Девушка без имени

Глава 1

Алита

Огюст-Эжен Лефевр, инквизитор первого ранга, терпеть не мог дождя. Осень с ее бесконечными ливнями и сыростью всегда нагоняла на него меланхолию. Вот и теперь, стоя на ступенях Дворца правосудия и дожидаясь, когда кучер выведет-таки его экипаж из-под навеса, Лефевр закрывал голову от потоков воды толстой папкой с документами по делу убийцы, прозванного Мороженщиком, ругал себя за то, что не взял утром шляпу, и чувствовал, что в общем и целом жизнь снова повернулась к нему спиной.

Наконец экипаж остановился возле ступеней, и Лефевр, забравшись внутрь, бросил мокрую папку на скамью и сердито стукнул тростью в стенку: давай двигайся, лентяй ты этакий! Впереди было целых три праздничных дня во славу Рождества святой Агнес, и Лефевр собирался поехать за город – отдохнуть в своем деревенском доме, посидеть у камина с бокалом хорошего вина и умной книгой, прогуляться возле озера. Теперь на этих прекрасных планах можно было ставить крест: в такую погоду лучше оставаться дома, сидеть, как сыч, в своем кабинете…

Экипаж подпрыгнул на какой-то колдобине, Лефевр прикусил язык и выругался. Столичные дорожники, сто бесов им в печень, снова начали ремонт мостовых – конечно, когда ж еще этим заниматься, как не осенью! Вот кого бы притянуть к суду инквизиции: их деятельность ничем не лучше злонамеренного колдовства. Некоторое время Лефевр думал о сегодняшнем процессе, своем выступлении и оправдательном приговоре – должно быть, именно поэтому судья и передал ему дело Мороженщика: наказывал за беспристрастность и четкую оценку событий. Во Дворце правосудия Лефевра не любили: дела о колдовстве он рассматривал чрезвычайно скрупулезно, пытаясь найти истину, а не просто отправляя подсудимых в тюрьму, как его коллеги. Подозреваешься в колдовстве – значит, виновен, и нечего тратить время на разбирательства: так считали почти все господа инквизиторы. Лефевр придерживался иной точки зрения: еще одна причина, по которой Страховид – так его называли коллеги, разумеется за спиной и с оглядкой, – не пользовался их любовью. Первой причиной, конечно, была внешность: грубое скуластое лицо с чересчур крупными, тяжелыми чертами, высокий рост и некрасивые руки с длинными пальцами. На фоне прочих жителей столицы, изящных, тонкокостных, почти эльфообразных, Лефевр выделялся далеко не в лучшую сторону.

Он давно привык к своему уродству, перестал его стесняться и не вздрагивал, глядя в зеркало. Зачем стыдиться того, что ты не можешь исправить? Покойная Бригитта, его сестра, так и не смогла смириться с тем, что родилась некрасивой – даже деньги его родителей не сумели превратить дурнушку в завидную невесту. Иногда Лефевр думал, что именно тоска и свела сестру в могилу. Когда всем сердцем желаешь давать и получать тепло и любовь, а в ответ летят злые насмешки, остается только тосковать… Лефевр не любил осень еще и потому, что Бригитта умерла от пневмонии в сезон дождей, а он не смог ее спасти. Как сказал врач, девушка просто не хотела жить, а медицина в таких случаях бессильна.

Экипаж сбавил скорость: выглянув в окно, Лефевр увидел, что они проезжают мимо человеческого зоопарка – его кучер, как и все остальные жители столицы, любил поглазеть на людей в клетках. Вот и сейчас, несмотря на проливной дождь, возле зоопарка толпился народ, таращился на уродов и уродок, тыкал пальцами, чавкал, пожирая сладкую вату. Лефевр ненавидел человеческие зоопарки, считая их варварским пережитком прошлого, и хотел было крикнуть кучеру, чтоб тот прибавил скорость, но внезапно замер, словно от пощечины.

– Стой! – крикнул Лефевр, и кучер послушно остановил экипаж. Лефевр смотрел на одну из клеток и чувствовал, как кровь прилила к голове, отхлынула и прилила снова. В клетке сидела молодая рыжеволосая женщина в грязных лохмотьях, ее бледное чумазое лицо было искажено застарелым страданием и болью, а глаза…

Глаза были карими. Как у Бригитты. Как у мамы. Ни у кого в Сузе больше не было таких глаз.

Открыв дверцу, Лефевр спрыгнул на мостовую и, не обращая внимания на дождь, пробился сквозь толпу и крепко взял за рукав человека в красном сюртучке администратора. Человек в сюртучке хотел было выругаться, но обернулся, увидел Лефевра, и злоба на его изъеденной оспой физиономии мигом сменилась раболепным подобострастием.

– Я забираю эту женщину, – сухо сказал Лефевр и указал на клетку с рыжей.

Человек в сюртучке даже закашлялся от неожиданности.

– Но милорд… – промолвил он, буравя Лефевра колючим взглядом. – Это невозможно. Правила зоопарка.

Лефевр вынул из кармана пальто серебряный инквизиторский жетон и продемонстрировал человеку со словами:

– Ты знаешь, кто я?

– Разумеется, милорд, – по выражению лица администратора было ясно, что он с удовольствием засадил бы в клетку самого Лефевра: это во много раз увеличило бы выручку. – Но вы понимаете, наш хозяин…

– И ты, и твой хозяин окажетесь в тюрьме через полчаса, – с ленивой угрозой промолвил Лефевр и, прищурившись, добавил: – Скажем, за укрывательство злонамеренных колдунов.

Администратор вскинул руки в жесте примирения и согласия и затараторил:

– Милорд, клянусь святой Агнес, я не знал, что она колдунья. Сейчас, сию секунду… Это ваш экипаж, да? Сейчас доставим.

Лефевр кивнул и двинулся к экипажу. Конечно, пришлось подождать: девушку доставили через четверть часа, когда инквизитор начал терять терпение – должно быть, администратор ругался с директором. Но в конце концов рыжую приволокли и засунули в экипаж. Администратор выглядел угрюмым и еще более озлобленным, чем раньше. На его физиономии наливался свежий синяк. Девушка забилась в самый темный угол, и Лефевр, смерив администратора презрительным взглядом, произнес:

– Благодарю за сотрудничество. Всех благ.

Когда экипаж снова покатил по улице, Лефевр всмотрелся в бледное девичье лицо с разводами грязи и следами давнишних побоев и спросил, вложив в голос всю возможную мягкость и доброжелательность:

– Как тебя зовут?

Девушка отшатнулась от него и вжалась в угол так, словно Лефевр ее ударил. Похоже, он и представить не мог, сколько ей довелось пережить. Побои, наверняка изнасилования, пытки… Лефевр почувствовал, как сердце болезненно сжимается от сочувствия.

– Ну я же не бью тебя, не ругаю, – с прежним теплом проговорил он. – Как тебя зовут, милая?

Рыжая закрыла лицо ладонями и заплакала.

– Ведьма нет имени, – проговорила она с ужасным каркающим акцентом. Впрочем, если смягчить этот акцент, получше приспособить к валеатскому языку, то получится тот самый выговор, который Лефевр с детства слышал в речи матери.

На мгновение он закрыл глаза, вспоминая те слова, которым его обучила мать, и сражаясь с острым страхом, что он мог забыть чужую речь или же незнакомка вообще не говорит на этом языке. Наконец Лефевр собрался с духом и произнес по-русски:

– Как тебя зовут?

Девушка медленно отвела ладони от лица, и теперь в ее взгляде был чистый, ни с чем не сравнимый ужас, словно Лефевр выбрался из самых глубоких пещер Пекла. Ее губы задрожали.

– Вы тоже с Земли? – хрипло прошептала она по-русски и схватила Лефевра за руку. – Вы русский? Господи…

Лефевр притянул ее к себе и крепко обнял. Девушка уткнулась влажным лицом в его плечо и расплакалась – но теперь это были слезы счастья.

Когда они вошли в дом, дворецкий смерил лохмотья девушки настолько брезгливым и полным презрения взглядом, что Лефевр поежился. Должно быть, добрый Бланк терялся в догадках, по какой такой прихоти его господин полез в помойку – потому что такие мерзопакостные бабы могут водиться лишь в самых грязных выгребных ямах на окраинах самых отвратительных трущоб. Помогая Лефевру снять пальто, дворецкий негромко и подчеркнуто вежливо осведомился:

– Прошу прощения, милорд, но кто это?

– Наш агент в Веренталии, – сухо ответил Лефевр. – Схизматики приговорили ее к смерти, ей с трудом удалось сбежать, – когда недоумение на лице дворецкого сменилось глубоким уважением, Лефевр продолжил: – Приготовьте для нее горячую ванну. И бывшую комнату Бригитты. Одежду сестры тоже можно взять. Ужин на двоих – в мой кабинет.

– Разумеется, милорд. Сию секунду, – с достоинством кивнул дворецкий, обернулся к девушке, поклонился и произнес: – Миледи, позвольте проводить вас.

Девушка неохотно отпустила руку Лефевра и пошла за дворецким к лестнице на второй этаж. Проводив их взглядом – Бланк осмелел настолько, что даже пытался о чем-то спрашивать гостью, – Лефевр отправился в свой кабинет.

Закрыв дверь, он прошел к столу и, открыв нижнюю дверцу, вынул большую темную коробку, надежно запертую на замок. Лефевр провел ладонью по крышке, смахивая пылинки, и вспомнил, как незадолго до смерти мать, уже не встававшая с постели, позвала его и сказала:

– Огюст-Эжен, пообещай мне одну вещь. Возможно, однажды ты встретишь человека, который, как и я, будет чужестранцем, скитальцем среди миров. Дай мне слово, что ты обязательно поможешь ему или ей, как помог мне твой отец.

Ключ, который Лефевр постоянно носил с собой, повернулся в замочной скважине, и коробка открылась. Некоторое время Лефевр рассматривал ее содержимое, а затем вынул лист, лежащий сверху, – на нем была изображена башня, белая с золотым, увенчанная тонким шпилем со сверкающим корабликом на верхушке. Перевернув лист, Лефевр прочел стихи, написанные беглым, легким почерком матери:

Он выучил эти стихи еще в детстве, когда мать рассказывала ему и Бригитте об удивительном городе Ленинграде, в котором родилась и выросла. Мать хорошо рисовала, и ее рисунки, изображавшие чудесную северную столицу другого мира, занимали почти половину коробки. На обратной стороне рисунков она писала стихи: Лефевр, влюбившийся по ее рассказам в далекий город, выучил их наизусть. Ему казалось, что так он будет ближе к матери, несчастной чужестранке, по воле случая попавшей в Сузу.

Выложив рисунки, Лефевр достал из коробки тетради: в них были записаны слова на русском языке с транскрипцией и переводом на валеатский. Раскрывая их наугад и перелистывая пожелтевшие страницы, он жадно впивался взглядом то в одну, то в другую строчку, убеждаясь, что до сих пор прекрасно помнит родной язык своей матери. Отец в свое время ругал ее, говоря, что за речи на русском их всех заберет инквизиция: ведьма из иного мира в доме дворянина, слова, которые напоминают заклинания, дети, распевающие непонятные песни – этого более чем достаточно для обвинения в злонамеренном колдовстве. Лефевр всегда поражался тому, почему отец, всегда производивший впечатление холодного и бездушного человека с каменным сердцем, привел в свой дом жалкую оборванку, встреченную возле кладбища, и не просто привел, а сделал законной женой, которой не изменял даже в мыслях.

В дверь постучали, и Луиз, одна из служанок, внесла в кабинет поднос с ужином. Лефевр кивнул ей и принялся убирать тетради обратно в заветную коробку.

– Миледи скоро спустится, – сообщила Луиз, накрывая на стол. Телятина в винном соусе с овощами издавала прямо-таки невероятный аромат. – Амина помогает ей одеться.

Лефевр снова кивнул. Будь воля Луиз, она болтала бы днем и ночью и уж точно выспросила бы у хозяина дома все подробности о неожиданной гостье – вот и сейчас едва сдерживается, чтобы не задавать вопросов. В дверь снова постучали, и дворецкий, открыв ее, пропустил в кабинет рыжую чужестранку и сделал служанке знак уходить. Луиз выскользнула из кабинета, закрыла дверь, и девушка посмотрела Лефевру в глаза и еле слышно прошептала:

– Спасибо вам. Спасибо вам огромное. Вы даже не представляете…

– Представляю, – Лефевр вышел из-за стола и приблизился к своей гостье. Сейчас, после горячей ванны, одетая в старое платье не по размеру, она казалась удивительно красивой. Влажные рыжие волосы были наскоро подхвачены умелыми руками служанки в высокую прическу, карие с прозеленью глаза смотрели на Лефевра с благодарностью и надеждой, даже уродливые пятна старых синяков на светлой коже не портили впечатления. Лефевр смущенно отвел взгляд – в конце концов, неприлично так таращиться на девушку – и произнес: – Все позади, теперь вы в гостях у друга. Прошу к столу, полагаю, вы голодны.

Судя по всему, девушке действительно пришлось голодать: она опустошила свою тарелку в считаные минуты и робко попросила добавку. Лефевр с удовольствием положил ей еще телятины и сказал:

– Вам сейчас нужно отъедаться. Давно вы в Сузе?

Девушка неопределенно пожала плечами. В глазах снова заблестели слезы.

– Я не знаю точно. Пять-шесть недель… Простите меня, в голове все путается…

Она шмыгнула носом и бессильно уронила руки на колени. Лефевр налил вина в высокий хрустальный бокал и протянул ей.

– Вот, выпейте. Вы ведь не помните вашего имени, так?

Девушка сделала глоток вина, поморщилась и кивнула. Лефевр придвинул свое кресло поближе и взял ее за руку. Девушка содрогнулась, словно прикосновение испугало ее, но руки не отняла.

– Мне как-то надо вас называть, – мягко произнес Лефевр. – Сегодня день поминовения святой Алиты, провозвестницы рождения Богоматери. Как вам имя Алита?

Девушка глубоко и прерывисто вздохнула и утвердительно качнула головой. Лефевр довольно улыбнулся.

– Хорошо, Алита. Меня зовут Огюст-Эжен Лефевр. Добро пожаловать в Сузу.

– Моя мать родилась в Советском Союзе. Вы ведь тоже оттуда?

Телятина давно была съедена, вино выпито, и дворецкий, разведя огонь в камине, отправился отдыхать, а Лефевр и Алита сидели в креслах, смотрели на языки пламени, лижущие дрова, и негромко разговаривали.

– Советского Союза больше нет, – сказала Алита, глядя на огонь. Страдание, которое, казалось, намертво застыло на ее лице, медленно утекало прочь, и Лефевр был этому искренне рад. – Теперь есть Россия.

– А Ленинград? – с надеждой спросил Лефевр. – Ленинград есть?

Девушка кивнула.

– Есть. Я там была пару раз.

Заветная коробка разинула пасть на полу возле кресла. Протянув руку, Лефевр вытащил рисунок со всадником на вздыбленном коне и передал Алите. Та несколько минут рассматривала рисунок, а потом сказала:

– Это ваша мама нарисовала?

– Да, она, – Лефевр вспомнил, как мать сидела у окна с листком бумаги и ящиком акварели, а на белой глади возникали дома, дворцы, удивительные животные. – Она была очень талантливой художницей. Вот, посмотрите. Это мой отец. А это Бригитта, моя сестра.

Алита с уважительной осторожностью приняла листки с портретами и несколько минут пристально рассматривала отца и сестру Лефевра. Мать сумела изобразить их с невероятной точностью, и отец получился не вечно угрюмым сухарем, а искренним и любящим человеком, а Бригитта на рисунке была почти красивой. Должно быть, кистью матери двигала любовь к мужу и дочери, и она нарисовала их настоящими, такими, какими их видела любящая душа…

– Очень красиво, – сказала Алита, возвращая листки. – А где они сейчас?

Лефевр вздохнул.

– Бригитта умерла шесть лет назад, – сказал он. Алита смотрела на него с неприкрытым сочувствием, а Лефевр продолжал: – Отец обожал ее, и смерть Бригитты его подкосила. В общем, я уже довольно давно живу один.

– Простите меня, Огюст-Эжен, – промолвила Алита. – Я не знала. Простите.

Весь ее облик сейчас выражал искреннее сострадание. Лефевр вдруг подумал, что на него никто и никогда не смотрел так, как эта девушка. Должно быть, все дело было в том, что они оба утратили все, что любили и чем дорожили.

– Ничего, – сказал Лефевр, отводя взгляд. Он снова поймал себя на том, что слишком пристально рассматривал свою гостью: такой пронизывающий интерес был абсолютно недопустим в благородном обществе. – Знаете, моя мать тоже не помнила своего настоящего имени. Всю жизнь до Сузы помнила, а имя нет. Должно быть, в этом ключ к вашему возвращению домой.

Алита вдруг поежилась и отодвинулась в дальний угол кресла, словно Лефевр умудрился сказать ей какую-то гадость. «Неужели она не хочет вернуться?» – с изумлением подумал он, и тут Алита тихо, но очень отчетливо промолвила:

– Видите ли, Огюст-Эжен, я не могу вернуться. Меня там убьют.

На протяжении всей своей семейной жизни Соня совершала главную ошибку всех женщин, которые живут с психопатами: она искренне верила, что если Никитос поймет, как сильно ее задевает его поведение, то он опомнится и станет тем хорошим парнем, которого Соня безоглядно полюбила еще в институте. Она считала, что если сумеет лучше объяснить, что именно не так, то Никитос больше не будет гневаться и злиться на пустом месте, все осознает и их семейная жизнь снова будет тихой, мирной и спокойной. Но чем больше Соня делилась с мужем своими мыслями и планами, тем сильнее Никитос принимался критиковать и осуждать. Чем больше Соня говорила о своих надеждах и страхах, рассчитывая на понимание и близость, тем холоднее и отстраненнее становился муж. Их жизнь была настолько закрученным парадоксом, что Соня иногда начинала сомневаться в своей нормальности.

Но в один прекрасный день все вроде бы наладилось. Никитос перестал цепляться к Соне по мелочам, прекратил язвительно подмечать ее недостатки и больше не играл в молчанку, заставляя супругу мучительно перебирать реальные и выдуманные беды, чтобы она догадалась, в чем провинилась на этот раз. Соня ликовала. Она порхала по дому, готовила любимые блюда Никитоса, а он ел без всякой критики и заявлений, что мама готовит лучше, и даже секс, который давным-давно превратился из науки страсти нежной в супружеский долг, стал приносить ей удовольствие. Это были какие-то очень светлые и очень легкие дни; потом, сидя в клетке человеческого зоопарка, Соня вспоминала их и думала, что Никитос все прекрасно продумал, распланировал и реализовал.

Они пошли в книжный магазин на встречу с Винокуровым, знаменитым писателем-фантастом. Его цикл «Хроники Сааты» недавно был экранизирован, и фанаты просто бились в истерике в ожидании очередной серии обожаемого сериала. Никитос был в восторге от «Хроник Сааты», прочитал все книги и фанфики, не пропустил ни одной серии и подписался на добрую сотню групп в соцсетях, так или иначе касавшихся любимого шоу. Лучшим персонажем он считал Аврелия, боевого мага, – суровый, жесткий и непреклонный убийца с уродливым лицом пугал Соню до дрожи, и она, вынужденная смотреть сериал в компании с Никитосом, невольно сжимала кулаки. Никитос смеялся над ней и говорил:

– Ты ничего не понимаешь, обезьяна. Вот настоящий мужчина.

Соня терпеть не могла, когда муж называл ее обезьяной, но никакие просьбы не в силах были заставить Никитоса прекратить насмешки. Обычно он притихал на пару дней, а потом «обезьяна» снова всплывала в речи, причем с обвинениями, что у Сони нет чувства юмора.

Винокуров был безобразно толстым, безвкусно одетым дядькой под шестьдесят, не имевшим даже малейшего сходства со своими накачанными героями, которые словно вышли из спортзала минуту назад. Никитос жадно ловил каждое слово кумира, а Соня едва сдерживала зевоту. Чтобы скоротать время, она рассматривала книги на полках магазина и думала о том, какие люди их написали. Похожи ли они на Винокурова?

Встреча длилась два с половиной часа, вопросы фанатов никак не иссякали, и в конце концов Соне банально захотелось в туалет. Она шепнула Никитосу о том, что выйдет, выскользнула из книжного и потом, покинув дамскую комнату, постояла на маленькой обзорной площадке: огромный торговый центр бурлил перед ней деловитым муравейником, люди спускались и поднимались на эскалаторах, прозрачные лифты скользили вверх-вниз… Почему-то Соне стало грустно. Она подумала, что этот ее уход из книжного Никитос не оставит незамеченным и скажет что-нибудь вроде: «Опять ты мной недовольна. Начни уже работать над собой, чтобы я изменился».

Из магазина повалили возбужденные фанаты, сжимая в руках книги с автографом кумира. Никитос тоже принес такую книгу – первое издание «Хроник Сааты», имевшее в их семье статус культового предмета. «Наверняка сейчас ломится за подписью», – подумала Соня и вошла в магазин.

К ее удивлению, почти все поклонники Винокурова разошлись. Продавщицы убирали стулья, негромко переговариваясь о том, что все книги Винокурова раскуплены и надо делать дозаказ. Никитос, стоявший возле стола писателя, махнул рукой; Соня подошла к нему, и Никитос произнес:

– Вот, Владимир Андреевич. Моя жена. Предмет нашей беседы.

– Здравствуйте, – улыбнулась Соня. Винокуров смерил ее цепким, изучающим взглядом и аккуратно свинтил колпачок с дорогой ручки. Почему-то Соню зазнобило.

– Хорошо, Никита, – сказал Винокуров и, придвинув к себе книгу, принесенную Никитосом, открыл ее и бегло написал на форзаце, вслух диктуя самому себе: – Итак. «Дорогой Сонечке… на добрую память».

А потом неожиданно стало очень тихо и темно – Соня рухнула в сырой бездонный колодец, и последнее, что она увидела, была сытая ухмылка Никитоса, будто он хотел сказать: «Прощай, обезьяна».

– Подождите, как вы сказали? Винокуров? – Алита кивнула, и Лефевр горько рассмеялся. – Он отправил сюда мою мать. Точно так же, оставив автограф с ее именем. И она, как и вы, навсегда забыла, как ее зовут.

Лицо Алиты дрогнуло, и по щеке сбежала слезинка. Лефевр печально подумал о том, что довелось вытерпеть несчастной девушке – негодяй заставил ее страдать в родном мире, а здесь она попала в человеческий зоопарк, и ее мучения стали во много раз больше. Лефевр решил, что, пожалуй, никогда не станет спрашивать ее о том, что случилось после того, как Алита попала в Сузу. Лучше сделать вид, что ничего этого не было.

– Давайте посидим еще немного, Огюст-Эжен, – попросила Алита, глядя на мелкие язычки огня, перебегавшие по поленьям в камине. – Мне страшно идти спать. Вдруг, когда я проснусь, снова будет клетка. Или Никитос…

– Не думайте о нем больше, – посоветовал Лефевр. – Этот подлец больше не причинит вам зла.

Когда Алита рассказывала о своем муже, Лефевр невольно вспомнил историю своего неудавшегося брака. Десять лет назад он посватался к дочери своего тогдашнего начальника, господина Кьежу. Трезвый расчет и зов плоти убедили его не зариться на красавиц – Кати Кьежу была старой девой, угрюмой и невзрачной, и Лефевр был уверен, что она согласится. Господин Кьежу был на седьмом небе от счастья: невероятное здравомыслие говорило, что деньги Лефевра делают его исключительным красавцем. У денег вообще очень много волшебных свойств. Но Кати воспротивилась, сказав, что отец может ее выпороть, но она не станет женой Страховида. Отец выпорол – он был уверен, что розги очень хорошо проясняют разум, однако Кати осталась непреклонной и заявила, что бросится в реку сразу же после первой супружеской ночи. Узнав об этом, Лефевр предпочел откланяться, к глубокому неудовольствию несостоявшегося тестя: тот уже распланировал, куда будет тратить деньги зятя. Кстати говоря, Кати после этого довольно быстро вышла замуж за Пиетро де Баска, избалованного наследника одного из столичных банкиров. Брак оказался откровенно неудачным. Господин Кьежу мрачнел день ото дня – довольно скоро всем стало известно, что де Баска поколачивает новоиспеченную супругу. Лефевр несколько раз встречал Пиетро в борделе, и очень скоро по столице поползли слухи о том, что он притащил супруге какой-то весьма специфический букет заболеваний. Одним словом, Лефевр вполне мог злорадствовать, но язвительная радость при несчастьях других не была свойственна его натуре.

– Знаете, когда вы рассказывали о вашем муже, я подумал, что у меня есть похожий на него знакомый, – задумчиво произнес Лефевр. – Мерзавцы одинаковы во всех мирах. А этот Винокуров… вот кого бы мне доставить в допросную и побеседовать.

– В допросную? – едва слышно переспросила Алита. На ее внезапно побледневшем лице отчетливо проступил страх.

Лефевр отвел взгляд и ответил:

– Я инквизитор первого ранга. В мои обязанности входит поиск и уничтожение злонамеренных колдунов. Готов поклясться, что Винокуров самый страшный из них.

Алита молчала. Даже в полумраке кабинета было заметно, что ее знобит от нахлынувшего ужаса. «Неудивительно, – с грустью подумал Лефевр. – Попасть из клетки в инквизиторские лапы – считай, что из беды в горе». Девушка помолчала, а потом промолвила:

– В зоопарке меня выставляли как ведьму… Что вы собираетесь со мной сделать?