Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 3
Пребывая однажды в молитве, Иринарх был осенен извещением, что ему следует жить всегда в затворе, и он сразу же это исполнил. «Первым помыслом нового затворника, – говорит И. Е. Забелин, – было создать себе особый труд, дабы не праздно и не льготно сидеть в затворе. Он сковал железное ужище, то есть цепь, длинною в три сажени [сажень – 2,1 м], обвился ею и прикрепил себя к большому деревянному стулу (толстый отрубок дерева), который, вероятно, служил и мебелью для преподобного, и добровольною тяжелою ношею при переходе с места на место»78.
Вскоре Иринарха пришел навестить его друг, известный московский юродивый, Иоанн Большой Колпак. Он посоветовал затворнику сделать сто медных крестов, каждый в четверть фунта (фунт – 0,4 кг) весом. Иринарх ответил, что не знает, где достать столько меди. Иоанн же его успокоил, пророчески говоря: «Даст тебе Господь Бог коня. Никто не сможет на том коне сесть, ни ездить, кроме одного тебя. Твоему коню очень будут дивиться даже и иноплеменные. Господь назначил тебе быть наставником и учителем. И от пьянства весь мир отвадить… За это беззаконное пьянство наведет Господь на нашу землю иноплеменных. Но и они тебя прославят паче верных»79. Через несколько дней после этого один посадский человек неожиданно принес Иринарху большой медный крест, из которого затворник смог вылить сто крестов. Затем другой посадский человек принес ему железную палицу-дубинку, около трех фунтов веса. Иринарх стал употреблять ее аналогично против лености тела и невидимых бесов.
Скоро число крестов увеличилось до 142, а после шестилетних трудов на трех саженях цепи, обвивавших его тело, старец прибавил еще три сажени, затем, по прошествии следующих шести лет, опять три «полученные от некоего брата, также трудившегося в железе» – сообщает И. Е. Забелин, так что к 1611 г. длина всей цепи составила уже 9 сажень. В 1611 г. Иринарх прибавил сразу одиннадцать саженей и постоянно пребывал обвитый двадцатисаженной цепью.
Но это было далеко не все. «После старца, – говорит И. Е. Забелин, – осталось его „праведных трудов“, кроме ужица, кроме 142 крестов и железной палицы, еще семеры вериги, пленные или нагрудные, путо шейное, путо ножныя, связни поясные в пуд тяготы, восемнадцать оковцев медных и железных, для рук и перстов; камень в 11 фунтов весу, скрепленный железными обручами и с кольцом, тоже для рук; железный обруч для головы; кнут из железной цепи для тела. Во всех сохранившихся и доселе праведных трудах затворника находятся весу около 10 пудов»80.
Старец неустанно подвизался в этих «трудах» более тридцати лет, не давая покоя и своим рукам: он вязал для братии одежды из волоса и делал клобуки (колпак, шапка); сам же носил сорочку из свиного волоса. Он также шил платья для нищих, помогал им, чем мог, и, сидя в своем «крепком затворе» следил за грозными событиями, потрясавшими его Родину. «Мимо старца, – говорит И. Е. Забелин, – прославившегося своими подвигами-трудами, конечно ни пеший не прохаживал, ни конный не проезживал. Все приходили к нему благословиться на путь и на подвиг и побеседовать об общем горе, облегчить сердце и душу упованием на Божий Промысел»81.
Весь этот народный подъем, который православные историки назвали религиозным, на самом деле был далёк от религиозности, псевдорелигиозным, не говоря уже о так называемых «стяжателях подвигов», которые в своей массе даже не были знакомы со Священным Писанием, и что от них хочет Бог, но зато чуть ли не напрямую общались с «Господом» и получали от Него различные знамения, – нетрудно представить, в контакт с каким Богом или духами они входили… Очень скоро, буквально с выбором нового царя, вся эта «религиозность» превратиться в иную область жизни, не касающуюся настоящих будничных забот людей, в пыль, от дуновении новых идей которая в следующих поколениях развеется исчезнувшими миражами.
Другим крепким оплотом русских людей была обитель «Живоначальной Троицы преподобного» Сергия. Ее архимандритом тогда был Дионисий, являвшийся уроженцем города Ржева и именовавшийся в миру Давидом. Первоначально, в церкви он занимал священное положение, но скоро овдовел и постригся в Старицком Богородичном монастыре.
Назначенный игуменом Троице-Сергиевой лавры, Дионисий вступил в управление монастырем в то время, когда Москва была разорена и в ее окрестностях злодействовали остатки отряда Сапеги и казаки. Видя человеческую нужду, архимандрит обратил обитель в странноприимный дом и больницу. Он призвал келаря, казначея и всю братию, объявив им, что надо всеми силами помогать людям, ищущим приюта.
Затем началась кипучая деятельность: в обители и ее селах стали строить дома и избы для раненных и странников; больных лечили, и умирающим давали последнее напутствие; монастырские работники ездили по окрестностям и подбирали раненных и умирающих; женщины, приютившиеся в монастыре, неустанно шили и мыли белье живым и саваны покойникам. В то же время в келье архимандрита сидели «борзые писцы» (скорописцы), которые писали увещевательные грамоты по городам и селам, призывая всех к очищению Земли от Литовских и Польских людей.
Не сидел молча в своем заточении и патриарх Гермоген. Когда 4 августа 1611 г. Ян Сапега подошел к Москве и, разбив казацкие отряды, открыл себе дорогу в Кремль для снабжения продовольствием Гонсевского, этим воспользовались и нижегородские «бесстрашные люди». Они пришли к патриарху в тюрьму, на Rирилловское подворье, где патриарх одному из них, Роде Моисееву, дал грамоту. «Благословение Архимандритам, игуменам, и протопопам и всему святому собору, и воеводам, и дьякам, и дворянам, и детем боярским и всему миру. От Патриарха Ермогена Московскаго и всея Русии мир вам и прощение и разрешение. Да писати бы вам из Нижняго в Казань к Митрополиту Ефрему, чтоб Митрополит писал в полки к боярам учительную грамоту, да и Казанскому войску, чтоб они стояли крепко в вере, и боярам бы говорили и натамасье [атаманье] безстрашное, чтоб они отнюдь на Царство проклятаго Маринки паньша сына, не благославлю: и на Вологду ко властем пишитеж, также бы писали в полки: да и к Рязанскому [архиепископу Феодориту] пишите тож, чтоб в полки также писал к боярам учительную грамоту, чтоб уняли грабеж, корчму [пьянство, блуд], имелиб чистоту душевную и братство и промышлялиб, как реклись души свои положити за Пречистой дом и за чудотворцев и за веру, так бы и совершили; да и во все города пишите, чтоб из городов писали в полки к боярам и натамасье, что отнюдь Маринки на Царство не надобеть: проклят от святаго собору и от нас. Да те бы вам грамоты с городов собрати к себе в Нижний Новгород, да прислати в полки к боярам натамасье; а прислати прежних же, коих есте присылали ко мне советными челобитными, безстрашных людей Свияжанина Родиона Моисеева да Ратмана Пахомова, и им бы в полкех говорити безстрашно, что проклятье [Воренок] отнюдь не надобе; а хотя, буде и постраждете, и вам в том Бог простит и разрешит в сем веце и в будущем; а в городы, для грамот, посылати их же, а велети им говорити моим словом. А вам всем от нас благословенье и разрешенье в сем веце и в будущем, что стоите за веру неподвижно; яз я, должен за вас Бога молить»82.
Несмотря на распад первого ополчения и всеобщий разброд, тем не менее, опыт его показал, да и всем было понятно, что спасение Отечества в единстве. После убийства Ляпунова негодование против казаков охватило весьма многих земских людей, и они решили совершенно отделить свое дело от них. Так, казанцы, сообщив пермичам об убиении Прокофия писали им: «А под Москвою, господа, промышленника и поборателя по Христовой вере, который стоял за православную веру и за дом Пречистыя Богородица… Прокофья Петровича Ляпунова, казаки убили, преступя крестное целованье… И Митрополит, и мы, и всякие люди Казанскаго государства… сослалися с Нижним-Новым Городом, и со всеми городы Поволжскими… на том: что нам быти всем в совете и в соединенье, и за Московское и за Казанское государство стояти… и казаков в город не пущатиж, и стояти на том крепко до тех мест, кого нам даст Бог на Московское государство Государя; а выбрати бы нам на Московское государство Государя всею землею Российския державы; а будет, казаки учнут выбирати на Московское государство Государя, по своему изволению, одни, не сослався со всею землею, и нам того Государя на государство не хотети»83.
По приведенной переписке можно судить и о сохраненной в это время связи между городами и желании людей навести единый порядок в своем государстве. Именно в такой переломный момент, 25 августа 1611 г. «бесстрашный» Родя Мосеев доставил в Нижний Новгород последнюю грамоту патриарха, где она, разумеется, была прочтена всеми властями и разослана по городам. Прочел ее простой нижегородский посадский человек, торговец мясом – «говядарь», занимавший должность земского старосты – Кузьма Минин Сухорук. Существует свидетельство, что незадолго до этого Кузьму посетило видение: к нему явился православный святой Сергий Радонежский и велел разбудить спящих – казну собирать, ратных людей снаряжать и с ними идти на очищение Московского государства.
В начале осени Минин явился в «Земскую избу» (посад) и стал настойчиво говорить, что настало время «чинить промысел» против врагов. Слово Минина и его рассказ о видении нашло отклик у его слушателей и, по-видимому, в этой же «Земской избе», стоявшей близ церкви Николая Чудотворца, на торгу, и был написан посадскими людьми первый приговор «всего града за руками» о сборе денег «на строение ратных людей», причем сбор этот был поручен Минину, как человеку пользующемуся уважением за свою честность, за что и был выбран ими в земские старосты.
Таким образом, среди всеобщей растерянности, охватившей Московское государство после смерти П. Ляпунова и распадения Земского ополчения, нижегородские посадские люди по призыву своего земского старосты положили начало новому подъему обитателей страны для освобождения Родины.
Нижегородские посадские люди «в лице своего старосты Козмы, – говорит И. Е. Забелин, – и кликнули свой знаменитый клич, что если помогать отечеству, так не пожалеть ни жизни и ничего; не то что думать о каком захвате, или искать боярских чинов, боярских вотчин и всяких личных выгод, а отдать все свое, жен, детей, дворы, именье, продавать, закладывать, да бить челом, чтоб кто вступился за истинную православную веру и взял бы на себя воеводство. Этот клич знаменит и по истине велик, потому что он выразил нравственный, гражданский поворот общества с кривых дорог на прямой путь. Он никем другим не мог быть и сказан, как именно достаточным посадским человеком, который конечно не от бедной голотьбы, а от достаточных же требовал упомянутых жертв. Он прямо ударял по кошелькам богачей. Если выбрать хорошего воеводу было делом очень важным, то еще важнее было дело собрать денег, без которых нельзя было собрать и вести войско. Вот почему посадский ум прямо и остановился на этом пункте, а главное – дал ему в высшей степени правильную организацию»84. По установленному правилу все должны были сдать по 1/3, иногда по 1/5, в зависимости от возможностей, своего имущества. Кто отказывался платить, того продавали в холопы, а имущество конфисковалось. Больше всего досталось бедному люду – за них вносилась требуемая сумма, а их самих, жен, детей отдавали в кабалу к кредиторам. Это несколько разрушает возвышенный духовно-героический образ Кузьмы Минина, но в тех обстоятельствах без подобных крутых мер истерики «Богородицы» ополчение не возможно было собрать.
К делу, затеянному посадскими людьми, не замедлили примкнуть и все остальные нижегородцы. Скоро горожане получили грамоту Троице-Сергиева монастыря от 6 октября, в которой архимандрит Дионисий и старцы призывали всех стать на защиту Родины. По этому поводу на воеводском дворе собрался совет. «Феодосий, архимандрит Печерского монастыря, Савва Спасский протопоп с братией, да иные попы, да Биркин, да Юдин, и дворяне и дети боярские, и головы и старосты, от них же и Кузьма Минин»85. На этом совете последний доложил решение посадских людей, после чего было постановлено собрать всех жителей города в Кремлевском Спасо-Преображенском соборе и предложить им стать на помощь Московского государства.
На другой день, по звону колокола, все нижегородцы собрались в своем древнем соборе. Церковнослужитель протопоп Савва Ефимиев всему миру прочел Троицкую грамоту и произнес речь, призывавшую граждан жертвовать всем для спасения Родной Земли. На этом же собрании возник и другой важный вопрос: кому доверить главное начальствование над собираемой ратью. В Нижнем имелись свои добрые воеводы, князь Звенигородский и Алябьев. Но взоры всех были обращены на другое лицо. Для успеха дела надо было во главе ополчения «последних людей», по выражению летописца, поставить человека, известного всем своим военным искусством и прославившегося стойким противодействием всем врагам Московского государства, и полякам и ворам. Они положили избрать «мужа честнаго, кому заобычно ратное дело, который таким был искусен и который в измене не явился»86. Выбор пал на стольника князя Дмитрия Михайловича Пожарского, потомка стародубских князей.
Князь Д. М. Пожарский, которому в 1611 г. было около 35 лет, зарекомендовал себя добрым приверженцем Москвы и ее порядков. Он верно служил царю В. И. Шуйскому, искусно отбивая воров и казаков от столицы, а находясь в Москве, успешно действовал против тушинцев. Когда Шуйский был свержен с престола, Пожарский, как и все сторонники Москвы, признал временным главой государства патриарха Гермогена. Затем он самоотверженно ходил из Зарайска на выручку Ляпунова. Один из первых пробрался в Москву перед сожжением Гонсевским, где доблестно сражался с поляками, пока не пал от ран и не был увезен в Троице-Сергиеву лавру. Отсюда, несколько оправившись, отбыл в свою вотчину, сельцо Мугреево, Суздальского уезда.
Послами к Пожарскому от нижегородцев отправились: печерский архимандрит Феодосий, дворянин Ждан Болтин, и представители всех чинов. Дмитрий Михайлович не отказался от почетного предложения встать во главе ополчения, но сразу заявил, что желает отделить себя от заведывание казной, которой, по его суждению, должен распоряжаться Минин: «Есть у вас Кузма Минин; той бывал человек служивой, тому то дело за обычей»87.
Нижегородцы одобрили желание Пожарского, но сам Минин, зная, какие встретятся препятствия, дал согласие быть казначеем только после того, как «лучшие люди» дали согласие написать приговор, что будут во всем послушны и покорны и будут справно давать деньги ратным людям. Те согласились и написали приговор: «Стоять за истину всем безъизменно, к начальникам быть во всем послушными и покорливыми и не противиться им ни в чем; на жалованье ратным людям деньги давать, а денег не достанет – отбирать не только имущество, а и дворы, и жен, и детей закладывать, продавать, а ратным людям давать, чтоб ратным людям скудости не было»88. Таким образом, очищение Московского государства должно было произойти и вследствие репрессивных методов к землякам в целях пополнения казны.
Когда приговор был составлен, то «выборный человек» Кузьма Минин вышел из числа Земельных старост и стал «окладчиком». «Нижегородских посадских торговых и всяких людей окладывал, с кого что денег взять, смотря по пожиткам и по промыслом, и в городы, на Балахну и на Гороховец, послал же окладывать»89, причем, где было нужно, Пожарский не останавливался и перед принуждением: «уже волю взем над ними по их приговору, с божией помощью и страх на ленивых налагая»90. «В этом отношении, – говорит С. Ф. Платонов, – он следовал обыкновенному порядку мирской раскладки, по которому окладчики могли грозить нерадивым и строптивым различными мерами взыскания и имели право брать у воеводы приставов и стрельцов для понуждения ослушников»91. На замечание же некоторых исследователей, приписавших Минину черты исключительной жестокости и крутости, обвиняя его в том, что он «пустил в торг бедняков», С. Ф. Платонов замечает: «Нечего и говорить, как далек этот взгляд от исторической правды. Если бы даже и было доказано, что при сборах на нижегородское ополчение происходили случаи отдачи людей по житейским записям для того, чтобы добыть деньги на платеж Минину, то это не доказывало бы никакой особой жестокости сбора, а было бы лишь признаком того, что житейская запись, хорошо знакомая середине и концу XVII столетия, уже в начале этого столетия была достаточно распространенным видом личного найма с уплатой за услуги вперед»92.
Забелин тоже характеризует Минина с позиции учета особенности времени, где жесткость приговора скорее носит характер боевого клича: «Требовалось обеспечить ратное дело со всех сторон; нужно было верное и крепкое ручательство, что деньги будут, и ратные не будут сами ходить по крестьянским избам собирать себе продовольствие, как водилось тогда во всех других полках»93.
«Нам думается, что так толковать приснопамятныя слова Минина, внесенныя им в приговор, невозможно, именно по той причине, что такого события, как повальная продажа свободных людей в рабство, в действительности никогда не могло случиться. В словах Минина выразилась только напряженная верховная мысль народнаго нижегородскаго воодушевления, мысль о том, что настало время всем идти на всякие жертвы для спасения Отечества, и народ, подписавший приговор о женах и детях, что их закладывать, продавать, стоял в этом решении на этой же одной крепкой мысли – на безграничном послушании относительно сбора денег, на сердечной готовности отдать на общее дело последнюю копейку, добыть денег всеми мерами, откапывая из сундуков и даже из земли (куда тоже хоронили) спрятанные сбережения и сокровища. Мы полагаем, что до заклада и продажи жен и детей дело не доходило и ни в каком случае не могло дойти. Об это нет ни малейших намеков в тогдашних свидетельствах1… Пожарский пишет между прочим, что в Нижнем и в иных городах, люди сами себя ни в чем не пощадили, сбирая с себя деньги, сверх окладных денег. (Вот к чему собственно заключалась безпощадность сбора). Кто мог сбирать с себя деньги кроме денежных же людей, кроме тех у кого они были?.. Таким образом, подумавши хорошенько, мы можем оставить Минина свободным от взводимого на него историков тяжкаго обвинения2»94.
Пожарский прибыл в Нижний в конце октября 1611 г., ведя с собой Дорогобужских и Рязанских служилых людей. Взявшись за образование нового ополчения, Земщина, не желая повторять ошибок Ляпунова, теперь решила совершенно отделить свое дело от казаков. Поэтому, организовав для ополченских дел особое от городского управления правительство, оно, вместе с тем, должно было заменить как московское боярское правительство в осажденном Кремле, так и подмосковное казацкое. Городом же по-прежнему управляли воеводы, князь В. А. Звенигородский, дворянин А. С. Алябьев и дьяк В. Семёнов, действуя совместно с Пожарским.
Несколько мягче относились к казакам власти Троице-Сергиевой лавры. Эта обитель находилась всего в 64 верстах от Москвы, под которой стояли казачьи таборы, причем отряды этих казаков беспрерывно появлялись у самого монастыря; кроме того, и приказы, основанные к лету 1611 г. в стане подмосковных ополчений, оказались теперь в казачьих руках. Все это заставляло Троицкую лавру жить в мире с казачьим правительством. Келарь лавры Авраамий Палицын, получив милости у короля под Смоленском, теперь сумел приобрести себе сторонников и среди казачьих атаманов, которые оказывали различные услуги лавре. Особенно он сдружился с Трубецким, поэтому Дионисий с братией, зная прегрешенья казаков, все-таки верил в возможность их соединения с земскими людьми для общего дела во благо Родины, и в Троицких грамотах, составляемых «борзыми писцами», они призывали всех на защиту православия, не делая различия между земскими людьми и казаками, лишь упоминая: «хотя будет и есть близко в ваших пределех которые недовольны, Бога для отложите то на время, чтоб о едином всем вам с ними [подмосковным ополчением] положити подвиг своей страдать для избавления православныя христианския веры»95.
Формируя новое войско, Пожарский распорядился об обеспечении ратных людей жалованьем, назначив им от 30 до 50 рублей в год, что по тем временам составляло весьма большие деньги. Затем он завел усиленную переписку с Поморскими и Понизовыми городами о помощи для очищения Московского государства – ратниками и казною, и предлагал им прислать в Нижний выборных людей для «Земского Совету». В рассылаемых им грамотах Пожарский выказывал твердое желание отделить свое дело от казаков: «А вам бы, – писали нижегородцы другим городам, – с нами бытии в одном совете и ратным людям на польских и литовских людей идти вместе, чтобы казаки по-прежнему низовой рати своим воровством, грабежи и иными воровскими заводы и Маринкиным сыном не разгонили [не разогнали]»96.
На призыв нижегородцев о сборе ратников первые откликнулись смоленские дворяне, лишенные своих имений Сигизмундом; они получили было земли в Арзамасском уезде, но Заруцкий изгнал их и оттуда. Затем последовали и другие. «Первое приидоша Коломничи, потом Резанцы, потом же из Украиных городов многия люди и казаки и стрельцы, кои сидели на Москве при царе Василье»97. Большое значение во всем Понизовье имела Казань, которая раньше других городов, после смерти П. Ляпунова, начала писать призывы встать за Московское государство и отделиться от казаков. Но казацкий воевода Морозов, находясь с ополчением от Земли под Москвой, поладил с казаками и остался с ними. А оставшийся вместо Морозова управляющим городом дьяк Никанор Шульгин, завидуя почину нижегородцев, стал теперь, наоборот, отводить казанцев от общего дела. Ввиду этого Пожарскому и «Земскому Совету» понадобилось снарядить в Казань целое посольство во главе с протопопом Саввою и стряпчим Биркиным. Посольство имело успех, и казанцы примкнули к нижегородцам.
Таким образом, дело задуманное Кузьмой Мининым и проведение им в жизнь при помощи нижегородского протопопа Саввы и князя Д. М. Пожарского стало быстро приносить свои плоды.
Между тем, боярское правительство, находившееся в Кремле вместе с поляками, в конце января 1612 г., отправило грамоту в Кострому и Ярославль, извещая жителей оставаться верными царю Владиславу и не иметь никакого общения с казаками. Кроме прочего, эта грамота интересна некоторыми подробностями. «Сами видите, – писали бояре, – Божию милость над великим государем нашим, его государскую правду и счастье: самаго большого заводчика смуты, от котораго христианская кровь начала литься, Прокофья Ляпунова, убили воры, которые с ним были в этом заводе, Ивашка Заруцкий с товарищами, и тело его держали собакам на съедение на площади три дня. Теперь князь Димитрий Трубецкой да Иван Заруцкий стоят под Москвойю на христианское кровопролитие и всем городам на конечное разоренье; от них из табора по городам безпрестанно казаки грабят, разбивают и невинную кровь христианскую проливают, насилуют православных христиан… А когда Ивашка Заруцкий с товарищами Девичий монастырь взяли, то они церковь Божию разорили и черниц – королеву, дочь князя Владимира Андреевича, и Ольгу, дочь Царя Бориса, на которых прежде и взглянуть не смели, ограбили до нога, а других бедных черниц и девиц грабили и на блуд брали… А теперь вновь теже воры, Ивашка Заруцкий с товарищами, государей выбирают себе таких же воров казаков, называя государскими детьми: сына Калужскаго вора, о котором и поминать непригоже; а за другим вором под Псков послали таких же воров и бездушников, Казарина Бегичева да Нехорошка Лопухина с товарищами; а другой вор, также Димитрий, объявился в Астрахани у князя Петра Урусова, который Калужского убил… А великий государь, Жигимонт король, с большаго сейма, по совету всей Польской и Литовской Земли, сына своего, великого государя королевича Владислава на Владимирское и Московское государство отпустил, и сам до Смоленска его провожает со многою конною и пешею ратью, для большаго успокоенья Московскаго государства, и мы его прихода к Москве ожидаем с радостью»98.
В этой боярской грамоте было искусно перемешаны истина с ложью: Сигизмунд не думал отпускать сына в Москву, но сам действительно собирался идти на нее походом; правду говорили бояре о казачьих насильствах, а также и о том, что казаки завели сношения с Псковским вором Сидоркой. Посланный к нему Бегичев не постыдился тотчас же воскликнуть, увидев нового самозванца: «Вот истинный государь наш Калужский», – а затем, 2 марта, весь подмосковный казачий стан с Заруцким и Трубецким во главе целовали крест Сидорке – истинному государю Дмитрию Ивановичу.
Тем временем, казаки все больше тревожились известиями об успехах ополчения Пожарского и о рассылаемых им грамотах, в которых он не стеснялся называть их ворами, и, наконец, решили овладеть Ярославлем с Заволжскими городами, чтобы отрезать Нижний от Поморских городов, и снарядили для этого отряд атамана Посовецкого. Ярославцы же тотчас дали знать в Нижний о приходе к ним «многих» казаков, за которыми следует и сам Посовецкий.
Сведения эти заставили Пожарского поспешить с выступлением и изменить свое первоначальное решение: идти чрез Суздаль прямо к Москве. Теперь, раньше, чем выгнать поляков из Кремля, предстояло, так или иначе, покончить с казаками. Дмитрий Михайлович тотчас же отправил к Ярославлю передовой отряд князя Лопаты-Пожарского. Следом за ним двинулись, напутствуемые благословением духовенства и горячими пожеланиями жителей, главные силы нижегородского ополчения, под начальством самого Д. М. Пожарского, с которым выступил и «выборный человек», Кузьма Минин, в качестве заведующего всей казной.