Энохиан. Крик прошлого

Готово? Для чего?

– Да, доктор, – прокряхтела старуха, и это были последние слова, которые я услышала, прежде чем упасть в пропасть, созданную мощным наркотиком.

Мне так холодно. И страшно. Я бреду в незнакомом месте, и вокруг меня кромешная тьма. Но какой бы страх я ни испытывала, я понимаю, что должна идти вперед. В этой тьме скрывается что-то важное. Что-то, ради чего я готова рисковать. Вот только что это?

Резкий крик пробивается сквозь тьму, и я уже не просто бреду, а бегу так быстро, как никогда. Но крик не становится ближе. Он все так же далеко и одновременно близко. Я не знаю кричащего. Я впервые слышу этот хриплый, полный боли крик, но чувствую, что должна помочь. Кто бы это ни был, он важен для меня.

– Каталина! – кричат сотни голосов за моей спиной.

На этот раз я узнаю голоса, но не смею обернуться. Все меняется так быстро, что я даже не до конца осознаю, что именно делаю. Всего мгновение назад я бежала на помощь кому-то, а теперь убегаю, сама моля о помощи.

– Каталина! – повторяют голоса за моей спиной. Они так близко. Слишком близко. – Каталина Ботрайт!

Я чувствую их прикосновения на своей спине, ключицах, плечах… Тьму пронзает новая волна дикого крика, но теперь я понимаю, кому он принадлежит. Мне не нужно искать кого-то во тьме.

Кричу я сама.

– Ей становится хуже! – резко говорит кто-то, не принадлежащий той тьме, в которой я оказалась. – Нужна новая доза снотворного. Быстрее!

– Нет! – кричу я. – Хватит!

Что-то резко выдергивает меня из тьмы, и на секунду меня ослепляет яркий свет. Спустя секунду я вижу очертания людей в белых халатах. Чувствую на своих запястьях и щиколотках кожаные ремни. Они приковали меня к больничной койке. Что им от меня нужно?

– Сестра, быстрее! – рявкает доктор Оливер, и спустя секунду в его руках появляется большой шприц с какой-то желтоватой жидкостью.

Паника от осознания того, что они снова вгонят меня во тьму, затмевает все другие чувства. Ничего больше нет, кроме одного животного инстинкта самосохранения. Я пытаюсь вырваться из своих оков, но они слишком крепки. Мне кажется, что кто-то заставил стрелки часов двигаться в сотни раз медленнее. Я вижу, как медленно к моей руке приближается острая игла с чертовой отравой. Нет. Я не позволю этого. Не сегодня.

– Я сказала хватит! – резко закричала я, и вместе с моим криком произошло что-то, чего никто из присутствующих не ожидал. Даже я сама.

Лампы, которые были направлены прямо мне в лицо, неожиданно взорвались, накрыв всех градом осколков. Одно-единственное окошко, которое было в этой затхлой палате, превратилось в пыль, и теперь лишь решетки стояли на пути прохладного ночного ветра. Жесткие ремни разорвались под моим натиском, и вот он – крохотный шанс выбраться.

В палате всего два санитара, медсестра и доктор Оливер. Они отпрянули от меня, словно я была прокаженной, и я поспешила слезть с высокой койки, к которой меня приковали. Вот только мои ноги отказывались повиноваться, и я тут же упала на четвереньки. Острые осколки впивались в ладони и колени, но я проигнорировала боль и поднялась на ноги, цепляясь пальцами за края койки. В этот же момент санитары пришли в себя и набросились на меня, но я была быстрой и проворной, несмотря на наркотики, которые все еще текли в моих венах. Наверное, все дело было в мощном выбросе адреналина.

Медсестры и доктор Оливер ретировались. То ли за подмогой, то ли потому, что просто испугались. Так или иначе, я осталась наедине с двумя высоченными амбалами в белой больничной форме. Они напали на меня, но я снова увернулась. Мое тело взяло контроль над мозгом, обещая, что сможет во всем разобраться само. Я решила довериться собственным инстинктам, отключив какие бы то ни было мысли.

Здоровенная ручища замахнулась для того, чтобы врезать мне, но я перехватила ее. Несколько точных движений, и вот я слышу злобное ругательство, вой от боли и хруст костей. Просто музыка для моих ушей. Эти ублюдки получали свое собственное лекарство.

Все еще держа руку одного из санитаров круто вывернутой за его же спиной, я врезала ногой другому в пах. Удар вышел куда сильнее, чем можно было ожидать, и второй санитар повалился на пол, хватаясь за самое сокровенное мужское место. Думаю, теперь там был омлет.

Отталкивая от себя того из ублюдков, чью руку я держала в плену, я резко бросилась к незапертой двери. Выскочив в холодный коридор, я бросилась к выходу из корпуса, прекрасно понимая, что у меня нет шансов сбежать. Думать о том, каким образом я разбила лампочки и стекла в палате, времени не было. Я просто пыталась уйти от санитаров, врачей и злобных медсестер как можно дальше, хотя и осознавала, что они очень быстро меня догонят. Я в ловушке, из которой нет выхода.

Из порезов на руках и ногах струилась кровь. В лунном свете, который проносился по коридорам, поблескивали темные следы. Они найдут меня по этим следам. Я знаю, что найдут, но продолжаю бежать. Голые ступни едва касаются холодной плитки, которой покрыт пол. Бежать. Нужно бежать еще быстрее.

Предо мной двустворчатые двери, ведущие в другой корпус. Что это за отделение? Не знаю. У меня нет времени для того, чтобы разобраться в том, куда я бегу. Не сбавляя скорости, я влетаю в эти двери и бегу мимо сотен палат. Больные, переполошившиеся от того, что кто-то бежит по коридорам поздней ночью, начинают заглядывать в решетчатые окошки на своих стальных дверях. Они тычут в меня пальцами. Я слышу их невнятные голоса, смешки, бульканье, вои. Это сводит меня с ума, хотя я могла бы привыкнуть к подобному за те годы, что нахожусь здесь. Но я все еще не привыкла. Я все еще не могу терпеть этого гомона. Не этой ночью. Не когда адреналин борется с наркотиками в крови.

Предо мной развилка. В доли секунды я решаю свернуть влево, и вот очередной длинный коридор с палатами. Но этот коридор гораздо темнее из-за отсутствия окон. Мне сложно бежать все на той же скорости, но я не смею остановиться. Мои легкие горят адским пламенем, но я игнорирую их. Вперед. Только вперед. Я должна бежать еще быстрее.

Что-то попадается мне под ноги, и я буквально валюсь кубарем на плиточный пол. Боль обжигает левую руку, но я все еще пытаюсь встать. Ничего не выходит. Ноги отказываются поднимать тело, и поэтому я ползу, размазывая кровь по белой плитке. Еще немного. Нужно уйти еще хотя бы чуть-чуть. Но зачем? Они все равно найдут меня. Ведь я все еще в этом ужасной месте.

И все же я ползу в неизвестном направлении, не видя ничего, что было бы дальше моего носа. Мне удается нащупать стену и, опираясь на нее, я снова пытаюсь подняться на ноги. Боль пронзает мою голову, и я чувствую как что-то горячее медленно течет по лбу, капает на левый глаз и словно слеза стекает по щеке. Наверное, упав, я разбила голову.

– Сюда! – кричит кто-то совсем недалеко.

Санитары. Их больше и они жаждут мести. Они уничтожат меня. Эти уроды в сговоре с врачами, которые превращают мою жизнь в ад. Им не нужно убивать меня. Достаточно лишь применить один из методов «лечения».

Нащупав что-то в темноте, я быстро понимаю, что это большая тумбочка с чистым бельем или еще чем-то. Я прячусь за ней, скрутившись в комок. Бежать больше некуда. Схватившись за собственные колени, я закрываю глаза, мысленно моля Всевышнего убить меня раньше, чем эти уроды найдут меня.

В коридоре включаются яркие лампы.

«Пожалуйста. Забери меня», – отчаявшись, молю я.

Простой гомон больных превращается в какофонию звуков. Крики становятся еще сильнее. Бормотание более отчетливым. Некоторые даже сыплют проклятиями в сторону санитаров. В ответ слышны звонкие удары резиновыми дубинками по металлическим дверям. Санитары все ближе. Я слышу их шаги. Я даже могу различить их дыхание в этом сплошном хаосе звуков.

– Мы тебя не обидим, – обещает один из санитаров, перекрикивая всеобщий шум. – Если ты выйдешь и просто пойдешь с нами, то все будет хорошо.

Мне так хочется рассмеяться! Они все еще не заметили меня и только поэтому дают такие бестолковые обещание. Конечно же, как только мой тайник будет раскрыт, меня снова свяжут по рукам и ногам. Наверное, снова будут бить током или еще чего похуже. Ведь я для них никто. Еще одна неприятность, за терзания которой платят скудные деньги.

– Тали, – медленно растягивая мое имя, зовет другой санитар. – Выходи.

Они думают, что если будут обращаться ко мне, как к ребенку, то смогут заставить верить им? Как бы не так! Да, мне шестнадцать, и да, я самая молодая в этой чертовой лечебнице, но это не означает, что они смогли выжечь мне мозг. Хотя пытались, уж поверьте.

Неожиданно я понимаю, что скрываться нет смысла. Еще пара шагов, и они все равно увидят меня, скрутившуюся за ящиком с какой-то ерундой. И они схватят меня. Я знаю, что на этот раз не смогу справиться с санитарами. Их наверняка больше, чем двое. Головокружение превращается в тошноту, и я едва могу удержать в себе свой скудный обед.

Но, несмотря на страх, я все же нахожу в себе силы подняться на негнущихся ногах, и вот я во всей своей изодранной и окровавленной красе стою напротив пяти санитаров. Какой же жалкой я, наверное, выгляжу со своими потрепанными волосами, худощавым лицом, хрупким телом и в перепачканной кровью рубашке! Но плевать я на это хотела. Они не сломали меня раньше и не сломят в будущем, что бы там ни придумал доктор Оливер.

– Хорошая девочка, – одобрительно кивает один из санитаров, и все пятеро тут же направляются ко мне.

Хорошая девочка? Как бы не так!

Как только санитары приближаются ко мне, я снова ощущаю прилив сил. Откуда во мне столько злости? Жестокости? Почему мое тело так легко превращается в машину для убийств и всегда знает, как поступить? Кем я была до того, как попала в лечебницу? Эти вопросы пролетают в моей голове с невероятной скоростью в то время, как тело принимает боевую стойку.

– Тише, – успокаивающе говорит санитар, примирительно поднимая руки. Он ведет себя так, будто я загнанный в угол зверек, больной сказом. Возможно, он прав. И тогда я, черт его дери, изгрызу их всех. – Спокойно, девочка. Все хорошо.

Кто-то заходит мне за спину, пока я отвлечена одним санитаром, и с силой хватает меня, прижимая мои руки к телу. Я отпихиваюсь и верещу, но ничего не помогает вырваться из мертвой хватки какого-то пропотевшего мужлана. Приходится пинать ногами тех, кто пытается подойти ко мне спереди, но и это не особенно помогает. Я чувствую, как в мою шею снова впивается какая-то игла, и сознание тут же начинает затуманиваться. Мои попытки вырваться становятся все слабее, веки тяжелеют.

Один из санитаров берет меня на руки, и моя голова безвольно откидывается назад. Я все еще балансирую на грани реальности и забвения, в эту секунду мне кажется, что я вижу чьи-то серо-голубые глаза. Я узнаю их. Парень, который напал на меня этим днем, выглядывает из своей палаты в маленькое окошко и улыбается. Он одобрительно кивает мне, и это последнее, что я вижу этой ночью.

Привычный громкий голос одной из медсестер выдергивает меня из бессмысленного сна. Садясь на кровати, я потягиваюсь и тут же ощущаю, как полыхают легкие. Удивленно пялюсь на свои перевязанные ладони. Что произошло?

– Ты долго будешь копаться? – недовольно спрашивает медсестра.

Я быстро поднимаюсь на ноги и чувствую, как ступни неприятно жжет. Поднимаю одну ногу и вижу сотни маленьких, но видимо глубоких, ран. Будто по битому стеклу ходила. Но откуда это все?

Я не пытаюсь задавать вопросы медсестрам. Они никогда не отвечают. А если буду доставать, то позовут санитаров, и те еще и нагоняй дадут. Уж лучше разобраться во всем самой. Но позже. После завтрака.

Иду вслед за другими пациентами в столовую. Это большое помещение с несколькими десятками небольших столиков на четверых. Кормят нас не ахти. Иногда мне даже не удается вычислить, что именно лежит в моей тарелке, но есть приходится. Голодная смерть это явно не мое. Поэтому я беру поднос и следую в общей очереди, состоящей из больных, которые достаточно вменяемы для того, чтобы есть в столовой. Вы удивитесь, но таких не так уж и много. Бурая жижа, которую кто-то назвал овсянкой, и несколько ломтиков хлеба с чаем – вот что я получаю на завтрак.

Плетусь к столику, за которым всегда сижу с Тимом. Стараюсь не замечать других больных, но некоторые как-то странно на меня посматривают. Более странно, чем обычно. Тим уже сидит на нашем месте. Вид у него угрюмый. Наверное, этой ночью ему снова ставили какие-то капельницы или давали препараты, после которых люди часто становятся безмозглыми слюнопускающими идиотами. Но мой друг гораздо крепче многих.

Тим отвлекается от сосредоточенного ковыряния овсянки и поднимает на меня взгляд. На мгновение он ошарашено выпучивает глаза, а затем громко присвистывает.

– Тали, – потрясенно бормочет мой друг, и я не понимаю, что его так поражает в моем внешнем виде. – Где ты, черт побери, была все эти дни?

Теперь пришел мой через удивленно пучить глаза.

– О чем ты? – спрашиваю я и сажусь напротив Тима.

Парень смотрит на меня с беспокойством, и его руки начинают заметно дрожать. Он судорожно потирает их.

– Я не видел тебя несколько дней. Ты не приходила в общий зал и не выходила на прогулки. Я уже было подумал… – Тиму не нужно было заканчивать фразу, чтобы я поняла ход его мыслей.

Рано или поздно кто-то из нас умирал. Чаще всего этого никто не замечал, и поэтому никому никогда ни о чем не говорили. Мы с Тимом были своего рода исключением, так как всегда держались друг за друга. Если бы он исчез на несколько дней, я бы сошла с ума по-настоящему.

– Ты ничего не помнишь? – понизив голос до взволнованного шепота, спросил мой друг. – Совсем?

Я покачала головой и нахмурилась, пытаясь осознать, что пробыла в забытье несколько дней. Но почему? Как такое произошло? Нужно разобраться в том, что я помню последним.

Я в общем зале. К нам приводят новичка и кладут его в пустующее кресло Тима рядом со мной. Я хочу его разбудить, и он нападает на меня. Пытается придушить. Затем завязывается драка. Всех разгоняют по палатам, а меня отводят в процедурную и…

– Я ничего не помню, – вздыхаю я. – Совсем.

Тим тянет ко мне руки. Он хочет прикоснуться к бинтам на моих ладонях. Хочет как-то утешить или успокоить, хотя и сам здорово напуган. Я уже почти ощущаю его прохладное, успокаивающе прикосновение, но тут прямо между нами на стол шлепается железный поднос с тарелкой бурой жижи. Мы с Тимом подпрыгиваем на месте, и я замечаю, как краснеет мой друг. Сначала от смущения, потом от злости. Только одно существо в нашей больнице может так злить Тима.

– Привет, – самодовольно усмехаясь, говорит парень, который напал на меня в последний день, который я запомнила. – Вижу ты оклемалась, воробушек.

Я не сразу смекаю, что эти слова адресованы мне. Несколько раз глупо моргаю, не зная, что ответить. Парень тем временем отодвигает пустой стул между мной и Тимом и разваливается на нем так, будто это шикарное кресло, а не жесткая деревяшка с неровной спинкой.

– Тебя сюда никто не звал, – недовольно говорит Тим, который пришел в себя куда раньше меня.

Тим сверлит парня самым недовольным взглядом, на какой только способен, но я понимаю, что безумцу, сидящему между нами, это до фени. Этот парень выглядит самоуверенным и вполне вменяемым. Хотя, за те несколько дней, которые я провела непонятно как и непонятно где, он немного похудел, а на изгибах локтей появились следы от капельниц. Под ясными серо-голубыми глазами залегли тени, а волосы стали неопрятными и грязными. И все же он казался все таким же привлекательным, сильным и поразительно притягательным. До того момента, как открывал рот.

– Ну, так как тебе спалось, воробушек? – совершенно игнорируя Тима, поинтересовался парень.

– Не называй ее так! – резко рявкнул Тим и тем самым привлек внимание нескольких санитаров. Я сжала дрожащую руку друга, чтобы он успокоился и держал себя в руках. Мне не хотелось, чтобы все закончилось новой дракой, в которой я каким-то образом оказалась крайней.

Но вместо того, чтобы снова проигнорировать слова Тима, безумец медленно повернул голову в его сторону.

– Почему нет? – спросил он, широко ухмыльнувшись, но эта улыбка показалась мне какой-то опасной. Будто оскал дикого животного, которое предупреждает о границах своей территории. – Если бы нашей милой Тали что-то не понравилось, она тут же высказала бы свое недовольство. Уж кто-кто, а она постоять за себя может, верно?

Последние слова были обращены ко мне и сопровождались многозначительным взглядом. Будто этот парень мысленно говорил: «Ведь ты понимаешь, о чем я?». Вот только я не понимала. И откуда он знает мое имя?

– Кто ты такой? – спросила я вопреки тому, что чаще всего молчала в присутствии других больных или же врачей.

Почему я задала именно этот вопрос? Почему не возмутилась из-за дурацкого прозвища? Почему не спросила, что означают его слова? Его взгляд, его голос и интонация завораживали меня, словно медленный танец кобры. В этом парне было что-то такое темное, опасное и непредсказуемое, что заставляло меня не просто идти к нему навстречу, а прямо с разбега бросаться в огонь. И это чувство мне было смутно знакомо.

– Джеймс Озборн, – представился парень и даже отвесил мне насмешливый полупоклон. Я следила за каждым его движением, и они казались мне грациозными, несмотря на весь едкий яд сарказма, который он так и источал каждой клеточкой своего тела. – Твой покорный слуга.

Тим чуть не лопался от недовольства, но когда Джеймс взял мою ладонь и поднес ее к губам, что-то внутри моего друга треснуло, надломилось и сломалось окончательно. Он вскочил на ноги, схватил свой поднос и умчался прочь. Вскоре я поняла, что он уговорил санитаров отправить его обратно в палату, и меня стали мучить угрызения совести, хотя я и не понимала, что такого сделала.

Джеймс осторожно сжал мою перевязанную ладонь, и его прикосновения показались мне такими же мощными, как электрошок. Он оставил в моей ладони какой-то маленький бумажный сверток и, улыбнувшись самой обворожительной улыбкой, поднялся на ноги.

– Еще увидимся, воробушек, – подмигнув, проговорил парень и, забрав свой поднос с нетронутым завтраком, ушел восвояси.

Еще несколько минут я тупо смотрела ему вслед, не до конца понимая, что произошло, а затем разжала пальцы той руки, к которой всего пару минут назад касались губы Джеймса. В ней лежала маленькая шоколадка в белой бумажной обертке. Я ошарашено пялилась на шоколадку, раздумывая, как Джеймсу удалось ее раздобыть. Несколько раз я уже видела такие сладости в кабинете своего доктора, но ваза с шоколадками всегда стояла в недоступном для больных месте.

Опомнившись, я быстро сжала сладость в кулак, чтобы никто ничего не заметил, и отвернулась к пыльному окну столовой. Когда я снова решилась взглянуть на шоколадку, то заметила, что на обертке было аккуратно выведено красной ручкой одно-единственное слово: «Извини».

Но за что извинялся Джеймс? За то, что напал на меня? Или за что-то еще? Возможно, он извинялся за то, что лишь должно случиться. Но что тогда на уме у этого странного безумца?