Город
– В окна не смотреть!
Дальше шли молча. Город вскоре (а может и не вскоре, время здесь не ощущалось) миновали, прошли мимо засохшей рощицы. С серых ветвей свисали толстые канаты.
Старик вдруг то ли прокашлял, то ли прокричал что-то. Только через какое-то время Мик уловил смысл фразы. Мертвец сказал: «Раньше я швартовал здесь воздушные шары».
Они шли еще какое-то время, а затем поле внезапно кончилось. Трое стояли перед крутым обрывом, тянувшимся во весь горизонт. Здесь был узкий канатный мостик, тянущийся вперед далеко и исчезающий в тумане.
Они замерли на мгновение.
Старик с гнусным вздохом, тонким, булькающим и протяжным, уселся на край обрыва.
Затем женщина сказала, – Иди, – и подтолкнула Мика.
Как только Мик понял, что его хотят заставить туда идти, он тут же почувствовал, насколько это страшно. Там, на мостике было нечто. Его не видно было за мглой, но оно вызывало животный, сумасшедший ужас, пронизывающий все тело панической энергией.
Он яростно уперся.
Мик цеплялся за сухие стебли, отчаянно упирался ногами. Они сплелись в борьбе. Женщина, её голое белое тело и сухие, как чертополох, волосы, были совсем рядом, касались Мика, а он касался их. Это было уже не страшно – просто мертвое тело, не сравнимое с прятавшимся в тумане вечным ужасом. Мик только старался не трогать пульсирующих синих сосудов.
На мгновенье он, выворачиваясь, увидел старика.
Мертвец сидел на краю и равнодушно смотрел вперед, в туман, даже не повернув к ним головы.
В следующее мгновение Мик обнаружил себя уже стоящим на краю моста. Женщина стояла перед ним, улыбаясь.
А за её спиной…За её спиной, далеко в поле, Мик увидел Зеленую Девочку. Изумрудный мазок на красно-оранжево-желтом поле. Она махнула рукой, и Мик как-то сразу понял, что нужно идти по мостику.
Страх пропал; равнодушно взглянув на женщину, он развернулся и пошёл вперед. Кажется, она что-то поняла, хотела остановить его, протянула руку… Но не успела, а на мост ступить не решилась.
Мик спокойной шёл вперед, в туман. Под ногами поскрипывали и покачивались доски. Как только мгла спрятала его, Мик увидел девочку.
– Привет, – сказал он.
– Привет.
Она взяла Мика за руку и повела за собой. Туман почти тут же кончился, и они вышли к тому же закатному обрыву и полю. Ни города, ни старика с женщиной не было – но вдалеке виднелась ржавая крыша фермы.
– Кто там, в тумане? И куда ведёт мост? – спросил Мик.
– На другую сторону, – серьезно ответила девочка, – А в тумане привратник.
– Мы его не встретили? Или ты и есть привратник?
Она со страхом рассмеялась.
– Нет, конечно, нет. Просто я знаю обходные пути. Пошли отсюда.
И она взяла Мика за руку, и они синхронно прыгнули вверх, в золотистое, с красными перьями облаков, небо.
Приземлился Мик лёжа на кровати в брошенной комнатке. Он встал: на полу валялось красное платье женщины и одежда старика.
От оператора не осталось ничего. Уходя, Мик заметил на пыльном полу только три цепочки следов.
Мик сделал паузу, отхлебнув кофе.
– Есть над чем задуматься, – заметил я.
– Точно, – сказал он, – Есть.
– И что же было дальше?
– Нужно было спасать Зеленую Девочку, она же осталась в том, желтом доме. Петер мог её украсть. Я долго плутал, пока не добрался до центра. Там уже было проще. В притворе одного собора я взял картошки и лука – их специально оставляют для разных незаметных бродяг.
И отправился на берег реки. Там были огороды и я отлично замаскировался, стянув шляпу с пугала. Сидел там до вечера, палил костер и удил рыбу. И наблюдал. Дом был пуст. В сумерки я тщательно затоптал угли и, прислушиваясь к плеску воды, прокрался наверх, к дому. Ни одно окно не светило. Я обошел его по кругу и наконец швырнул в стекло камень. Никого и ничего.
Дверь была заперта, и я пролез в разбитое окно. Мой мешок вместе с девочкой валялся на полу, точно там же, где его и бросили – будто ничего и не случилось за это время!
Мик помолчал.
– И не было детской одежды. Той, в ржавых пятнах.
– Может быть они сбежали?
Мальчик пожал плечами, – Интересно представить, кто еще и что еще исчезло в тот день. Со стариком и женщиной бесследно исчез оператор. А может, и те два конвоира, и даже грузовичок, в котором меня похитили. Может, и Петер.
Он задумчиво поболтал ложечкой, – Вот так что-то исчезает навсегда, а ты и не узнаешь.
– Дом остался. Город остался, – тут я вспомнил, – А волос у тебя на запястье? Тот золотистый?
Мик кивнул, – Я тоже про него подумал. Он, как ни странно, был.
– А утром мы отправились вниз по реке, к морю. Там можно было....
Динь-дон! – пропел дверной звонок, – Динь-дон!
Мик вопросительно поглядел на меня.
Не сразу сообразив, что рассказ прервался, а звонят в мою собственную дверь, я кивнул Мику и пошел открывать.
На пороге стоял Клаас. Он казался возбужденным – что при его богатырских габаритах выглядело удивительно и даже немного пугающе. Мы поздоровались и он стремительно, не дожидаясь меня, прошёл в кухню.
Мика не было, на столе стояли две чашки с остатками кофе. В открытое окно ветер заносил обрывки струй дождя.
– У тебя гости? – удивился он.
– Нет. Посуду ленюсь мыть.
– Ага, – Клаас кивнул и уселся.
– Кофе? – предложил я в некоторой растерянности. Непонятно было, зачем он так неожиданно пришёл.
– Нет, спасибо. Слушай, Артем, тут такое дело…Сегодня отходит последний корабль из города. Потом ты еще долго не сможешь уехать.
– Долго – это сколько?
– Лет пять-шесть.
– Чего? – я чуть не рассмеялся.
– Понимаешь ли, – он казался смущенным, даже потянул себя за черную бороду, – Понимаешь ли, я не хотел тебе сразу рассказывать, потому что эти ребята из Гамбурга подложили тебе такую свинью. Выходило бы, что я их обвиняю, а я же не знал всего. Да и не хотелось быть дурным гонцом…
– Гонцом с дурными вестями? – я смотрел на Клааса с изумлением. Этот застенчивый монолог, произнесенный мягким глубоким голосом, совершенно не вязался с огромным широкоплечим мужчиной в густой черной бороде.
– Да. Так вот, наш город стоит в очень странном месте. В очень неудобном. Ветер и течения здесь циклами. Лет пять или семь на остров невозможно добраться – штормовые ветра и сильнейшие течения идут от нас к материку, на юг, юго-восток, юго-запад. А следующий цикл все наоборот – с острова невозможно уплыть на континент, зато с континента на остров тебя самого отнесет. И сейчас как раз начало этого периода.
Меня обуяла подозрительность. Что, если Клаас хочет убрать меня из города? Но зачем? И зачем так глупо? Господи, да с его ручищами достаточно было вежливо попросить меня уехать домой подобру-поздорову.
– Ты серьезно? Но почему так?
– Я толком не знаю. Дальше от побережья, в центре острова лежат ледники. Огромные, километровой толщины. А под ними вулканы, еще молодые и постоянно активные. Как-то с этим связано.
– Ладно, – сказал я, – И как же уходит сегодняшний корабль?
– Он уходит не на юг, к материку, а на север. Это китобойное судно. На север и дальше, по широкой дуге огибая течения. Проходит Коммодорские острова, Камчатку и в конце концов прибывает в Северную Америку. Оттуда уже легко доберешься домой.
Я подумал, что это вовсе не легко.
– И сколько времени этой займет?
– Плаванье – полтора-два года. А в Америке уж как сам разберешься.
Вот теперь я рассмеялся. Два года на китобойном судне, среди льдов и вечной арктической ночи!
С другой стороны, какой я бы мог написать репортаж!
– Извини, – сказал я Клаасу, – Это от неожиданности.
– Я понимаю. Решай, только быстро. Капитан сейчас сидит в моем ресторане. Судно отходит вечером, но нужно поговорить с ним заранее.
И я начал напряженно думать. С одной стороны, город мне нравится. С другой, меня запихнули сюда обманом. С одной стороны, здесь наконец подвернулось настоящая работа, настоящее расследование – то, чем мне и хотелось заниматься. Не какие-то дуратские рекламные проспекты к курортам для среднего класса. Но и два года на китобойном судне – не хилый сюжет.
И потом, пять лет здесь. Или даже семь. Меня успеют забыть все – сестра, друзья, кошка, которую я оставил на попечение Мадлен.
– Хорошо, – сказал я, – Спасибо, Клаас. Пойдем поговорим.
На улице опять лило, но было светло, не как обычно во время дождя. Солнечные лучи играли и искрились в прозрачных струях.
Клаас, наклоняясь под мой, зонт, давал краткий инструктаж:
– Капитана зовут Оскар Зельде. Подойдешь к нему сам – во-первых, будет не солидно, если тебя подведут, во-вторых, я с ним не знаком. Представишься, расскажешь, что застрял здесь.
– Спасибо, – улыбнулся я, – Я умею разговаривать.
– Ну да. Можешь намекнуть, что мог бы написать о нем книгу – за два года почему бы и нет? Я слышал, Зельде честолюбив.
– Ладно, попробуем.
В холле Клаас незаметно указал мне капитана. Это был худой бритый мужчина, совсем не похожий на моряка. Он сидел один в центре зала.
Я подошёл к Тиму, взял местного ликера. Тим подмигнул мне из-под блестящих очков и шепнул: Удачи.
Твердой и в то же время легкой походкой я подошёл к столику моряка.
– Добрый день. Позвольте присоедениться.
Капитан улыбнулся и кивнул. Его лицо было бы красивым, если бы не цвет – неестественный, кирпично-красный, сухой, как печной жар, загар.
– Меня зовут Артем Луниш.
– Оскар Зельде.
Мы пожали друг другу руки.
– Я приехал из Гамбурга. И сейчас мне срочно нужно уехать. Насколько я знаю, вы и ваш корабль – мой единственный шанс.
– Вы матрос?
– Нет, я…
– Очень сожалею, господин Луниш, но мы не берем пассажиров. Ни за какую плату.
Он сказал это тоном окончательного решения и снова улыбнулся, стараясь выразить сожаление. Но я не собирался сдаваться. Журналист я или кто?
Охватив его быстрым взглядом, я тут же приметил важную деталь. Ногти у Оскара Зельде были круглые и плоские, как зеркальца. И пальцы выглядели, как маленькие барабанные палочки. Я случайно знал, что это признак серьезной сердечной недостаточности.
– Посмотрите на ваши ногти, господин Зельде. А теперь на мои.
Он послушно посмотрел.
– Видите, у вас они другие. Это из-за разрастания соединительной ткани. Вместо живых и полезных функциональных клеток растет пустая бесчувственная плоть. Это называется фиброз – он возникает из-за недостатка кровообращения.
В целом, ваши ногти свидетельствуют о серьезной сердечной недостаточности. Я бы советовал вам наблюдаться у врача.
– Благодарю вас, – сказал капитан, – За ценное наблюдение и совет. Но на корабле уже есть фельдшер. Пусть он хуже вас – но я не могу без предупреждения бросить одного из своих людей здесь.
Все было без толку. Шансов теперь не было, но игру стоит продолжать до конца.
– По образованию я не врач, – в свою очередь улыбнулся я, – А журналист. За два года вашего плавания мог бы создать прекрасный репортаж или даже книгу – о капитане Оскаре Зельде и его судне. Нового Ахава я вам не обещаю, но… – я как можно более равнодушно пожал плечами, – Мне говорили, вы тщеславны.
– Ахава и так когда-то списывали с меня.
– Он был написан в прошлом веке.
– Знаю. Вы новичок, позвольте в свою очередь поделиться с вами опытом. Здесь, на окраинах мира, все немножко по-другому. Подо льдом всё сохраняется куда лучше – люди, животные, предания. Помните это – и вам здесь понравится. Приобретете бесценный опыт.
Мне нечего было на это сказать, поэтому я просто уточнил, – То есть, вы меня не возьмете?
– Нет, – он с сочувствием покачал головой, – Судно полностью укомплектовано. И киты весят немало. Мы не можем взять ни одного лишнего человека.
– Жалко, – сказал я и залпом допил ликер, – Приятно было познакомиться. Удачного вам плавания, капитан Зельде.
– Удачи и вам, господин Луниш, – как-то особенно умиротворенно сказал он.
Уже в спину мне он что-то, кажется, добавил, но я не стал оборачиваться и переспрашивать.
– Не повезло? – спросил у выхода Клаас.
Я кивнул и развел руками – мол, ну что же, не беда.
Он улыбнулся, – Тогда до встречи.
И я пошёл домой.
Глава четвертая
Интермедия вторая
На город опускался вечер. Вечер и снег.
На кухне, перелистывая свою писанину о городе, сидит Артём. Он думает о том, что это невозможно – с физической, климатической, географической точек зрения. Что это невозможно даже с точки зрения морали – почему пароходная компания так с ним поступила?
На секунду взглянув в окно, он видит густые, ярко-белые хлопья снега. Артём в изумлении подходит, проводит рукой по холодному стеклу. Черепичные крыши, башенки, балконы, карнизы окон – все перед ним укутано снегом.
Чуть дальше, в старых припортовых районах, Мик слушает орган. Он сидит на подоконнике, обняв руками колени, освещаемый голубоватым сиянием снега за спиной. Галерея почти темна – лампы только у органиста – и он невидим. Он слушает. Звук здесь, наверху, разносится долгим потрескивающим эхом. Потом Мик осторожно соскальзывает с подоконника и подкрадывается к перилам.
Внизу он видит яркий желтый свет и макушки множества людей. Собор почти полон. В стороне от Мика – орган, старинные медные трубы, за которыми прячется тот, кто создает эти грозные, величественные и протяжные звуки. Мик сидит немножко здесь, потом поднимается на подоконник. Слушает. Он думает о том, чтобы принести сюда свечу и смотреть, как она будет колебаться от музыки. Может, так будет проще понять. Затем он бесшумно открывает окно и выскальзывает на заснеженную черепицу крыши.
В тесной и занозистой темноте Ана Шульц, последняя пропавшая девочка, осторожно грызёт веревку. Она старается делать это бесшумно. У Крыса прекрасный слух. При воспоминании о нём, о его лице, девочку передергивает. Темнота кажется гуще, но Ана продолжает медленно и упорно грызть.
Толи Поове, пропавший три года назад мальчик, смотрит на снег. Хлопья падают на его кожу и не тают, потихоньку укрывают его, обнаженного. Он думает о том, что его кожа белее снега. И что хорошо бы подождать, пока снег полностью укроет его – чтобы потом сидеть островком тепла в самом сердце зимы.
Обнаженный мальчик сидит по-турецки на одиноком валуне, окруженном серыми хмурыми волнами. За пеленой снега видятся далекие огни города, но Толи нет до них дела. Он с удовольствием ждёт, когда превратится в настоящего снеговика с маленьким теплым человечком внутри.
Вечер сменился ночью. Снег повалил еще гуще.
***
Артем проснулся до рассвета. В темной комнате бойко постукивала капель, журчали сотни ручьев, шуршал расползавшийся снег. Все таяло.
Он подошел к окну. Редкие, но яркие фонари размечали улицу пунктиром пятен света и темноты. Обнажая мокрую, блестящую черепицу, с крыш сползал снег. Стремительно, прямо на глазах, из под белого покрова обнажалась черная влажная мостовая – точь-в-точь шкура какого-то морского животного. И за всем этим шумом рефреном бился тихий прибой.
Вдруг в доме напротив загорелось окно, в нем застыл силуэт.
Кого-то тоже разбудила оттепель, – с приятным чувством тайного единения подумал Артем и помахал рукой. Незнакомец помахал в ответ.
Довольно улыбнувшись, Артем отправился на кухню. Спать больше не хотелось, он решил прогуляться – в ночной оттепели было что-то волшебное.
Наскоро выпив кофе и скрутив папиросу, Артем накидывает пальто, небрежно нахлобучивает шляпу и уходит.
Улицы пусты. Шагов его не слышно, они теряются в плеске, шорохе, журчании воды. Это тоже приятно: Артем, невидимый и неслышимый, Артем – часть города, а не житель его.
Он выходит на каштановый бульвар, прогуливается под косматыми, темными и мокрыми кронами. Воздух упругий, свежий и влажный. Пахнет листвой и талым снегом.
Спиной он вдруг чувствует движение и, обернувшись, видит, как из-за угла прямо на него несется огромная собака. Она не пугает – это радостный колли, с улыбающейся мордой и развевающейся бело-рыжей гривой.
Артем успевает сесть на скамейку – и тут же на него обрушиваются мокрые худые лапы, влажная шерсть, он даже сквозь перчатки чувствует тепло собачьего тела. Пес шумно дышит и активно вылизывает Артему лицо. Тот кое-как уклоняется и прячется в шарф.
А потом колли чуть отступает назад, смотрит умными и веселыми карими глазами и говорит, – Извините.
Мелодичным девичьим голосом.
Чего? – сдуру переспрашивает Артем.Извините, – повторила, поднимаясь позади собаки, девочка, – Я с ним не справляюсь.
Колли радостно ухмыляется.
Да уж, куда ей с ним справиться – девочка совсем невысокая и такая худенькая, что это даже под семью слоями одежды видно. Еще она смуглая и черноволосая, с острым носиком и живо блестящими глазами. Черное пальто ее безнадежно запачкано, из-под шарфа, вместе с кокетливым локоном, выглядывает веточка. Артем осторожно ее снимает.
Наверное, она все-таки не ребенок. Может, лет 17. Или скорее 12-13? – думает он.
Артем вежливо подвигается и девушка садится рядом. Огромный колли пытается взгромоздиться ей на колени. Хозяйка и Артем не слишком удачно отбиваются. Собака, ничуть не обидевшись и, кажется, даже довольная результатом, садится у их ног. Всё кругом в отпечатках лап.
Артем думает, что чисткой тут не отделаться, придется стирать. Стирать пальто, господи помилуй!
Девушка выуживает из кармана пачку сигарет и закуривает.
Артем смотрит на смуглую щеку в ярких капельяках грязи, освещаемую огоньком, и с интересом спрашивает, – Сколько тебе лет?
Девушка поперхнулась дымом и смехом.
– Курить мне можно, если ты об этом.
Артем пожал плечами, – Интересно было. Он так тебя волочил…Я в первый миг подумал, это пес сказал «извините».
– Она. Собака.
Девушка пару раз сосредоточенно затянулась и отшвырнула сигарету. Огонек пролетел изящной дугой и, едва коснувшись земли, исчез, потухнув.
– Ладно. Мне на работу пора. Увидимся.
И , не дав Артему времени толком попрощаться, встает и свистит псу.
– Увидимся, – растерянно говорит Артем им вслед.
Он сидит еще немного на скамейке и думает, что завтра надо придти сюда в это же время. Вообще, надо чаще здесь гулять. Приятные встречи случаются.
Потом Артем встает и с чувством чуть-чуть болезненной теплоты в груди идет домой. В квартире он первым делом смотрит на часы и записывает время – 6 часов утра. Затем варит кофе, громоздит на стол кипу Клаусовых газет и начинает их перебирать. Но интересуют его сейчас вовсе не похищения. Артем ищет адреса редакционных коллегий – нужна работа.
Как выяснилось, в Городе выходило всего три постоянных периодических издания. Самым забавным была «Искра», с восхитительной непосредственностью сочетавшая качества рекламного буклета и подпольной листовки. На одном развороте можно было видеть слева – рекламу продукции местного консервного завода, а справа – полные бутафорской ненависти слова о тяжком положении его рабочих и угрозы стачками и забастовками. «Искра» меня совершенно очаровала и в ней я решил попытать счастья первым делом. Смущало только качество типографии – сколько они платят журналистам, если не могут себе позволить хорошей бумаги? Но, в конце концов, все могло обстоять и совершенно иначе: как раз за счет экономии на типографии, «Искра» вполне могла выплачивать бешеные гонорары.
Следующим шел «Еженедельный журнал», довольно пресное, но по-своему уютное чтение для благополучных бюргеров и домохозяек. К своему удивлению, рядом с рецептами пирогов и сплетнями о делах ратуши, я обнаружил весьма странную рубрику «Лунатики». В ней – из номера в номер! – печатались письма читателей с забавными историями о том, куда и как они забредали во сне. То ли действительно многие в Городе страдали лунатизмом, то ли это был такой своеобразный юмор – оставалось неясным. В «Еженедельный журнал» я тоже решил наведаться.
Наконец, был еще «Вестник ратуши» – тяжеловесное, самодовольное издание на плотной бумаге высшего качества, к сожалению, испачканной скучнейшими вестями с фронтов местной биржи и описанием политических дрязг. Туда я решил идти только в самом крайнем случае,если не удастся устроиться хотя бы докером.
Записав адреса редакций, я как мог отчистил пальто и, оставив его сохнуть, пожарил яичницу. За окном из влажной весенней ночи встал хмурый пасмурный день. Небо было практически белым, только с легкими мазками пепельно-серого. Казалось, острые крыши города открываются в пустую скучную бесконечность. И капель стихла – всё каким-то чудом успело растаять. Воспоминание о мокрой листве, таинственном свете фонарей и черном локоне, выглядывавшем из-под шарфа, стремительно меркло.
Выйдя из квартиры, я увидел под дверью лист бумаги, как видно, вставленный между створками. На нем было напечатано только имя – Маседонио Фернандес. Больше ничего. Листок я аккуратно сложил и убрал в сумку – и отправился в «Искру».
Редакция располагалась на улице Фельдшерской, дом 1. Это было за каналом, на северной, удаленной от моря стороне города. Здесь я еще не бывал.
Пустой трамвай быстро довез меня по серым улицам до набережной, носившей приятно-провинциальное имя «Ивовой». Через узкий канал перекинут прямой деревянный мостик с медными шарами на ограде.
А берега как будто принадлежат к разным мирам. С южной стороны, где я вышел – облицованная темным булыжником набережная и дома в серо-розовой гамме, покрытые чуть серебрящейся, навсегда въевшейся коркой морской соли.
С севера берега пологие, илистые, заросшие высоким тростником и кустарником. За голыми ветвями темные силуэты низких домов, железные крыши украшены флюгерами в форме петушков. А над крышами – бесконечное белесое небо. Где-то далеко в небо уходит узкая и черная фабричная труба. Дыма нет.
Сам канал, безусловно, принадлежит северу: в темной воде весело кружатся палочки тростника, ветки и палые прошлогодние листья.
Прохожу по мосту, затем по старой брусчатке, вьющейся сквозь ивовые заросли, и выхожу на улицу. Дома здесь похожи на склады или казармы: низкие и длинные, из старого кирпича, с маленькими квадратными окошками. В окнах сиротливый белый тюль на черном фоне, в одном – яркое красное пятно герани. Мне всё это кажется грустным, и флюгера, поскрипывая, медленно поворачиваются в бесконечном голом холсте над головой.
Но, проходя по улице, я замечаю, что люди и здесь счастливы. Взрослых, правда, немного: старичок с папиросой, сидящий на лавочке у распахнутой деревянной двери. Молодая женщина с черными волосами и веселым румянцем, несущая ведро с углем.
Но больше всего детей: всех возрастов, мальчики и девочки, все с длинными волосами и в самом разномастном тряпье. Они смотрят на меня настороженно, но в то же время с явным превосходством.
Тут я догадываюсь, что моя одинокая фигура на мосту – а может еще и на той стороне набережной – была давно замечена зоркими дозорными. Я шел под внимательными взглядами, и при моем приближении стихали игры и разговоры, а дети расходились по сторонам, пряча в карманы рогатки и перочинные ножики. А я шел себе и не замечал. Улыбаюсь этой мысли – и тут же всё вокруг оживает.
С пронзительным хоровым – Уи-и-и-и-и-! – трое мальчишек бросаются в погоню за светловолосой девочкой, длинные гривы всей четверки летят вслед за ними, как струи ветра. Еще одна стая проносится мимо меня, обдавая дерзкими и холодными запахами талого льда и палых листьев. Где-то стучат в жестяной барабанчик, на улице вдруг появляются кошки, воробьи и кудлатый серый пес.
Явление ворон более драматично – я не замечал их, пока, вспугнутые выстрелом из рогатки, они не взметнулись с кроны, возмущенно и угрожающе каркая.
Думаю, не затеяно ли всё это торжество ради меня, и иду дальше.
Улица называется «Красной» и действительно такова: красный кирпич стен, порыжелые от ржавчины железные крыши, на деревянных дверях и ставнях висят грозди сухой рябины.
Красная улица, если верить карте, пересекается с Фельдшерской. Прохожу небольшой импровизированный рынок (в деревянных ящиках – сверкающая чешуей мелкая рыба, присыпанная солью и сухими травами, маленькие мороженые яблоки, черный хлеб) и выхожу на Фельдшерскую.
Улица начинается с мрачного закопченного здания с сухим палисадником и чугунной оградой. На двери белая табличка с черными буквами – «Больница». Под нее заложено несколько ветхих желтоватых листков, дрожащих на ветру.
Сворачиваю, прохожу мимо. Следующий дом оказывается пронумерован 7м. Мне нужен 5й. Оборачиваюсь – позади больница. И на торце, действительно, висит табличка: 5.
Почему здесь располагается редакция «Искры»? И почему улица начинается с пятого дома?
Иду обратно, прохожу через палисадник, неуверенно стучу в дверь. На желтых листках за табличкой выцветшие чернила, мелкий убористый почерк. Дверь молчит так определенно, что становится совершенно ясно – она заперта, а дом пуст.