Точка возврата (сборник)
Ватрушкин замолчал, в учительской повисла тишина. Молчание сломал Митрич.
– Вы верно сказали, – директор кивнул в сторону Ватрушкина, – нас спасает лес, тайга. Вырубим его, здесь будет пустыня. Кому захочется жить в пустыне? Никому.
Спасибо Аннушке, не побоялась, приехала в нашу глушь. Всем показала, что жить интересно можно везде.
– Петр Дмитриевич, я не знаю, как вас отблагодарить, – улыбнувшись, сказала Анна Евстратовна. – Такой теплоты, как здесь, я не встречала и, видимо, никогда не встречу. Я слушала вас и подумала: есть еще одна, но, может быть, главная составляющая, та, что нас сохраняет, охраняет и скрепляет государство. Это родной язык. Спасибо Иннокентию Михайловичу, что он вспомнил Анну Андреевну Ахматову. В сорок втором она написала еще такие стоки:
Мы знаем, что ныне лежит на весахИ что совершается ныне.Час мужества пробил на наших часах,И мужество нас не покинет.Не страшно под пулями мертвыми лечь,Не горько остаться без крова, —И мы сохраним тебя, русская речь,Великое русское слово.Перед тем как идти к Митричу – он пригласил нас переночевать у него, – Ватрушкин поинтересовался у Анны, проводит ли она уроки по парашютной подготовке.
– Сюда я летела, мне виделось одно, – с какой-то грустной улыбкой ответила она. – Вот приеду и переверну этот медвежий угол. «Я опущу кусочек неба на эти серые дома». А он сам взял меня в оборот. Здесь на меня опустилось само небо. Все, как в затяжном прыжке. От нас недалеко в тайге живут эвенки. Деревня называется Вершина Тутуры. Туда на зиму свозят детей, считая, что там их нужно не только учить читать и писать, но и приобщить к благам цивилизации. Так вот они, как могут, сопротивляются той цивилизации, которую мы всеми силами им навязываем. Хотят жить по тем законам, по которым жили их предки. И все эти дезодоранты, духи, машины, мягкие кресла и диваны, телевидение и прочие блага они с удовольствием поменяют на хороший карабин и собаку.
– А парашют у меня стащили. Так, из баловства. Соседский мальчишка Пашка – тунгус. Так его здесь все называют. Вообще они чужого не берут. Взять чужое – большой грех. Но его кто-то подзудил: ткани там много, возьмем кусок, и будет у нас костюм для охоты. На снегу его совсем не видно. Ну, попортили мне учебное пособие, но натолкнули на хорошую мысль. Я решила разрезать парашют и сшить из него спортивные костюмы. Когда сделали выкройку и прикинули, то получилось, что хватит на целую команду. Мы собираемся на районную спартакиаду школьников. Оказалось, что здесь все лыжники и стрелки. Ну, словом, охотники.
– А запасной-то хоть остался?
– Запаска осталась, – Анна улыбнулась. – Даже если я очень захочу отсюда выпрыгнуть, то обратного хода нет. Ни запасного, ни какого-то иного. Меня отсюда попросту не отпустят.
– Это почему же?
– Да в нее вселился бес, – влез в разговор Вениамин. – Одних сюда ссылали, а ты себя сама закопала.
– Веня, концерт окончен, – спокойным голосом остановила его Анна Евстратовна. – Сколько можно? Притормози!
– Нет, вы видели! – усмехнулся артист. – Я бросил все, чтобы приехать и поддержать ее. Человеку свойственно двигаться вперед. Вот у летчиков есть хороший девиз: летать быстрее, дальше и выше всех. Я правильно говорю? Как там в песне? Все выше и выше, и выше!
– Ты говоришь, запасной у тебя остался, – сказал Ватрушкин. – Так отдай ему.
– Это еще зачем? – не понял Вениамин.
– Веня, я себя не закопала, я живу, – засмеялась Анна Евстратовна. – Живу нормальной жизнью. Костюмы шью, мне весь поселок помогает, детей учу. Чтобы понять меня, одного концерта мало. Надо здесь жить, а не прилетать.
Утром мы перелетели в Жигалово, затем в Сурово, Коношаново. Везде были встречи, концерты, а потом мы вернулись в Жигалово. Там Брюханов передал Ватрушкину радиограмму, нас срочно вызывали на базу. Тогда мне казалось, что мы расстаемся ненадолго. Несколько раз уже с другим командиром я прилетал в Чингилей, но Анну Евстратовну почему-то не встречал. Года через два, когда закрыли леспромхоз, посадочную площадку в Чингилее прикрыли, думали до весны, а оказалось – навсегда.
Позже, уже летая командиром на больших самолетах, возвращаясь с севера домой, с большой высоты я пытался найти в холодной и немой тайге крохотные огоньки Жигалова, и уже отталкиваясь от них по прямой, как еще в школьные времена, отталкиваясь от звезд Большой Медведицы по внешней стороне ковша, искал Полярную звезду, так и здесь я искал огоньки Чингилея. Иногда находил, но чаще всего ответом мне была пугающая пустота.
Уже тогда было ясно, что малую авиацию добивают, она подверглась такому разорению, после которого на восстановление понадобятся годы; все посадочные площадки и аэродромы зарастали кустарником и травой, а самолеты были пущены на слом. Коля Мамушкин на мой вопрос, как же теперь добираются люди до Жигалова, ответил, что до Чикана и Жигалова можно добраться на машине и что на месте Чингилея остался всего один дом.
– Это Ватрушкин любил летать туда и делал все, чтобы площадку не закрывали, – сказал Мамушкин. – И меня туда похлопотал, спасибо, я успел застать патриархальную таежную Русь, ту, которая была и которой уже никогда не будет. А Брюханов помер вскорости после того, как перестали летать в Жигалово самолеты, – поведал Коля. – Васька Довгаль видел его в поликлинике. Брюханов похвастал, что был у врача, давление сто двадцать на семьдесят, и пошутил, что ему с таким давлением можно и в космонавты.
– А через два дня в автобусе ему стало плохо. Успели только довезти до больницы.
Эти подробности я знал. Знал я и то, что Мамушкин так и не стал восстанавливаться на летной работе, после Чингилея его перевели работать в Киренск. Там он и застрял. Но говорить на эту тему не хотелось, чего ворошить прошлое. Уже прощаясь, Мамушкин добавил:
– Наша Аннушка, ну помнишь ту учителку, она, представь себе, уехала. Ты думаешь, к этому артисту? Нет! Кстати, у нее, говорят, от того артиста ребенок родился.
– Казимирский, – припомнил я.
– Аннушка Капелюшка, так ее прозвали в Жигалове, уехала не с ним, а с Митричем. Говорят, у них еще двое сыновей родились. Двоиняшки. Вот и пойми этих женщин. Диалектика! – Мамушкин поднял вверх указательный палец. – Пришел, привез сухих дров, растопил печь. И взял в полон! Много ли женщине надо?
– Ну, ты не скажи, им, как и всем, хочется многого, – сказал я, пораженный неожиданной новостью.
– Кстати, крестным отцом у них стал наш командир летающего сарая, – не замечая моих слов, продолжил Мамушкин. – За ним это прозвище прилипло, не оторвешь. Он после ухода на пенсию преподавателем в учебно-тренировочном отряде работал. Мамушкин неожиданно хохотнул: – Мне говорили, он и там рассказывал молодым летунам, как спасал Тито. Да, чуть не забыл сказать самого главного. Аннушка про тебя часто спрашивала, интересовалась, как складывается твоя летная судьба. Стал ли ты капитаном? Кстати, если говорить о ней, то она была настоящей учителкой, без всяких там но. Ее в Чингилее, да и в самом Жигалове еще долго вспоминали. Но кого бы она сейчас там учила? Медведей или бурундуков. Народу там совсем не осталось. Разъехались кто куда. Я недавно приезжал туда. Да, заброшенные избы стоят. А вот мой сарай остался. Я в нем переночевал, вспомнил, как мы с тобой по ягоды ездили. Встретил я там охотника – Пуляева, он там до сих пор белку и соболя промышляет. Так он мне сказал, что летную площадку до сих пор Мамушкинской называют. Еще он сказал, что хочет церковь там поставить. Как в Сурове. Приехал какой-то парень из Якутии и на месте родной исчезнувшей деревни поставил церковь.
– Оставил след на земле, – засмеялся я.
– Да, оставил, но вокруг все поросло бурьяном. Все! – с неожиданной злостью сказал Мамушкин. Нет главного – людей. Эх, Россея-матушка! Умом ее не понять. Даже с помощью диалектики.
Командировка в Киренск
Нет, нам еще повезло. Случись это минутой раньше, пришлось бы садиться на Лену или, чего хуже, падать в город. Мы уже прошли дальнюю приводную радиостанцию, когда в гул моторов вплелся посторонний звук, словно, попав на вибратор, заходила ходуном приборная доска.
– Отказ левого двигателя, – крикнул бортмеханик. Самолет, до этого послушный, податливый, вдруг взъерошился, заваливаясь набок, стал уходить с посадочного курса. Будто нес я на себе тяжелый рюкзак, переходил по бревнышку, и тут неожиданно лопнула одна лямка.
Я надавил на педаль, крутанул штурвал в сторону работающего двигателя, почти одновременно то же самое сделал второй пилот Александр Долотов.
Глухо, по-звериному ревел здоровый двигатель – на борту было около трех тонн свежих помидоров. Быстро, гораздо быстрее, чем нам бы хотелось, надвигались потемневшие от дождя крыши домов, мокрые огороды, острые, напоминающие охотничьи рогатины, заборы.
Мы примостились на краю аэродрома, разбрызгивая лужи, пробежали немного, я нажал на тормоза, самолет клюнул носом, остановился. На стоянке сразу же заметили стоящий колом винт, через несколько минут подошел трактор, к передней стойке самолета приткнули водило. Трактор поднатужился, из-под гусениц комьями полетела грязь, под нами жалобно заскрипели шасси, и нас потянули на стоянку.
Там тракторист отцепил водило, помахал нам рукой и уехал в гараж. Мой бортмеханик Николай Григорьевич Меделян, которого мы все по-свойски называем дядя Коля, выбросил из самолета металлическую лестницу и начал спускаться на землю. Следом за ним, придерживая фуражку, спустился второй пилот Долотов. Я перевел дух и, чувствуя, как утихает разбушевавшееся сердце, еще раз мысленно прокрутил аварийную посадку и похвалил себя: все было сделано четко и правильно. И свидетельством тому были мокрые стекла фонаря кабины, блестящие мокротой листья тополей и обычные шумы, доносящиеся с земли. В пилотскую кабину заглянул сопровождающий грузы Угринович, завертел по сторонам маленькой воробьиной головкой:
– Долго простоим, нет?
– Думаю, что долго, – ответил я, – вещи бери, придется ночевать здесь.
– Ай-я-я, – простонал сопровождающий, – пропадут овощи.
Что-то обещать было не в моих правилах, я молча собрал портфель, сунул в него полетные карты, обежал глазами кабину, не забыл ли чего.
Спустившись по шаткой лесенке, я увидел, что левая мотогондола и все брюхо самолета были залиты черным вспененным маслом, оно продолжало капать на землю, расплываясь сизыми пятнами.
Киренский техник Иннокентий Малышев, натянув на глаза мокрую замасленную беретку, подкатил к самолету стремянку, открыл капот и чуть не по пояс влез в двигатель.
На улице безразличный ко всему нудил мелкий дождь, и, должно быть, оттого было по-осеннему прохладно и сыро, и, хотя стоял конец августа и по календарю еще полагалось тепло, казалось, солнце по пути к этой северной земле, как и мы, сделало вынужденную посадку, и нам вместе с ним предстояло ждать следующего лета.
Всем экипажем мы столпились около стремянки, ждали, что скажет Малышев.
– Все как в кино. Прилетели, мягко сели. Высылайте запчастя. Фюзеляж и плоскостя, – глухо, будто из бочки, сказал техник. – Короче, головку у цилиндра со шпилек сорвало. Чего доброго, придется двигатель менять. Сейчас сделаем полную диагностику, посмотрим.
«Сидеть тогда нам здесь как минимум неделю». Я поймал себя на том, что задержка не входила в мои планы и вызвала досаду; еще несколько минут все шло-крутилось, а тут тебе на – сиди и жди. То, что могло с нами произойти, после отказа двигателя ушло на второй план, осталось где-то там над городом, сейчас, когда все уже было позади, а под ногами была крепкая, хотя и мокрая, земля, уже не воспринималось как реальная опасность.
Малышев топтался на стремянке, с его кирзовых слетали мокрые камешки, под подошвами чавкала глиняная каша. Был он невысок ростом, с виду неуклюж, чем-то неуловимо похож на моего бортмеханика. Я знаю, они с моим бортмехаником одногодки и даже вместе заканчивали одну техшколу. И ростом они одинаковы, про таких говорят – метр с кепкой.
«Должно быть, их сшили с одной колодки», – с улыбкой думал я каждый раз, когда они на стоянке встречали друг друга.
Малышев каждое утро приезжает в аэропорт на старом мотоцикле, ставит его около техдомика, натягивает замасленный комбинезон и растворяется, исчезает среди таких же замасленных чехлов, рукавов, шлангов. Возле самолета появляется неожиданно, но вовремя. У киренских техников он пользовался непререкаемым авторитетом. Да и летчики уважали его за добросовестность и умение находить решение в самых непростых ситуациях. Вспомнилось мне, как однажды зимой здесь застрял у нашего самолета двигатель. Техники долго не могли отыскать дефект, решили менять все свечи. Подошел Малышев, поднял кусок снега, поводил им по выхлопным патрубкам, через несколько секунд повернулся к молоденькому технику и сказал:
– Меняй свечи в шестом цилиндре. Видишь, бок у него холодный, даже снег не тает.
– Ну что тут скажешь, профессор! – почесав затылок оценил кто-то из молодых техников.
– Что скажешь – Кулибин!
Малышева я любил не только за профессионализм, но и за его байки и рассказы о старых летчиках, с которыми ему довелось встречаться. Он застал еще те времена, когда по ленд-лизу с Аляски через Киренск перегоняли самолеты на фронт и его лично знал командовавший летчиками-перегонщиками генерал Мазурук. Словно в подтверждение этих слов, Малышев как-то показал мне стену бревенчатого сарая, где сквозь многолетнюю пыль проступали слова из далекого боевого прошлого: «Сталинские соколы. Беспощадно уничтожайте фашистов на земле, воде и в воздухе».
Давно канули в Лету те грозные времена, но надпись держалась. Держался и хранитель тех времен Иннокентий Малышев, делая свое негромкое дело, радуя нас своими шутками-прибаутками и невыдуманными рассказами.
У Малышева трое детей. Одного – Владимира, я знал хорошо, он работал так же, как и отец, техником в Иркутске. Еще две девочки-близнецы, Маша и Наташа, учились в политехническом институте.
Раз в месяц он отправляет им посылки, передает их с летчиками. Когда пассажиры уже сидят в самолете и нужно закрывать входную дверь, он появляется около трапа со свертком в руках, смущенно хлопая короткими белесыми ресницами. Если посылка сыну, то берут без разговоров, его, если не встретит у трапа, можно разыскать на стоянке. Девочкам нужно завозить в общежитие, поэтому иногда и отказывают. У каждого свои дела, кому хочется делать лишний крюк.
Малышев не обижается, молча идет в техдомик, ждет следующий самолет, кто-нибудь да возьмет.
Меделян остался на стоянке, мы со вторым пилотом пошли в гостиницу. Нас разместили в угловой, на десять коек, комнате, предназначенной для транзитных пассажиров. Пахло прелой одеждой, селедкой, в соседней комнате урчал магнитофон, хлопали двери, люди входили и выходили, пили чай, брились, играли в карты; разный народ приютила, собрала под своей крышей старенькая пилотская гостиница.
Над моей кроватью висит карта. На месте Киренска – темное, затертое сотнями пальцев пятно. Везде, где бы я ни был, одна и та же знакомая картина.
Я отыскиваю взглядом Витим, по нему нахожу Маму. Нам предстоит сделать рейс в этот северный поселок, затем вернуться в Киренск, загрузить дизель, отвезти его в Ербогачен, там третий день сидели без света, и потом – домой. А там по графику – отпуск.
Мысль о том, что через несколько дней я буду далеко от этих мест, доставляет мне удовольствие. Я собирался съездить на море, покупаться в теплой воде, позагорать и отдохнуть от этих непредвиденных задержек, от этих грязных, раскисших аэродромов, от этих просьб привези и отвези, от самого себя, запряженного и привязанного к пилотской кабине. Но я знал и другое: пройдет немного времени, я снова буду садиться на этих аэродромах, снова придется ходить в местную столовую, ночевать в этой гостинице, слушать разные летные и житейские истории, которые будут рассказывать бывалые летчики, и засыпать под шлепки карт. И еще многое из услышанного и увиденного будет стоять у меня перед глазами.
Второй пилот начал разбирать постель. Мне спать не хочется, я вновь выхожу на улицу, некоторое время стою на крыльце, размышляя, куда бы пойти. Собственно, идти некуда. Киренский авиагородок небольшой – деревянный аэровокзал, грузовой склад, столовая, гостиница, гараж, баня, еще с десяток жилых домов. Рядом со столовой темные ели, посаженные, говорят, еще во время войны. Мы ходим всегда мимо них, по одной и той же дорожке: от самолета в диспетчерскую, потом в столовую и обратно.
Если случаются задержки, подобные сегодняшней, маршрут меняется ненамного, добавляется лишь гостиница. Чаще всего сидим зимой: аэропорт находится в низине, чуть температура упадет ниже сорока градусов, уже туман. Бывали случаи, сидели по полмесяца. Здесь нас все знают, даже собаки, обитающие в аэропорту, приветливо машут хвостами.
По узенькой бетонной дорожке, обсаженной тополями и черемухой, иду к перрону. Сегодня он пуст, самолеты зачехлены и мокнут под дождем.
Мимо меня, шлепая по лужам резиновыми сапогами, проходят техники, они довольны – полетов нет. Можно пораньше и домой.
Но Малышев по-прежнему возле самолета. Отказавший двигатель со всех сторон обставлен стремянками. Дядя Коля стоит неподалеку, размахивая рукой, что-то говорит Малышеву.
Я знаю, после войны они вместе проходили стажировку в далеком северном поселке Витим. Это было еще то время, когда запуск некоторых самолетов проводился при помощи натяжки амортизатора. И для облегчения натяжки использовали лошадь. Делали это следующим образом. Один конец резинового амортизатора цепляли за винт. А другой был закреплен на лошадиной сбруе. По команде летчика возчик трогал лошадь с места, амортизатор натягивался, и летчик по команде «Контакт!» начинал с помощью этого амортизатора раскручивать винт.
Но, когда молодые стажеры решили освоить новое для себя дело, лошадь заупрямилась. И тогда Меделян, вспомнив свое деревенское прошлое, сел на лошадь и заставил-таки стать ее на положенное место.
– Ну, Коля, ты прямо настоящий джигит, – похвалил его Малышев, который уже бывал на запуске, – только пригнись, не то она тебя сбросит.
– Меня сбросить сложно, не одну объездил, – самоуверенно проговорил Меделян.
Так вот, дядя Коля, тогда еще Колька, забрался на лошадь, подъехал к самолету. Малышев закрепил на винте амортизатор, летчик высунулся в форточку, крикнул:
– Контакт!
– Есть контакт, – отозвался Меделян и взмахнул кнутом. И тут лошадь проявила неожиданную прыть, рванулась вперед и, натянув до отказа амортизатор, неожиданно подогнув колени, рухнула на живот.
Сзади засвистело, амортизатор, сорвавшись с винта, со всего маху, как из пращи, полетел в спину Меделяна. Тот кубарем полетел через голову лошади и потом дня два не мог даже присесть на табурет.
– Ты что, думаешь, она не понимает, – хохотал Малышев, – ей тоже надоело получать по заднему месту…
Возможно, именно тогда родился знаменитый афоризм, который гласил, что «самый хитрый из армян – это Колька Меделян». Говорили, что его придумал Малышев, но он готов был перекреститься, что такое могли придумать только завистники. Но шутка вовсю начала гулять по всем аэропортам и трассам.
И бывало, когда я начинал нахваливать своего бортмеханика, то тут же от собеседников слышал эти знаменитые слова.
– А вы поищите еще такого, – отшучивался я, – который на плоскогубцах лучше любого штурмана считает путевую скорость.
Заметив меня, Николай Григорьевич вытер руки ветошью, с какой-то особой гордостью доложил:
– Двигатель цел, нужно заменить два цилиндра, ты дай радиограмму в Иркутск, может, они вечерним рейсом пришлют, Киренск вроде еще работает.
– Держится пока, – вздохнул Малышев, – когда только основную полосу сделают… Уже который год строят, строят, и конца не видно.
В Киренске сейчас две полосы, лежат они рядышком, точно стволы ружья, одна из них старая, фронтовая, с которой и производятся все полеты. Новая, заасфальтированная кусками, уже бездействует который год. И стреляет самолетами узенькая грунтовая полоска, часто с осечками, затяжные дожди быстро выводят ее из строя.
За полосой насыпана дамба, на ней – похожий на летучую мышь радиолокатор, дальше – Лена.
Сквозь зыбкую серую пелену дождя проглядывает противоположный берег, обросшая лесом гора. Под горой нефтебаза, издали кажется, что это огромная баба пришла по воду, поставила ведра и присела отдохнуть.
По Лене ходит теплоход «Хабаровск». За навигацию он успевает сделать всего два рейса до Якутска. Вот до чего длинная река, а с самолета это незаметно. Сам Киренск расположен на острове, в том месте, где Киренга впадает в Лену. Сверху остров напоминает полузатонувшую баржу, соединенную с берегом узкой, как канат, дамбой. И в большую воду кажется, что ее вот-вот сорвет с места, унесет вниз по течению. Орлиным гнездом называли его кочующие в этих местах тунгусы.
В основном городок деревянный, дома тесно прижались друг к другу, точно мебель во время побелки. На левом берегу под скалой есть крохотная гавань, рядом с ней – судоремонтный завод.
Зимой городок облеплен куржаком, сосульками, попыхивает трубами, летом исходит древесной смолой, солнце, не в пример сегодняшнему, надолго зависает над домами, точно паяльная лампа, обжигает землю, по реке бегают моторки, вода теплая, вялая, с утра до вечера плещутся в ней ребятишки.
Зимой Киренск замирает. О том, что есть другие города, что жизнь продолжается, напоминают самолеты; круглые сутки разрывают они воздух над городом.
В дверях аэровокзала я сталкиваюсь с сопровождающим.
– Пошел к начальству, – сообщает он. – Пусть завтра маленькие самолеты дают. А то испортятся помидоры.
Мне почему-то неудобно перед ним, хотя нашей вины здесь нет.
– Пошли вместе.
Начальник отдела перевозок выслушал нас молча, потеребил подбородок:
– Малышев сказал, там делов на пару часов. Зачем зря разгружать. Лишь бы погода была, привезут цилиндры, улетите.
Из диспетчерской я отправил в Иркутск радиограмму и поднялся на второй этаж. Здесь оживленно, сухо, как дятел, стучит телетайп, по коридору бегают операторы, из угловой комнаты доносится гулкий металлический голос – идет радиообмен с пролетающими самолетами.
Сегодня на смене мой земляк Василий Евтеев, он сидит за пультом в белой рубашке с засученными рукавами, что-то говорит в микрофон по-английски. Севернее Киренска проходит международная трасса.
Прямо перед ним черный раструб, в глубине по экрану локатора бежит светлая полоска, следом за ней ползет белая муха, чуть выше, у обреза, замечаю еще одну.
– Узнаю знакомый говорок, даже на английском, – смеюсь я.
– Японец на восток пошел, – объясняет Василий. – А это наш, из Хабаровска возвращается.
Глухо, с украинским выговором, бубнит динамик. На миг я представляю ведущего радиосвязь летчика, пилотскую кабину, где нет дождя, сырости, где минуты, часы наматываются в тугой клубок. У нас же появился разрыв, время движется тихо, это будет продолжаться до тех пор, пока Малышев не свяжет концы.
Вечером, когда уже начало темнеть, в гостинице появился Николай Григорьевич. Он долго умывался, затем, вытирая полотенцем лицо, сказал:
– Цилиндры везут. Как привезут, мы их поставим, – помолчав немного добавил: – Малышев к себе приглашал. Пойдем?
Я взглянул в окно, по стеклу шлепал мелкий дождь, над крышами домов ползли отяжелевшие облака, холодный мокрый день незаметно переходил в такой же сырой неуютный вечер. Честно говоря, мне не хотелось плестись куда-то по грязи.
– Пойдем, пойдем, они вдвоем с женой. Татьяна Михайловна приготовит, как надо, по-домашнему. Чего киснуть здесь!
Я молча оделся, мы вышли на улицу, по размокшей, скользкой дороге мимо темных сгорбившихся домов вышли к озеру. Через озеро был переброшен узенький, напоминающий засохшую сороконожку деревянный мостик. Возле воды было светлее, небо высвечивало темноту одинаково ровно сверху и снизу. Под нами прогибались, пружинили доски, по исклеванной дождем воде от свай расходились и убегали к заросшему травой берегу еле заметные круги.
Малышев встретил нас на крыльце, открыл двери и включил в сенях свет. Миновав еще одну дверь, мы очутились в натопленной кухне.
Запахло укропом, малосольными огурцами. Мы сняли плащи, пригладили перед круглым зеркалом волосы. Малышев с каким-то радостно-сосредоточенным выражением лица провел нас в боковую комнату, усадил на высокий обшитый дерматином диван.
Пол в комнате был устлан домоткаными, в полоску половиками. На стене я разглядел деревянную полку, на ней десятка два книг, в основном технических.
В комнату заглянула хозяйка – темноволосая, широкоскулая. В ней явно чувствовалась тунгусская кровь. Она ласково улыбнулась:
– Все уже готово. Проходите.
Стол был сибирский, каким бывает в конце лета: соленая рыба, соленые грузди, малосольные огурцы, отдельно в огромной белой латке дымилась молодая картошка.