Сибирский ковчег Менделеевых

Глава одиннадцатая

…Подготовка к предстоящей свадьбе в Корнильевском доме больше походила на сбор ратного люда в военный поход или рекрутский набор, только участвовали в этом благом деле наравне и мужики и бабы. Женским племенем заправляла все еще властная и распорядительная, имеющая зоркий глаз и отменную память Марфа Ивановна. Она, собрав в столовой всех девок и замужних баб, повелительно назидала им:

– Перво-наперво готовьте столовые приборы. Молодым ставить бокалы цвета голубиного с ангелами на чашечке и глядеть, чтоб никто посторонний их не лапал своими ручищами, а стояли они от начала и до конца гуляния нерушимо перед молодыми на положенном месте. Дружкам бокалы ставить перламутровые с архангелами на них выбитыми, и тоже чтоб никто не смел мешать их с иной посудой. Остальным же гостям выберите чего поплоше из посуды. Помнится, были у нас светлого хрусталя бокалы, вот их гостям прочим и ставьте. Но, – она сделала паузу и погрозила указательным пальцем, – чтоб все по счету! Да глядите зорче, чтоб лишних бокалов меж гостей не стояло. Все поняли? – И она грозным взором обвела всю собравшуюся прислугу.

– За столами ты, Капитолина, присмотр держишь и передо мной лично ответ несешь. Выдам тебе двадцать четыре посудины и чтоб столько же вернула, а коль битым окажется хоть один бокал, ответишь, сама знаешь чем.

Капитолина жеманно поджала губы, но возразить хозяйке не посмела, и лишь тяжко вздыхала, понимая, что вряд ли удастся сохранить в цельности всю посуду во время шумного гулянья. Потому соображала, как бы выкрутиться и подсунуть что иное взамен побитого, тем более что некоторый запасец в кладовой у нее имелся, и чуть повздыхав больше для вида, она вроде как успокоилась.

– Блюда и закуски разносят шесть девок. Кого надо, сама отберу, чтоб морды без прыщей были и зубов гнилых не видать. И чтоб улыбались гостям каждая, будто золотой целковый в кармане у себя нашли. Всем нарядиться в одинаковые сарафаны, морды нарумянить и белыми платками космы свои завязать. Волосья всем с вечера вымыть со щелоком, причесать на русский прямой пробор и маслицем слегка смазать. Не приведи господь, если какой насекомый с них гостю на тарелку вдруг спрыгнет.

Девки было прыснули с ее слов, но сдержались, ощутив на себе пристальный взгляд хозяйки, которая, особо не прерываясь, продолжала обсказывать ход свадьбы.

– Первым делом легкую закусочку поднесете: грибочки соленые, редьку тертую, капустку там квашенную, поди сами все не хуже моего знаете. Да старайтесь грузди перед знатными гостями ставить, их ныне мало набрали, а иным и чего поплоше сойдет. Уж я сама за тем прослежу. Потом рыбку солененькую тащите, как первую закуску прикончат, ту посередь стола ставить, чтоб любой дотянуться мог, а уж икру осетровую каждому на отдельном блюдечке, чтоб лишнего не требовали. Получил свое и ладно. Да глядите у меня, чтоб у самих к икре язык не прилип, а то замечу, заставлю этим языком горячую сковороду лизать.

– И впрямь, как ад, только на земле Марфушенька нам пророчит, – шепнула одна из наиболее бойких девиц другой.

– С нее станется, она еще вздумает по счету икринку каждую нам выдавать, – отвечала та тоже шепотком.

– Во-во… – хотела продолжить ее подруга, но была прервана зычным окриком Марфы Ивановны:

– Разговорчики потом говорить станете, а покаместо все как одна меня слушайте, языки проглотив.

Девки притихли и дальше стояли молча, опустив глаза в пол. Заглянувший в этот момент Василий, тут же ретировался обратно, боясь, как бы и ему не перепало под горячую руку. Но не преминул высказать свое мнение, ни к кому при том не обращаясь:

– Нашей бабуле в пору казачьим полком командовать, все бы по струнке ходили, и ослушаться боялись.

Сама же Марфа Ивановна от великого напряжения сил и чувств вскорости подустала, и горничные девки были отпущены, а их место заняли поварихи во главе с дородной Клавдией. Тут разговор пошел более привычный и обыденный, поскольку сама Клавдия умела командовать ничуть не хуже своей хозяйки, и та лишний раз не решалась вторгаться в ее кухонную вотчину. Обговорили лишь время, когда следует начинать стряпню и какое из горячих блюд лучше подавать первым, да что оставить захмелевшим гостям напоследок.

Вдруг, уже собравшись отпускать всех, Марфа Ивановна всплеснула руками и воскликнула:

– А про каравай, которым положено молодых встречать после церкви, совсем забыли?!

– Как можно, – тесто для него уже с вечера поставлено, только что проверяла. Поднялось хорошо, как время придет, мы его в печь и поставим, чтоб хлеб пропекся, а после печи в тряпицы холщовые укутаем, да жениху с невестой после венчания сразу и вручим.

– Ну, тогда ладно, вроде все обговорили, помоги нам господи. Сами понимаете, дело сурьезное, единственную внучку замуж отдаю и опростоволоситься нам никак нельзя. Вы уж, девоньки мои, не подведите, всех одарю сполна, последнего не пожалею.

– А то как же, матушка! Мы душу свою вон вынем, но сготовим все ничуть не хуже, чем на губернаторский стол подают. Сами потом скажете, когда все наши яства отпробуете…

– Мне только и осталось, что разносолы ваши за щеку пихать. У меня и других дел хватит. Свадьба-то, как не крути, вся на мне, понимать надо. – И с этими словами, тяжело ступая, Марфа Ивановна удалилась к себе, чтоб хоть немножко отдохнуть и в который раз подумать о том, как пройдет важное для всей их семьи событие.

…В этот же самый вечер сторож Кондратий, обличенный хозяйкой дома начальственными полномочиями, собрал в людской мужскую половину дворни, готовя их к предстоящей свадьбе.

– А вы, добры молодцы, хозяев наших не посрамите, оденьтесь во все праздничное, да не забудьте сапоги дегтем смазать и, раньше, чем застолье начнется в рот ни капельки хоть какого зелья не брать. Да чтоб глядели на гостей браво, весело, словно перед причастием.

– А нас батюшка наставлял к причастию, когда идем, то в пол глядеть и вести себя со всей скромностью и почтением, – не согласился с ним Гаврюха Мальцев, детина смирный, но к чужим словам не в меру придирчивый.

– А я что говорю? – не растерялся Кондратий. – Так оно и должно быть, с почтением во взоре, но чтоб морды у всех были не постные, будто вас к самой черной работе приставили, а о-го-го какие!

– Дядя Кондратий, а ты нам покажи, как правильно быть должно, а то мы скорчим рожу какую, а тебе не по нраву будет, – с ехидцей предложил малохольный парнишка Санька Быстров.

– Я тебе счас покажу! Так покажу, что ты у меня до конца дней своих помнить будешь, – не на шутку взъярился отставной солдат. Он подскочил к застывшему от испуга пареньку и не мешкая прихватил его за ухо. Тот заверещал ни столько от боли, сколько от страха и завопил на всю людскую:

– Дяденька Кондрат, отпусти, я больше так не буду!

– Чего не будешь? Говори, крапивное семя.

При этом все собравшиеся в людской молодые парни так и прыснули со смеха. Большинство из них недолюбливали тех, что спешили, когда не надо, выскочить вперед с дурацкими вопросами, отчего перепадало не только им самим, но бывало и всем остальным тоже. Кондратий, чуть подержав парнишку за ухо, влепил ему по шее затрещину и вернулся на свое место под висящими в углу иконами, откуда подбоченясь продолжил:

– Значит так, ежели кто еще посмеет перебить меня или начнет нести всякую отсебятину, я того охальника уже не за ухо потяну, а по зубам врежу, чтоб он рот свой более не разевал. Все поняли?

Собравшиеся единодушно промолчали, зная крутой нрав отставного солдата, поскольку на себе изведали его зуботычины, которыми видать нередко потчевали его самого за время воинской службы.

– А теперича, – продолжил тот, – гвардейцы мои, слушайте мою команду: все чернявенькие встают по правую от меня руку, а у кого волос белесый, иначе говоря, льняной, те по левую.

Дворня, озадаченная подобным распоряжением, постепенно пришла в движение, и все начали бурно перемещаться, с одной стороны на другую, не совсем понимая, чего от них требуется. При этом и черненькие и беленькие впопыхах перемешались так, что и справа и слева образовалась сплошная мешанина и задуманного Кондратием разделения не вышло. Он же, видя бестолковость собравшейся дворни, злобно чертыхнулся, топнул ногой и громко гаркнул:

– Вам как сказано встать? Беленьким на один фланг, а чернявым на другой. Вы же, как телята неразумные, всю кондицию мне спутали. Придется каждому его место определить. А ну, Андрюха, айда сюда, а ты, Павлушка, брысь на его место…

Так постепенно, вызывая каждого поименно, он в конечном итоге добился своего.

– Теперича слушайте меня дальше. Эй, Петрушка, тащи сюда льняную пряжу, что приготовлена на печке лежит.

Юркий и сообразительный мальчонка, сын горничной Глафиры мигом принес ему пук льняной пряжи. Кондратий принял его в обе руки, положил на стол и стал отделять от нее небольшие щепотки, вручая их каждому стоящему мужику или парню.

– Зачем нам она? – с недоумением спросил все тот же Гаврюха Мальцев. – Мы поди не бабы, чтоб лен прясть…

Вслед за ним загудели и остальные мужики, а кто-то даже бросил врученную ему пряжу на пол.

– Слухай меня, чего скажу, – грозно повысил голос Кондратий, – велено всех вас нарядить в казачью одежу. Одежа готова, на всех хватит. Имеются и сабли, со старых времен у хозяев наших сохраненные, их тоже выдам каждому, как срок придет. Но известно ли вам, остолопам, что все казаки должны быть при усах, без чего их никто на службу брать не станет. Так что кудельку ту, вам данную, заместо усов пришлепните себе под нос, на верхнюю губу. Кто белесый, тем красить ее не требуется. А вот чернявые в деготь ее обмакнете, а как он обсохнет за ночь, тогда тоже лепите куда положено.

– На что же нам кудельку ту лепить? На хлебный мякиш что ли? Так отпадет он вскорости, – поинтересовался кто-то из парней.

– Мякиш не потребуется. Имеется у меня для тех целей клей рыбий, недавно сваренный. Вот на него и будете лепить усы ваши, – пояснил Кондратий.

– Знаем мы энтот клей, потом усы вместе с кожей отдирать будем…

– Мы так не согласные, – раздались с разных углов голоса.

– А тем, кто хозяйское распоряжение не исполнит, приказано на свадьбе ни вина, ни пива не наливать. Точнехонько говорю, – укротил назревавший бунт Кондратий, – а как их отлепить, могу прямо счас присоветовать.

– И как же? Сказывай, мы послушаем…

– Да тем же самым пивом. Помочите в нем свои усы поклеенные, они и отстанут.

– Шутишь, дядя Кондратий…

– А ежели нет, тогда как быть?

– Тогда будешь с куделькой своей ходить, пока настоящие усы не вырастут. Все на том. Шагайте отсюда, а то надоели мне хуже горькой редьки.

Мужики и парни, подсмеиваясь друг над другом, повалили вон, оставив уставшего от своих командирских обязанностей Кондратия в полном изнеможении. Чуть посидев, он, недолго раздумывая, отправился на кухню, где отыскал повариху Клавдию и, втягивая носом аромат, исходящий от стоявшего на огне объемистого чугунка, поинтересовался:

– Перекусить есть чего?

– Да уж найдем…

– А ежели чего покрепче?

– Можно и покрепче, пока никто из хозяев не заявился.

Глава двенадцатая

– О себе не забудь, – усмехнулся Кондратий, усаживаясь на лавку у окна.

…Ночь перед венчанием Иван Павлович провел без сна. Его мучили воспоминания о том, как он прощался с Анютой, дочкой местного благочинного Артемия, с которой они были дружны с детских лет. Их родители давно поговаривали о том, что дети будут счастливы, коль в скором времени поженятся. А самое главное, Иван Павлович обещал девушке, что заберет ее, как только обоснуется в Тобольске. И все ее письма говорили о том, что она ждет его, и отец с матушкой часто интересуются, скоро ли он приедет.

Но в то же время, продолжая думать об Анюте, он не мог отказаться от Маши, каким-то непонятным образом проникшей в его душу, ставшей в короткий срок близкой и дорогой, а если сказать честно, то единственной и желанной.

Он пытался успокоить себя тем, что Анюта была всего лишь юношеским его увлечением, скорее несерьезным, проходящим, как осыпаются лепестки распустившихся цветов, на месте которых вскоре образуются плоды, служа новым продолжением устаревающего со временем побега. Но, в тоже время, было ему известно, далеко не каждый цветок созревает до полновесного плода, а часто бывает сожжен солнцем или убит ранними холодами. Да мало ли еще причин, когда молодая завязь гибнет, не набрав полной силы.

Вот и в своем случае он усматривал некое постороннее вмешательство, из-за чего прежние его мечты не сбылись и лишь где-то глубоко в душе остался шрам, время от времени напоминающий о себе. А как его изжить, не замечать болезненных напоминаний, то ему было неведомо.

Потому непреходящее чувство вины заставило его взять чистый лист бумаги, обмакнуть перо в чернильницу и вывести первое, что пришло на ум: «Анюта, дорогая, прости меня, и, если сможешь, забудь все, что между нами было. Напишу, когда хватит сил…»

После чего из глаз его неожиданно выкатилось несколько слезинок, и он, кусая губы, прошептал, боясь, не услышит ли кто: «Анюта, я не хотел…»

Он и сам не понимал, как впервые в жизни не сдержал данное кому-то слово; не представлял, что он скажет на исповеди; как будет смотреть в Машины глаза, которая наверняка обо всем догадается и вряд ли когда его простит.

…Тем временем няня Марии Дмитриевны, взрастившая и воспитавшая ее после смерти матери, когда Маше было не более двенадцати лет, готовила, находившуюся на задворках господских владений баньку. Этот обычай париться перед свадьбой, она унаследовала еще со времен своей юности. Паша, как ее обычно звали, подмела в баньке пол, пошевелила щипцами на длинной рукояти раскаленные на огне камни, выбрала один и опустила его в шайку с водой. Тут же поднялся густой пар, окутавший белесыми клубами прокопченное до черноты невысокое строение, отчего лицо ее покрылось капельками влаги, и она поспешила прикрыть его своим фартуком и тут же выскочила в предбанник, где вздохнула полной грудью холодный воздух. Чуть остыв, она отправилась в господский дом за поджидавшей ее там воспитанницей.

Маша в это время примеряла подвенечное платье, принесенное специально нанятой портнихой. Ее наряд состоял из двух частей: на тело надевалась тонкой выделки белая рубаха с вышивкой на груди и рукавах, а поверх ее уже шел голубой шелковый сарафан на лямках, сшитый из нескольких кусков ткани.

Поглядев на себя в старинное, чуть помутневшее зеркало, она была немного разочарована обыденностью своего наряда. К тому же ей казалось, что рубаха слишком велика, а сарафан наоборот узок, из-за чего трудно было дышать. Она уже жалела, что обратилась к старой портнихе, шившей по-старинному, в то время как не так давно в городе появилась другая мастерица, выдающая себя за француженку. Потому все состоятельные дамы обращались к ней. Но теперь было поздно что-либо менять, к тому же она не знала, с кем ей можно посоветоваться на этот счет.

На ее беду к ней в комнату заглянула вездесущая Агриппина Степановна, вечно что-то разнюхивающая, а потом разносившая по дому всевозможные слухи и сплетни. Увидев Машины приготовления, она состроила обычную для нее гримасу, которая, как не трудно было догадаться, говорила о разочаровании нарядом ее племянницы.

– Ну, дорогая, вы так совсем на одну из своих дворовых девок стали похожи, – произнесла она плаксивым голосом.

Маша круто повернулась в ее сторону и неприязненно спросила:

– И чем же, если не секрет?

– Теперь такие наряды в высшем свете давно не носят, – ответила ее строптивая тетка.

– Нам далеко до высшего, как вы изволили выразиться, света. Мы в Сибири живем, если вы о том не забыли.

– Сибирь Сибирью, а придерживаться моды молодой девушке из уважаемой семьи всегда следует, – отвечала та, сделав губы трубочкой.

– И чем вам пришелся не по вкусу мой наряд? – подбоченившись, спросила не желавшая сдаваться Мария Дмитриевна.

– Позволю поинтересоваться, а чем вам самой эта крестьянское платье так в душу запало? Вы в нем походите, простите за честность, на дочь деревенского старосты.

– Что же в том плохого? – наливаясь краской и сузив глаза, спросила ее девушка.

– Не к лицу вам перед людьми эдак срамиться. Вы, верно, не подумали, какая молва о вас по городу пойдет, когда вы в таком виде в храме покажетесь.

– Что же будет? Распнут меня или сожгут, как раньше с ведьмами и прочими вероотступниками поступали?

– Хуже, гораздо хуже. Вы можете лишиться расположения почтенных людей. Подумайте о своем будущем муже, ему-то как?

В ответ ее племянница громко рассмеялась, ответив довольно язвительно:

– Дорогая тетушка, вы бы лучше о себе подумали и своем собственном муженьке, о том, как те самые почтенные люди к вам и к нему относятся.

От этих слов Агриппина Степановна внезапно побледнела и попятилась назад, а потом зло ответила:

– Не смейте упоминать бедного Яшеньку. Что он вам худого сделал? Я к вам со всей душой, всего-то подсказать хотела, а что слышу в ответ?

– Спасибо, мы как-нибудь решим, какой наряд стоит носить, а какой нет…

В это время в комнату вошла Марфа Ивановна и при виде своей невестки громко шикнула на нее:

– Эй, убогая, ты чего здесь вынюхиваешь? Кто звал? Ну-ка, геть отседова, чтоб духу твоего здесь не было. Слышь, кому гуторю?

От этих слов ее невестка и без того бледная, окончательно сникла, словно из нее выпустили весь воздух. Она что-то неразборчиво пролепетала в ответ и ринулась прочь.

– Какая нелегкая занесла эту пройдоху в твою опочивальню, – спросила хозяйка внучку. – С чем на сей раз пожаловала? Чует мое сердце – не с добром.

– Наряд мой свадебный оговорила, будто я в нем на кого-то из нашей дворни похожа. Выскочила, словно чертик из табакерки, и без нее забот хватает, – согласилась с ней Маша.

Марфа Ивановна внимательно оглядела Машино убранство, покачала головой, а потом сказала неодобрительно:

– Как ни ряди, а ведь согласна я с ней. И в самом деле, эдак только одни крестьянские девки одеваются в льняные одёжи. Чего это ты вдруг в него вырядилась? Неужели не могла иное что заказать по такому случаю?

– А ты, бабушка, знаешь, каких денег нынешние наряды стоят? Можно доброго коня купить, да еще и повозку в придачу к тому. Где нам их взять? С какого достатка?

– Могла бы для тебя и занять деньги у кого из старых знакомых, поди, не отказали бы.

– Любой займ возврата требует. Нет уж, обойдусь и тем, что имеем. Чем плох наряд мой? Бабы да девки тонкое полотно прошлой зимой сами наткали, на солнышке его выбелили, расшили узорчато. Да и поздно рядить о том. Что-то няни моей долго нет, – спохватилась она, – жду, когда банька поспеет.

– Давно готова банька, пора идти, – раздался голос Паши, что стояла молча в дверях, не решаясь перебить их разговор.

Марфа Ивановна лишь махнула рукой и со словами:

– Поступай как знаешь, – отправилась к себе, желая лечь спать пораньше.

В бане Маша вместе со своей няней пробыли недолго. Париться, как обычно, не пожелали ни та ни другая, словно обе куда-то спешили, хотя особых причин для этого не было. Вернувшись домой, Паша взяла костяной гребень и принялась расчесывать густые черные волосы невесты. Та сидела, закрыв глаза, думая о чем-то своем. Ее одолевало какое-то внутреннее беспокойство, словно перед дальней поездкой. Так путник всякий раз, прежде чем решиться идти дальше, собирается с мыслями, не зная, сумеет ли он добраться до цели. Любая дорога всегда манит, завораживает, обещая что-то новое, до сей поры неизведанное. Хотя случается, непредвиденная опасность подстерегает его, когда, казалось бы, он уже почти достиг своей цели и ему осталось пройти совсем чуть.

Так и предстоящее замужество, а вслед за тем совместная жизнь с человеком до этого совсем чужим и вдруг с этого дня ставшим близким, почти родным, пугала девушку, плохо представлявшую, как сложится их совместное существование.

Да, Иван Павлович был близок ей своей начитанностью, образованностью, некой строгостью, выдержкой. Но, в тоже время, именно эти качества пугали ее. Хотя бы уже потому, что он был старше, опытнее и она невольно робела в его присутствии.

Временами он казался ей человеком осторожным в своих поступках, даже нерешительным и холодным. Для нее гораздо ближе были люди открытые, в меру веселые и даже слегка бесшабашные. Такими были друзья ее старшего брата, часто бывавшие у них. С ними она бесстрашно каталась на санках с ледяных гор во время Рождества, водила хороводы, когда они выбирались в деревню, пела песни, каталась на лодке. Потому она плохо представляла среди них Ивана Павловича и даже чуть улыбнулась, подумав об этом.

Няня, словно прочтя ее мысли, спросила:

– Чему, Машуня, улыбаешься? Поди, о женихе подумала? Ты хоть скажи мне, он тебе по нраву или решила сбежать из родительского дома, лишь бы человек был хороший? Смотри, обратного хода не будет. Ой, не завидую я ему, зная тебя с молодых лет.

– Что же так? Или я чем плоха? Или никудышная хозяйка? – полушутя спросила та няню.

– Откуда мне знать. Коль захочешь, можешь любого осчастливить. Но вдруг что тебе не по нраву, тогда все, лучше поперек дороги не становиться.

– То верно, не нужно мне перечить, тогда все хорошо будет.

Теперь уже улыбнулась Паша, и, начав заплетать косы на голове своей воспитанницы, слегка дернула за одну из них, со словами:

– Нет, ты скажи, душа моя, что у тебя на сердце: жарко али холодно?

– Ой, Пашенька, сама не знаю, как ответить. Временами, будто бы как сегодня в баньке, жаром обдает, а порой вроде кто лед на сердце положил. Как с этим быть?

– То, хорошо, значит, жива душа твоя и боится суда божьего, ежели вдруг ошибешься в выборе своем. Иначе и быть не может. Но ты шибко не переживай, со временем все образуется, обустроится. Главное, мужу своему во всем доверься. К тому же я всегда рядышком буду, под боком, подскажу, что да как, все и уляжется. Как матушка моя сказывала: перемелется, мука будет.

– А ты раньше никогда о своей матушке не вспоминала, расскажи, мне интересно.

– Да чего могу сказать… Добрая она была, ласковая. Посадит, бывало, нас деток своих к себе на колени, да и гладит по головкам, как я тебя сейчас. А потом плакать начнет. И мы за ней тоже ревем, пока все слезки из нас не вытекут.

– О чем же вы плакали? – удивилась Маша, обернувшись в сторону своей няни.

– Все о том же, о чем все простые люди плачут. О доле нашей горькой. Жили-то мы как тогда? Хлеба ржаного каравай на столе, да каша в мисках. Мяса совсем, почитай, даже вкуса его не знали. Может кто из соседей рыбки занесет, или птицу какую в лесу словит. А потом померла матушка наша. В город зачем-то пошла среди зимы, нас одних оставила на соседку, чтоб та приглядывала, а по дороге то ли замерзла, то ли волки напали или кто из лихих людей. Только больше мы ее живой не видели.

– А как же отец? Про него ты совсем не вспоминаешь. С ним что?

– Батюшку нашего еще раньше хвороба какая-то одолела. Мы тогда с братиком совсем махонькими были. Сказывали тетки деревенские, будто он работящий мужик был. Вот работа его и сгубила. Надорвался, мол. После матушкиной смерти братика моего отцовый брат взял к себе, так он у них и рос, пока своей семьей не обзавелся. А меня твоя покойная матушка, царство ей небесное, у себя приютила за вами ходить.

– Пашенька, милая, неужели тебя никто замуж не звал? Так ведь не бывает. Женихов на всех должно хватить.

От этих слов Паша лишь горько вздохнула и тихо ответила:

– Видать не на всех. Кому я нужна, сирота казанская, без родни, без приданого. Зазывали к себе парни, что побойчее, но до свадьбы дело так и не дошло. А я и не жалуюсь. Мне при вас в доме и без того хорошо. Вы мне все, как родные стали. Вот обзаведешься своими детками, буду их нянчить да по хозяйству тебе помогать.

– Спасибо тебе, Пашенька. И я тебя родным человечком считаю, за все благодарна. Ой, вроде бы и спать пора, – потягиваясь проговорила Маша, – а сон не идет.

– Надо, надо поспать, чтоб завтра сонной тетерей не быть. Во сне сил накопишь, денек-то трудный будет, чай, не каждый день такое случается, – ответила няня. – Пойду и я к себе, а ты приляг, вот сон и придет.