – предложил я. – Скоро сойдет снег, и я так и не увижу бег чемпионки.

Ей почему-то шутка моя не понравилась. Неожиданно в разговор влез Шмыгин, начал хвастаться, что у него по лыжам первый разряд. Меня это задело. Честно говоря, на лыжах я его ни разу не видел. Стоявшая рядом Тонька тут же предложила: кто из нас на завтрашних соревнованиях быстрее пробежит десять километров, тому будет торт и поцелуй самой красивой девушки курса.

– Вы только покажите ее, а то бежать расхочется, – засмеялся Тимка.

– Это будет Динка! – коварно улыбнувшись, объявила Тонька.

– Ты в своем уме? – сердито сказала Дина. – Сама придумала, сама и целуй!

– Я бы с удовольствием! – согласилась Тонька. – Только мой Чигорин на лыжах не умеет, он в горячих песках вырос.

За победу Тимка боролся отчаянно, до самого конца. Где-то посреди дистанции даже опережал меня. У меня не было шапочки, и перед стартом наша врачиха обмотала мне уши бинтом. Спускаясь с моста, я упал, Тимка обогнал меня, но я успел подняться и последним броском сумел на финише опередить его. Я видел, как Динка кричала вместе со всеми, только не мог понять кому. После финиша ко мне подбежала Тонька, обняла и поцеловала в щеку.

– Что у тебя с головой, ты ранен? – спросила она.

– Убит, – хмуро ответил я, наблюдая, как Дина, виновато поглядевшая на меня, утешает Шмыгина.

С того дня началось непонятное. Динка писала мне торопливые записки, которые передавала через Тоньку. Та, в свою очередь, просила Чигорина передать их мне. В них Динка назначала встречу, но почему-то не приходила. Потом, в следующей записке, оправдывалась. Я верил и не верил тому, что она писала.

После успеха на вечере их со Шмыгиным начали приглашать на вечера и концерты. А вскоре они с Тимкой уехали с шефскими концертами по области. «Похоже, Тимка спикировал на нее, – сказал мне Иван Чигорин. – Ты предупреди: нельзя так с друзьями».

«Но кто устанавливает эти самые правила, что можно, а что нельзя? – расстроенно думал я. – Не прикажешь же, в конце концов!» Многое мне объяснила Тонька, когда я неожиданно встретил ее возле училища.

– Ты знаешь, я не пойму ее, – хмурясь, говорила она. – Я ей толкую: выбери и не мечись. Она забьется в угол и молчит. У нее до тебя уже был один парень-курсант. Его отчислили за самоволку. Тимке проще, ему увольнительных не надо, он в городе почти каждый день бывает.

Лучше бы она не упоминала Шмыгина. Узнав, что они вернулись с гастролей, вечером после отбоя я впервые сбежал в самоволку. Отыскал дом, в котором жили на квартире девчонки, постучал в окно. В накинутом на плечи пальто вышла Дина. Виноватая, молчаливая и до боли красивая.

– Ну зачем ты это сделал? – подняв на меня глаза, тихо сказала она. – Я ведь просила тебя.

– Хотел тебя увидеть. Поговорить.

– Знаешь, нам не надо больше встречаться, – опустив голову, сказала Дина. – И умоляю тебя, ничего не говори, молчи!

– Я и так молчу, – выдавил я из себя. – Не надо, так не надо.

Слова выходили не мои – чужие. Казалось, жизнь остановилась и все потеряло смысл: слова, клятвы, обещания.

Я развернулся и пошел вниз по улице. Думалось, она, как это было уже не раз, сейчас остановит, окликнет меня. Нет, сзади осталась тишина.

После соревнований мы с Тимкой не разговаривали, при встрече он отводил глаза в сторону. С Диной мне все же довелось встретиться. Когда заканчивались военные сборы, меня как дежурного по эскадрилье отправили в город за почтой. Машина с посылками почему-то задерживалась, и я решил прогуляться по городскому саду. Миновав центральный вход, совсем неожиданно на боковой аллее сквозь кусты увидел Дину. Она сидела на скамейке, в руках у нее была книжка. Рядом пристроился первокурсник, он что-то быстро и жарко, размахивая руками, говорил. По всему было видно, что он клеится к ней. От возмущения я, кажется, даже перестал дышать. Достав из кармана красную повязку, натянул ее на рукав, затем быстро через кусты подошел к скамейке и строгим, командирским голосом гаркнул:

– Товарищ курсант, прошу предъявить вашу увольнительную!

Увидев перед собой человека в армейской форме, курсант быстро вскочил, бросил испуганный взгляд по сторонам, затем, мельком глянув на мою красную повязку, торопливо начал искать по карманам увольнительную. И неожиданно, что-то выкрикнув, прямо через кусты бросился наутек.

– Товарищ курсант, куда вы, не попрощавшись?!

– Тамбовский волк тебе товарищ! – крикнул первокурсник, отбежав на безопасное расстояние.

– Беги, беги, а то рассержусь, догоню и уши оборву! Чего это вы себе, мадам, позволяете? – все тем же строгим голосом продолжил я, оборачиваясь к Дине. – Одним вы запрещали, а других поощряете. Исповедуете двойные стандарты? А если бы сейчас здесь стоял Тимофей?

– Может быть, ты и у меня увольнительную потребуешь? И чтоб обязательно была подписана Шмыгиным?

Глаза у Динки были веселые и довольные. Ее, видимо, позабавило, что я так ловко отшил приставалу. И вот это довольство, что я даже после того, как она дала мне отставку, все же подошел к ней, взорвало меня.

– Кто я такой, чтобы что-то требовать? – с горечью и злостью сказал я. – И кто мне ты? Может, сидишь здесь и ведешь счет своим поклонникам.

Я чувствовал, что меня понесло. И действительно, наговорил такое, о чем потом долго жалел. Но остановиться уже не мог. Кажется, даже назвал ее красивой, думающей только о себе мещанкой. Остановился только тогда, когда увидел бегущую по щеке у Дины слезу. Она захлопнула книгу, резко встала. Я вдруг понял, что допустил перебор, что собственными словами снял ее вину передо мной. А то, что она была, я не сомневался. Но что-либо поправить было уже невозможно.

Окончание военных сборов Тимка отметил в присущем ему стиле. Увидев, что начальство махнуло на выпускников рукой, он решил напомнить о своем существовании. Собрав конспекты по тактике ВВС, он уложил их в простыню, сверху положил текст песни про стальную эскадрилью. Затем четверо курсантов взяли простыню за углы и, подняв над головой, двинулись через дыру в заборе в сторону заросшей тиной Контузлы. Сзади во главе почетного караула, во главе своей джаз-банды, под звуки сонаты номер два Шопена, печатая шаг, шел Шмыгин. Будь здесь Умрихин, он мог бы гордиться строевой выправкой Тимохи. Торжественно и мрачно завывала труба, бил барабан, плача, надрывался аккордеон. Из Александровки, заслышав похоронный марш, в сторону центрального аэродрома побежала ребятня. На самом видном месте Шмыгин сделал паузу, дождался малолетних зрителей, затем медленно снял с себя солдатскую гимнастерку и брюки, что, видимо, должно было символизировать его всеобщее и полное разоружение. Оставшись в белой нательной рубашке и таких же белых кальсонах, он торжественно зачитал якобы последний приказ начальника штаба Орлова о роспуске курсантского хора и оркестра. После чего конспекты были свалены в кучу и подожжены. И тут же, быстро построившись и чеканя шаг, пошли в казарму, грянув напоследок «Стальную эскадрилью».

Говорили, что Орлов, узнав о Тимкиной выходке, сказал, что Шмыгину надо выдать не пилотское свидетельство, а направление в психдиспансер. Но все обошлось.

В последний свой училищный вечер мы с Чигориным ушли в город, дотемна бродили по улицам, ломали сирень и дарили первым попавшимся девчонкам. Потом он предложил пойти к Тоньке, но я отказался. Иван все же пошел, а я поехал на центральный аэродром.

По дороге у КПП мне попались машины с первокурсниками. Они ехали в Завьяловку на свои первые в жизни полеты. То, что для нас закончилось, для них только начиналось. Уезжая в летние лагеря, они пели нашу, но уже переделанную под себя песню:

Мы «Кобру» птичью поднимем в небо,Пройдемся строем еще не раз, еще не раз,Мы старшину лишили хлеба, —Прощай, Антоша, молись за нас…

Вернувшись в казарму, я увидел в каптерке свет. Тимка собирал свои вещи. Я зашел в каптерку, открыл чемодан, достал бутылку шампанского, которую припрятал давно, чтобы отметить выпуск, и поставил на стол перед Шмыгиным. Тимка поднял на меня глаза, затем молча достал из-под стола граненые стаканы. Выстрелив, пробка ударила в потолок, и шампанское, пенясь, полилось на пол.